Увы! Ирония, даже сарказм Гоголя оказались втуне: и по сей день метод рассуждения историков совпадает с методом рассуждения «дамы, приятной во всех отношениях». Их метод — это метод оценки всего под углом «внутреннего убеждения». Перед ними лежат безукоризненные документы эпохи, гласящие противное, но… тем хуже для фактов.
Не следует забывать, что Гоголь был не только гениальным писателем, но и что-то понимал в истории, — ведь он преподавал историю в Петербургском университете. Значит, если он и не знал истории до тонкостей, то во всяком случае узнал историков. Самое замечательное то, что в приведенном отрывке, в вопросах, совершенно ясно чувствуется, что Гоголь имеет в виду именно спор о происхождении Руси.
Остаётся еще сказать, почему мы назвали нашу работу «Историей руссов», а не «Историей России» или «Историей домонгольской Руси» и т. д. Потому, что на этот период претендуют три народа: русский, украинский и белорусский. «Руссы» же были ни теми, ни другими, ни третьими, они были предками указанных народов, поэтому мы и оставляем за ними их особое имя.
Мы в одинаковой степени не можем принять, например, Владимира Великого в образе субъекта в лаптях, с жиденькой бородкой, говорящего: «Таперича, апосля того, как мы ахрестимшись, магем и щей похлябатъ!», либо в образе здоровенного чернявого казака в широченных шароварах и с «таблюкою» сбоку, говорящего: «Хай их мама мордуе, такы охрэстывся, давай, Горпыно, варэныкив!»
Если так трактовать историю, то можно утверждать, что итальянский император Нерон сжег Рим или что израильский президент Соломон построил в древности замечательный храм. Искажать правильную перспективу истории нельзя.
Мы сделали попытку подойти к решению многих вопросов без религиозных, национальных, политических или иных предубеждений, мы стремились только найти достоверные факты и логически, беспристрастно оценить их.
Чтобы обеспечить труд от всякого давления со стороны и сделать его совершенно независимым, мы предпочли опубликовать его на собственные средства.
Конечно, его опубликование не принесет нам ни славы, ни денег (ибо выпуск книжки таким малым тиражом — чистый убыток), но мы делаем это из основного, самого дорогого в нашей жизни стремления — стремления к правде и прежде всего к научной истине.
Разумеется, этим выпуском автор не может исчерпать даже основных фактов в правильном освещении, автор надеется осветить их в дальнейших выпусках, появление на свет которых будет в значительной мере зависеть от того, как примет читатель предлагаемый выпуск.
1. О первой странице истории руссов
Первый русский летописец, опираясь на чрезвычайно скудные сведения греческих источников, все же был прав, приняв первый поход «руссов» на Царьград за исходный пункт русской истории.
Именно с этого момента «начася прозывати», т. е. стала известна Русь, как государство большого значения; на арене мировой истории появился новый фактор.
Первая страница русской истории является в то же время страницей несмываемого позора русской исторической науки. Последняя существует уже почти 200 лет, но до сих пор ее первая, исходная, особо важная страница не только не изучена достаточно, но представлена широким массам в совершенно извращенном виде.
До сих пор не установлено точно, состоялся ли поход в 860 или в 865 году, или эти обе даты, принимаемые самыми авторитетными историками, неверны. Не установлено, нападали ли на Царьград славяне Киевской Руси, или разбойники-норманны. Не выяснено, были ли Аскольд и Дир вождями этого похода, или их имена приурочены к походу только народным преданием, на деле же вождями были другие лица. Не доказано, окончательно была ли Русь разгромлена, как об этом говорят русские летописи, или, наоборот, Русь вернулась с триумфом, как дословно утверждают иностранные источники.
Остаются туманными и другие подробности этого замечательного похода, хотя и сохраненные различными источниками, но критически не сопоставленные.
Если бы у нас не было точных, надежных исторических данных, то мы, конечно, вынуждены были бы ограничиться сведениями полулегендарного, а частично безусловно ошибочного характера, находящимися в русской летописи.
