Наконец, имеется очень интересная деталь, — Ольга получила от императора во время обеда золотое блюдо, украшенное драгоценными камнями с 500 милиарисиями[206] на нем.
Архиепископ Новгородский Антоний видел впоследствии в ризнице Св. Софии в Царьграде это блюдо — «блюдо велико злато Ольги русской, когда взяла дань ходивши Царюгороду». Оказывается, гордая и оскорбленная задержкой в ее приеме, Ольга подарила императорское блюдо (храму) Святой Софии, т. е. деликатно вернула подарок, но в учтивой форме. То, что она подарила блюдо церкви, говорит о том, что она была христианкой.
Наконец, самое блюдо имело в середине изображение Иисуса Христа, — вряд ли Багрянородный мог преподнести подобное блюдо язычнице, да и не мог он быть уверен, как отнесется к этому княгиня-язычница.
Даже если мы допустим, что речь идет здесь о двух разных блюдах (а не верить архиепископу Антонию у нас нет оснований), дар блюда в храм Святой Софии показывает, что дарящая уже была христианкой.
Есть еще одно обстоятельство, показывающее, что Ольга в это время интересовалась христианством, — в 958 г. она посылала к Оттону I специальное посольство с просьбой о присылке на Русь епископа для распространения христианской веры. Так как она вернулась в Киев самое раннее в конце 957 г., то это посольство следовало непосредственно за ее посещением Царьграда. Из ее недовольства, отмеченного летописью, можно предположить, что в Царьграде она не добилась в делах церкви того, чего хотела, а потому обратилась к Оттону, т. е. к Риму.
Однако самым точным является указание византийского историка Скилиция, что Ольга крестилась при патриархе Феофилакте, который занимал эту должность с февраля 933 по 27 февраля 956 г. Так как в зимние месяцы путешествие Ольги было исключено, то крещение ее могло состояться до 956 г., скорее всего, в 954 или 955 г., как это дано русскими летописями. В этом случае и указание «Продолжателя Регинона», что она в 958 г. считалась незадолго до этого крестившейся, вполне подходит.
Таким образом, мы должны принять, что Ольга крестилась в Царьграде, скорее всего, осенью 954–955 сентябрьского года. Это заставляет нас принять двойную поездку Ольги в Царьград: в 955 г. с целью крещения и в 957 г. с какой-то дипломатической целью. Некоторым эта двойная поездка кажется маловероятной. Нам думается, что это ошибка перспективы: мы все время стремимся рассматривать наших предков как каких-то примитивов, сидевших дома, боявшихся всего чужого и т. д.
Поездка Ольги в Царьград — исторический факт, и совершенно понятно, что она, властительница огромного государства, имела все возможности исполнить свое желание: вторично побывать в Царьграде. Не напиши Багрянородный книгу о церемониях византийского двора, мы ничего не знали бы о второй поездке Ольги, ибо это был сравнительно мелкий факт. О первой ее поездке сохранил следы Скилиций, именно самое главное — что она крестилась.
Приложения
1. Свидетельство о Ярославе Мудром («Реймсская глосса»)
В конце третьей главы этой книги С. Лесной, полемизируя с советским историком, членом-корреспондентом АН СССР М. Н. Тихомировым, отрицает его перевод латинских слов rex Georgius sclavus («король Георгий славянин»), принимая трактовку известного византолога Д. В. Айналова: «царь Георгий раб (Божий)», объявляя это невежеством Тихомирова. Объяснение простое и формально-лингвистическое: слово sclavus в средневековой латыни действительно могло переводиться и как «славянин», и как «раб» (омонимия), причем известное церковное выражение «раб Божий» иногда сокращалось: sclavus Dei (Domini), превращалось в sclavus D. и просто в sclavus (аналогичную трансформацию претерпевало выражение «слуга Господень»: servus Domini > servus D. > servus). Это факт. Однако С. Лесной не указывает (возможно, второпях не обратив на это внимания), о каком, собственно, тексте идет речь. А именно в связи со смыслом текста возникают серьезные сомнения в переводе этих слов как «раб Божий».
Дело в том, что дискутируемые слова rex Georgius sclavus происходят из так называемой «Реймсской глоссы» — пространной записи на полях Псалтири Одальрика Реймсского (XI в., сама запись сделана немного позднее). Текст глоссы представляет собой уникальное свидетельство о Ярославе Мудром — о поездке в Киев французского брачного посольства, французских епископов, просивших у Ярослава Мудрого руки его дочери Анны Ярославны для короля Генриха I Французского (1008–1060). Бракосочетание Генриха и Анны, ставшей одной из просвещенных правительниц Европы, состоялось в кафедральном соборе Реймса, где и хранилась Псалтирь с глоссой. Все эти обстоятельства очень важны: память об этом далеко не рядовом событии бережно сохранялась в Реймсе, и за все эти века не возникало сомнения в том, что в глоссе упоминается именно Ярослав — один из великих европейских правителей. Еще в 1839 г. во французской историографии этот документ именовали «драгоценной записью на листе № 215 (Псалтири), напоминанием о браке с Анной Русской»[207].
