сь заключить его в объятья и держаться за него, как за спасательную лодку. И еще более невероятным было то, что, закончив петь, он вновь возвращался к себе – робкому, застенчивому, хрупкому человеку. Я показала ему снятый материал – он впервые увидел себя поющим и, как мне показалось, сам был удивлен тем человеком, в которого превращался во время исполнения. Он улыбнулся своей сконфуженной улыбкой и в знак признания склонил голову.
– Ты записываешь свои стихи на бумаге? – спросила я.
Он отрицательно замотал головой, длинные волосы почти полностью закрыли глаза.
– Нет, к этому я не готов. Я заучиваю их наизусть.
– Что для тебя важнее – пение или поэзия? Или их сочетание?
– Дух, – почти прошептал он, как горящий где-то в лесах Урала огромный дуб. – Душа.
Саша Башлачёв умер в 1988 году. Его смерть была утратой не только для нас, тех, кто его знал, но для человечества в целом. Я понимаю: то, что мне довелось увидеть, было лишь верхушкой его полного души и чувства айсберга.
Глава 16Видео помогло радиозвездам[81]
Незадолго до возвращения в Штаты в начале 1986 года я вновь собрала все группы в Михайловском саду для фото– и видеосъемки. Арктический мороз, толстенный слой снега на траве, голые деревья, мрачное серое небо. Нас с Джуди колотило от холода, и мы по очереди спрашивали друг друга, почему только мы, кажется, страдаем от такой чудовищно низкой температуры. У русских внутри есть, наверное, какой-то волшебный механизм, который делает их невосприимчивыми к холоду. Честно говоря, как мне кажется, чаще всего таким механизмом была водка.
Мы с Джуди усиленно фотографировали, по очереди и вместе лидеров четырех групп, а затем группировали и всех музыкантов для общего снимка. Прохожие делали вид, что не обращают на нас никакого внимания, как будто мы, несмотря на вызывающие позы и дикие прыжки, были некими невидимыми существами, которых на самом деле не было или, по крайней мере, не должно было быть. Люди стремились как можно быстрее пройти мимо, торопясь по своим делам и убеждая себя в том, что если они не видят этого безобразия, то никто «официально» и не сможет их о нем расспросить.
Последним снимком стала групповая фотография, на которой все выстроились перед храмом на Крови. Я стояла в самом центре, дрожа от холода и сотрясаясь от смеха над шутками и дурачеством ребят, заключивших меня в свои объятья. Никакие деньги не могли бы заставить меня захотеть оказаться в любом другом месте. Тропический пляж, теплое голубое море, кокосы со свежим соком – ничто не могло сравниться со стоянием на жутком холоде рядом с этими горячими парнями, ставшими моей семьей. Пока Джуди, собирая в себе последние остатки тепла, старательно выстраивала всех для снимка, я, оказавшись в своем длинном твидовом пальто между Борисом и Костей, вдруг поняла, что я самая счастливая девчонка на свете. Снимок этот пошел на заднюю обложку пластинки.
Затем была видеосъемка. У меня уже была готова часть клипа на песню «Аквариума» «Пепел», в которой Борис, под звучащую из моего Walkman’а фонограмму, «пел» ее у себя на крыше, как на частном концерте. Сергей колотил по клавишам, и в какой-то момент, озаренный вдруг вспышкой своего творческого гения, он предложил, чтобы Борис огромной пилой распиливал кусок деревяшки прямо рядом с клавиатурой. Мы сняли также текущую по Невскому, как волны по реке, серую толпу обычных людей – резкий контраст с кадрами Бориса и Сергея на репетиции, дурачащимися в уютном, окрашенном яркими цветами зале и предающимися проникновенному акту любви со своими инструментами.
Видео «Кино»[82] я решила снимать во дворе здания, где Тимур устроил мастерскую-галерею для своих «Новых художников», среди припаркованных и запорошенных снегом грузовиков, рядом с детской площадкой. Юрия, к сожалению, во время съемки не было. Он в тот день работал в своей котельной, следя за давлением воды в пяти огромных, высотой шесть метров каждый, котлах, и не смог найти себе подмену. В те времена встроить на компьютере новые кадры в уже имеющуюся съемку было еще невозможно, но, глядя на приплясывающих во дворе и в мастерской Виктора и Густава, вместе с присоединившимися к ним Тимуром, Африкой и Андреем Крисановым[83], я мысленно представляла, как в них появляется Юрий с его раздумчивой веселой улыбкой. Я сжимала в руках видеокамеру, пальцы на ногах у меня совершенно отмерзли, но Виктор и остальные отвлекали меня от холода, заигрывая с камерой и строя ей глазки, будто она была воплощенной любовью, которую они веками ждали и искали. У Виктора было очень крутое длинное пальто, пошитое, скорее всего, его женой, и он время от времени пытался поймать мой взгляд поверх объектива и подарить мне свою («Ну, ты представляешь себе?!») улыбку, которая грела меня лучше любой шубы.