На деле это не так — мы имеем совершенно точные сведения, что события похода имели вовсе иное течение, сам он носил иной характер, и анализ событий приводит к заключениям, коренным образом отличающимся от выводов наших официальных историков.
Все историки изображают поход руссов на Царьград, как разбойничий набег скандинавов из Киева под руководством Аскольда и Дира (об уклоняющихся взглядах, представленных незначительным меньшинством, мы здесь не говорим). Это перешло во все учебники, начиная с низшей и кончая высшей школой. То же (что особенно важно) мы находим и во всех иностранных источниках.
Если мы откроем, например, «Encyclopaedia Britannica», то найдем, что в 865 году состоялась «первая грабительская экспедиция» («the first pillage expedition») руссов на Византию. Никто из наших историков против подобных утверждений не возражал, не протестовал, и, следовательно, всякий солидаризировался с ними. Если и раздавались отдельные слабые голоса против, то они тонули в общей массе, исповедовавшей тезис грабительского нападения. На деле же против этого тезиса надо было не только возражать, спорить, но и протестовать и даже более — бунтовать.
Речь идет не о каком-либо пустяке, а об основе русской государственности, речь идет не о каком-то спорном предмете, на который один может смотреть так, а другой иначе.
Ведь в действительности было нечто совершенно иное: не разбойничья шайка норманнов явилась внезапно под стены Царьграда для грабежа, а организованная государственная сила руссов-славян, чтобы заставить уважать свои попранные права международного характера.
Руссы явились отомстить за смерть своих соплеменников, убитых из-за грошового денежного дела, и за то что их справедливые требования о наказании виновников-греков не были удовлетворены.
Поэтому-то они и явились под стены столицы, т. е. отомстить именно тем, кто был виноват в злодеянии. Если бы дело шло просто о грабеже, то проще, легче и безопаснее было бы напасть на греческое побережье, а не на столицу империи.
Поэтому-то руссы, как мстители, и проявили невероятную жестокость, уничтожая все живое и разрушая и сжигая все, что только можно было истребить.
Мы отнюдь не собираемся изображать наших предков в роли рыцарей без страха и упрека, и полагаем, что при организации этой карательной экспедиции соображения о грабеже играли немалую роль, однако все свидетельствует в пользу того, что поход имел своей главной целью месть.
Не получая законного удовлетворения, руссы решили получить его силой сами. И получили, да еще в какой мере!
Они нанесли грекам колоссальный урон людьми и всяческим добром (подробности дальше), они привели Царьград в состояние полнейшей паники, когда жители его до того растерялись, что не думали уже о защите, а только молились; они внушили грекам страх и заставили с собой впредь считаться.
Так как это была месть, карательная экспедиция, а не война, то руссы и удалились без всякой видимой причины, решив, очевидно, что показательный урок грекам достаточно хорош.
Все это мы узнаем из греческих источников, которые, естественно, имели тенденцию выставить себя в лучшем свете. Если же свидетельство их в пользу руссов, значит, устами их гласит сама истина.
Имеется обстоятельство, придающее особую ценность греческим сведениям: они сообщены патриархом Фотием, вторым после императора лицом в Византии, очевидцем событий и осведомленным обо всем, разумеется, самым лучшим образом, ибо в отсутствии императора был самым главным лицом в Царьграде.
Таким образом, мы имеем дело с весьма редким в истории случаем, когда данные сообщаются известным, чрезвычайно авторитетным лицом и к тому же ученым, прямо из первых рук, очевидцем событий и в весьма скором времени после окончания их. Некоторые сведения сообщались буквально в момент действия, ибо речи Фотия были частью совершавшихся событий.
Такой источник сведений является едва ли не единственным, ибо большинство хроник и летописей — передача сведений неизвестных лиц через вторые и третьи руки. Имея такой золотой материал, русские историки, казалось бы, должны были использовать его самым тщательным образом, и всесторонне. Что же они сделали?