А теперь посмотрим, насколько правомочны в этом смысловом контексте те или иные переводы отдельных слов и терминов этого текста. Предлагаем его новый, максимально точный перевод с латинского оригинала по его скрупулезному изданию в каталоге манускриптов библиотеки Реймса[208].
«В 1049 год от Воплощении Бога-Слова[209], когда Генрих, король франков, послал Роже, епископа Каталаунского[210], в Рабастию[211] за дочерью царя[212] той земли, по имени Анна, которую предстояло ему взять в жены, тогда настоятель Одальрик попросил этого епископа, не будет ли ему угодно узнать, в тех ли местах расположен Корсунь (Cersona), где, как говорят, покоится святой Климент[213]? И отступает ли доныне море в день его рождения, отверзая путь притекающим [к мощам его]? И тот исполнил просьбу. От царя той земли, то есть от Оресклава[214], он узнал, что папа Юлий отправился в ту область, где покоился святой Климент, дабы побороть ересь, пустившую ростки в тех местах. Когда же, свершив дело свое, собирался папа из тех краев отправиться назад, явился ему Ангел Господень и сказал: “Не уходи, ибо Господь предназначил тебе вернуться и перенести тело святого Климента, что доныне покоится в море”. Юлий сказал ему: “Как может сие совершиться, если не отступает море, кроме как в день рождения его?” Рек ему Ангел: “Будет знамение тебе в том, что Господь тебе предназначает вернуться: ибо расступится море навстречу тебе”. И он отправился туда, и перенес тело святого Климента, и положил его на берегу, и церковь там воздвиг, и, взяв частицы мощей его, принес с собою в Рим. И так случилось, что, когда перенес он реликвии, в тот день, когда с величайшим почтением принял их народ [римский], в тот самый день гробница, оставшаяся в море, вместе с основанием своим поднялась над водой, и появился остров, где люди того края построили храм (basilicam) и создали общину. Отныне к той церкви плавают по морю. А тот же царь Георгий Славянин[215] еще поведал епископу Каталаунскому, [что сам] некогда там побывал и с собою оттуда принес святые главы Климента и Фива, ученика его, и положил в городе Киеве[216], где их благоговейно почитают. И он также показал эти [святые] главы тому епископу».
И еще несколько заключительных замечаний. О брачном посольстве в Киев сообщает также французский монах начала XII в. Кларий. Его «Хроника» (на латинском) очень лаконична, но там есть важные подробности. Клария часто цитируют, хотя почему-то нередко в сокращенном варианте. Вот перевод всего интересующего нас отрывка. Под 1046 г. Кларий сообщает: «В то время послал король Генрих Вальтерия, епископа из Мо, и Васцелина из Шалинако[217], вместе с другими, к некоему царю в пределах греческих[218], которого зовут Герискло[219], из земли Руссии, чтобы тот дал ему (Генриху) дочь свою в жены. И тот их со многими дарами, и с дочерью [своею] отослал назад, во Францию»[220].
Ну а как же Рабастия из «Реймсской глоссы»? Ведь если это не Русь, то формально ситуация все равно зависает. Может быть, Рабастию можно сопоставить с Ростовом (по принципу «часть вместо целого» назвали Русь именем одного из древних ее городов, с перестановкой букв). Но попробуем предложить еще одну версию, основанную на объективных, неплохо изученных закономерностях, свойственных сравнительному языкознанию. Окончание слова и предшествующий ему суффикс (если, конечно, это суффикс) обычны для индоевропейских языков, и дело тут в начальной, корневой части. Слово «Россия» из нее не получается. Но если наша Rabastia была зафиксирована реймсскими клириками от греков, то, может быть, и слово это существовало в греческом языке? А тогда (чисто лингвистически, конечно) у него могла быть вот какая предыстория.
Согласно строгим законам регулярных фонетических чередований классическое греческое Raba— должно было произойти из праиндоевропейского *rgw — (звездочка означает форму реконструированного праязыка, начальная буква тут передает ныне нам неведомый звук, наподобие краткого «рь»). А дальше, по правилам исторической фонологии древнегреческого языка, эта *rgwastia должна была сохраняться на протогреческой и микенской стадиях (в XX–IX вв. до н. э.), чтобы потом перейти в ту самую Рабастию, которая «всплыла» в «Реймсской глоссе». Получается вот что: если какие-то земли, ставшие потом частью Руси, носили в индоевропейскую эпоху вышеупомянутое гипотетическое название, то внутри греческого мира это название породило бы как раз Рабастию.