День съемок братьев Сологубов для видеоклипа «Странных Игр»[84] выдался даже еще холодней, чем те, в которые мы снимали «Аквариум» и «Кино». К тому времени группа практически уже распалась: братья Сологубы превратились в «Игры», а остальные придумали себе остроумное название «АВИА» – «Анти-Вокально-Инструментальный Ансамбль». Для съемок клипа к Вите и Грише присоединились Сергей и Густав. Сергей быстро взял на себя роль режиссера и придумал несколько умопомрачительных сцен, над которыми я безудержно хохотала, пытаясь оторвать от камеры постоянно примерзающие к ней пальцы. В этих съемках на жутком холоде было что-то особенное, как будто боль для всех нас стала неотъемлемой частью художественного процесса, художественной борьбы. Как оголтелые, мы носились по холодному, обледенелому городу в безудержной погоне за кайфом творчества. Выстроившись в колонну один за другим и синхронно размахивая руками, они катились по ледяной дорожке, как банда сбежавших из цирка слонов, чтобы тут же отчаянно начать валить друг друга в снег. Я с трудом поспевала с камерой, пока они вспрыгивали на садовые скамейки, скульптуры или ограду, взбирались на мост и на ступени соседнего Михайловского замка и корчили рожи старательно пытающимся нас не замечать прохожим.
Всякий раз, когда мы останавливали пленку для перерыва и ребята старались отдышаться, Витя Сологуб тут же начинал оглядываться по сторонам – не следит ли кто-нибудь за нами. Для меня это было лишним напоминанием, что все эти приключения могут довести нас до беды. Но даже Витю чувство опасности не останавливало от безумных плясок и скатывания вверх тормашками по лестнице. Я безостановочно хохотала, глядя, как ребята своим весельем и настроением озаряют мрачную имперскую столицу, дурачась, как мало кто позволял себе в Советском Союзе.
Последним мы снимали клип с Костей Кинчевым и «Алисой»[85]. Тимур умудрился найти старое заброшенное здание, по всей видимости, дожидающееся сноса и потому уже практически разваливающееся. Повсюду торчали голые и сломанные деревянные балки, пол был завален битым кирпичом и густым слоем пыли. Если бы дом внезапно обрушился и мы прямо во время съемок оказались погребены под его развалинами заживо, я бы не удивилась. Однако более подходящее место для Кости сыскать было трудно: его пронзительный взгляд и чувственное тело стремительно влетали в кадр и тут же вылетали из него, как стрелы Робин Гуда. А иногда он замирал и сливался с угловатыми покореженными формами здания. Под прицелом камеры он чувствовал себя как рыба в воде: завораживающий призрак, плывущий по опустевшей скорлупе заброшенного дома. Мне не нужно было им руководить, ничего не нужно было режиссировать; он был стихией, способной, лишь открыв рот, снести весь дом к чертям.
Фото– и видеосъемки выявили все лучшее, что было в каждой группе. Я привезла с собой портативное устройство, на котором мы тут же могли просмотреть отснятое. Мне доставляло огромное наслаждение наблюдать, с каким счастьем и воодушевлением каждый из них смотрит на себя поющего или танцующего. И еще с гордостью – и за себя самого, и за то дело, которым мы все занимаемся. Все это только лишний раз подтверждало реальность проекта, и чем более зримые, материально ощутимые черты он обретал прямо у всех перед глазами, тем больше я ощущала исходящие от музыкантов энтузиазм и бесстрашие, невиданные во времена черного рынка.
Впервые я стремилась как можно скорее вернуться в Лос-Анджелес – мне не терпелось заняться монтажом отснятого материала. Мой старинный друг Марк Розенталь сумел пристроить меня в студию в Голливуде с профессиональными монтажерами. Raleigh Studios[86] были, конечно, небо и земля по сравнению с самопальными студиями, в которых мы работали в Ленинграде. В монтажной я чувствовала себя все более и более уверенно, и, когда, наконец, все четыре видео для Red Wave были готовы, я с трудом удержалась от того, чтобы выскочить на проходившее неподалеку Тихоокеанское шоссе[87] и начать с гордостью размахивать коробками с пленкой над головой, чтобы видеть их мог весь мир. Мне они казались ничуть не хуже того, что в то время постоянно крутилось по MTV.
Оставалась последняя и важнейшая задача – вывезти из страны саму музыку. Собранные у музыкантов и их звукорежиссеров пленки, тексты песен и фотографии накапливались в чемодане у меня в гостиничном номере. В чемодане был солидный металлический замок, который должен был уберечь его содержимое от чужих любопытных глаз. До этого я уже вывозила пленки с записью музыки Бориса, фотографии и видеозаписи, но на сей раз объем во много раз превосходил все, что мне нужно было прятать раньше. Я начала серьезно психовать, настолько, что, ложась в постель, всякий раз вместо сна упиралась в непреодолимую стену страха. Не в состоянии сомкнуть глаза, я смотрела в беззвездное небо за окном и пыталась уговорами вывести себя из паники. «Думай обо всех своих собственных концертах, которые ты бросила ради этого», – говорила я себе. «Думай о той музыке, которую ты уже успешно вывезла раньше. Думай о группах. Думай о Юрии». Существующая в этой стране репрессивная система не дает этим божественно талантливым парням показать себя миру, но я полна решимости. Будь что будет – ад, потоп или арктический холод – но я вывезу эту музыку и дам всему миру услышать пульсирующие в ней страсть и чувства. Кровь у русских и американцев, быть может, и разная, но сердца у нас всех одинаковые.