В-третьих, в полемике гораздо легче показать читателю суть дела, обратить его внимание на разные стороны проблемы, наконец, вообще заинтересовать его.
Некоторые полагают, далее, что критика не конструктивна, что она не двигает науку вперед. Это верно только отчасти, именно в том случае, когда что-то разрушают, а взамен ничего положительного не дают. В нашем случае это не имело места: мы всегда, указав на ошибочное решение, давали и верное, вопросами же, на которые нельзя сказать ни «да», ни «нет», мы не занимались, вернее, не опубликовывали их.
Наконец, критика, будучи по принципу своему разрушительна, все же оказывает огромное положительное влияние, прекращая бесполезную работу в каком-то ложном направлении. Экономия сил и времени — это уже нечто весьма положительное.
Многие, наконец, указывали, что критика наша, будучи по сути дельной и справедливой, слишком уж резка по форме, «недопустима» и пр. Если бы речь шла об обычной научной теории, мы, конечно, не допустили бы подобных выражений. Но дело идет не о частности, не о научной теории, а о том, что из научной теории сделали политическое мировоззрение, спускаясь для его обоснования порой до явного научного мошенничества.
Происходит колоссальный обман общественного мнения всего мира, обман, длящийся почти 200 лет, при котором у родного народа отняты не только его честь, но даже его имя. Наши славные предки оплеваны, их подвиги, каторжный труд приписаны другим, из достаточно культурных, передовых людей своего времени из них сделали дикарей и т. д.
Целым поколениям вбивали в головы, что русские ни к чему путному не способны, что они народ «неисторический» и т. д. Всячески изыскивали доказательства того, что русские должны быть рабами, ибо к самостоятельному существованию не способны. И все эти «доказательства» сводились к одному: обоснованию политических прав царствующих династий, к добыванию личных материальных выгод и славы, основываясь только на попрании истины.
Если бы это были просто ошибки или нечаянный самообман, то с таким фактом еще скрепя сердце можно было бы согласиться. Но ведь на деле было другое. Историк Иловайский доходил до явного двурушничества: для народа он писал учебники, где он был норманистом, а для науки он писал монографии, где он был ярым антинорманистом. Учебники давали ему деньги и дома в Москве, а ученые труды — славу.
Можем ли мы закрывать глаза на подобные факты? Нет, не можем. Здесь не только наука, но и политика и личная выгода. Наши резкие выражения направлены не против научных противников, а против бесчестных действий некоторых историков как граждан.
Нельзя делать из научного звания своего рода «дипломатическую неприкосновенность», и именно в отношении теории, основа которой не наука, а политика вообще и личного кармана в частности.
Если некоторые не видят, что к науке примешано политиканство, то пора им открыть глаза: именно против политиканства направлены наши возражения. Именно оно заставляет Томсена, при подсчете процента скандинавских имен среди членов посольства Игоря, группу имен, которые он не может отнести к скандинавским, все же отнести к последним.
Именно оно заставляет Баумгартена, вооруженного всеми данными истории, в том числе и арабскими источниками, считать и доказывать, что Владимир Великий принял не православие, а католичество.
Именно оно заставляет норманистов проделывать совершенно необоснованные манипуляции с текстом летописей, чтобы достигнуть норманистских толкований.
Именно оно заставляет Стендер-Петерсена в статье о влиянии варягов на Киево-Печерский монастырь видеть доказательство этого в том, что варяг Шимон перешел в православие со своей многочисленной челядью, а ведь здесь влияние монастыря на варяга, а не наоборот!
Скажите, пожалуйста, будет ли целесообразно обращаться к людям, утратившим научную совесть, со словами увещания в академическом тоне? Мы делаем иное: мы шельмуем за предательство, за мошенничество, за личную выгоду, наконец, за патентованную глупость.
Мы требуем, чтобы из истории были изгнаны: беспардонная фантазия, политические и материальные расчеты, недостаточная критика, нечестные приемы для достижения заранее намеченных результатов, стремление блеснуть оригинальностью мысли (вроде теории, что русы происходят из Египта), наконец, просто несообразительность.
Может ли существовать настоящая, точная наука там, где, например, в 1949 г. один из ученых пишет: «В 775–785 гг. шведы высаживаются на финском берегу и занимают Бирку (Бьеркэ), которая становится их складочным пунктом, так как их завоевания — не только военные, но соединены с открытием новых торговых путей». Общеизвестно, что Бирка (Бьеркэ) находится не в Финляндии, а в Швеции, следовательно, шведам нечего было высаживаться в чужой стране, если Бирка находилась в их собственной[61].
Упомянутый ученый, имя которого мы предпочитаем не указывать, используя довольно дельную статью Беляева, не удосужился даже посмотреть на приложенную карту и не понял, что речь идет не о шведах, а о фризах, имевших в Бирке свою торговую факторию. Скажите, можно ли с таким легкомысленным отношением к делу писать «синтезы русской истории»?
Неужели по отношению к подобным коллегам, в писаниях которых ляпсус за ляпсусом, мы должны придерживаться стиля героев Пиквикского клуба: «Достопочтенный джентльмен позволил себе некоторым образом уклониться от истины, в изысканиях которой он сделал столько блестящих открытий», а не называть вещи своими именами?
Критикующие наш тон гуманитаристы не понимают того, что недопустим не тон, а метод, при котором можно безнаказанно писать классические глупости о Бирке. Не возмущаться тоном надо, а стыдиться, что своими действиями вызываешь у других такой тон. Неужели же наше справедливое негодование не может быть высказано только ради сохранения благопристойности академического тона? Не обижаться надо, а подтянуться. Сознаться в своих ошибках всегда не поздно и полезно.
Некоторые заметили, что заглавие нашего труда «ненаучно» и «неудобно». Совершенно верно, — но оно точно передает нашу основную мысль, что история Древней Руси извращена, и мы это доказали: 1) Русь была гораздо древнее; 2) гораздо культурнее; 3) развивалась самостоятельно и 4) германцам почти ничем не обязана.
Но возражают, если и были ошибки, то ненамеренные, без злого умысла. И в этом направлении нами были приведены достаточно красочные примеры, и если мы не развивали аргументации, т. е. кто, где, как и почему искажал, то не вследствие недостатка материала, а потому, что пишем научный труд, а не трактат о морали. Наш экскурс в эту область мы считаем вполне достаточным. Sapienti sat![62]
Пишучи нашу работу, далее, мы хотели обратить внимание на необходимость широкой полемики. В современной науке (в противоположность науке XIX столетия) установился обычай, своего рода традиция, избегать полемики. Каждый, мол, найдет рано или поздно истину. Это верно, но когда это случится? Темп научного прогресса нас не может не интересовать.
В полемике гораздо быстрее для массы ученых вскрываются и факты, не всем известные, и возможности их понимания, которые не всякому придут сразу в голову. Кроме того, быстрее исправляется множество мелких ошибок и неточностей, о которых говорить оторванно как-то не приходится. Наконец, полемика гораздо легче воспринимается читательской массой, которую нельзя оставлять без внимания. Нельзя делать из ученых замкнутые касты своей специальности, совершенно оторванные от широких масс, от жизни.
Мы полагаем, что деловая критика и полемика весьма полезны, нашим трудом мы пытаемся пробудить заснувшую научную и общественную мысль.
Не следует забывать, что критика освещает вопрос всесторонне, если она переходит в полемику, в которой принимают участие представители различных течений. Такого освещения вопросов истории у нас не было. Если и бывала полемика, то характера узкого, кастового, ученые могли спорить до ножей, а русская общественность спокойно спала.
Конечно, часто в полемике переходят к пережевыванию уже высказанного, к эристике, т. е. к спору ради спора, наконец, к сведению личных счетов, но дело редакторов держать полемику в научном русле.
Полемика обладает также тем преимуществом, что выравнивает права автора и его критика.
Обычно мы имеем такое положение: исследователь опубликовал какой-то труд, критик публикует на него рецензию, и как бы она ни была несправедлива, бестолкова и часто невежественна, за критиком, а не за автором остается последнее слово, и публика остается под впечатлением часто вовсе негодной критики.
Позволим себе сослаться на личный пример: нас упрекают, что мы стучимся в открытую дверь, что, мол, теория, по которой норманны были более культурны, чем славяне, давно оставлена, как и теория завоевания России скандинавами.
Мы попросили бы одного из критиков, именно профессора П. Ковалевского[63], указать, где, когда и кто эти теории отбросил, кто дал ясную сводку положения дел в данном вопросе в данный момент. То, что профессор Ковалевский отбросил их в своей голове, ничего не доказывает, читатели не обладают даром чтения чужих мыслей, еще не опубликованных.
Мы утверждаем следующее: вся иностранная историческая литература о Древней Руси на всех культурных языках, включая даже японский, отравлена норманизмом. Все энциклопедии, большие курсы истории, учебники написаны с пронорманистской точки зрения.
Новейший капитальный труд на английском языке, два тома которого уже опубликованы (G. Vernadsky[64]), во многих отношениях даже хуже трудов основоположника норманнской теории Шлёцера (1735–1809), ибо проповедует дикую смесь норманизма с «евразийством».
Хотя работы советских историков все резко направлены против указанной теории, и там нет труда, где все за и против были бы разобраны с достаточной полнотой и основательностью.