Вместо того, чтобы взять эти сведения в основу, дополнить их из других источников, проверить, подвергнуть перекрестному допросу и т. д., — они взяли в основу данные русского летописца.
Но эти данные представляют собой почти слово в слово переписанное известие из продолжателя хроники Георгия Амартола, известие крайне краткое и полуфантастическое, написанное к тому же значительно позже происшедших событий.
Нам понятен первый русский монах-летописец, выписавший из греческого источника все, что он только мог найти о походе руссов на Царьград, но нам вовсе непонятны соображения дальнейших русских историков, отбросивших в сторону гораздо более полные, точные и авторитетные сведения о том же событии.
Вышло так, как будто историческая наука приблизительно с 1114 года, когда писалась летопись, не сделала решительно никаких успехов, а между тем источник сведений был доступен уже в печатном виде по крайней мере с 1860 года, когда он был опубликован в переводе на латинский язык. В 1864 году появился перевод с греческого на русский, затем в 1870 и 1894 годах вышли в свет работы, бросающие дополнительный свет на события. Все эти труды, однако, не возымели действия.
Русские историки, по-видимому, вовсе не интересовались тем, что сохранила история в источниках других народов о руссах. Казалось бы, видя бедность, подчас чрезвычайную тенденциозность русской летописи, следовало узнать истину из чужеземных источников, этим пренебрегли.
Такая методика наших историков совершенно непростительна, более того — возмутительна. Если упускать из виду первоисточники безукоризненной ценности, опубликованные почти 90 лет назад, если быть глухим к голосу логики, звучащему из огромного количества достоверных источников, то лучше оставить университетскую кафедру и пойти по иному пути, где не требуется никакой ответственности и где личная блажь пользуется достаточным почетом.
При всем нашем желании, мы не можем найти даже тени оправдания такой непростительной небрежности. Конечно, в мелочах каждый может ошибаться, но извратить, оплевать начало нашей истории дано только нашим профессиональным историкам.
Допустим, однако, что Иловайские, Платоновы, Ключевские и т. д. как-то «обмишурились», но что же делали другие историки? Ведь если они знали о свидетельстве Фотия, то почему они не подчеркнули, что версия русской летописи совершенно не соответствует действительности? Ведь поход окончился триумфом, а не разгромом. Если в продолжателе хроники Георгия Амартола мы не находим ни слова о причине нападения руссов на Царьград, то у Фотия мы находим совершенно ясное объяснение: руссы (очевидно, купцы или наемные рабочие-молотильщики хлеба) были должны грекам какую-то мелочь, то ли во время спора (надо полагать), то ли по приказанию императора (на это имеются намеки), а руссы частью были убиты, а частью обращены в рабство за неплатеж долгов. В дальнейшем греки отказались наказать виновников и уплатить материальное вознаграждение (как это полагалось согласно договорам Руси с Византией). На руссов греки посмотрели свысока: стоит ли, мол, считаться с какими-то варварами. Это вызвало карательный поход на Царьград со стороны руссов.
Допустим, что историкам эти обстоятельства не были известны по первоисточникам греческим и латинским (спрашивается: кому же их читать?), но ведь они все это могли легко найти у Иловайского, давшего довольно подробное описание похода руссов на Царьград.
Историки наши поверили не Фотию, а заграничным норманистам, рассматривающим поход, как акцию разбойников-норманнов или (в крайнем случае), как акцию киевских норманнов, подбивших Русь на грабительский поход. Поверили, потому что были особые причины изображать войну двух государств, хотя и кратковременную, как разбойничий налет.
Основных причин две. Первая: ложный метод, употребляемый в истории, позволяющий безнаказанно делать ошибки, высказывать нелепые предположения, возможное считать за доказанное и т. д.
В ряде дальнейших очерков мы покажем много примеров полной беспомощности историков в решении элементарных задач логики, невероятной рассеянности, твердой уверенности, что без ошибок работать нельзя, а главное — личного произвола и фантазии.
Здесь не место входить в рассмотрение ошибок и характеристики метода историков, скажем только, что в науках естественных применение его невозможно, — через самое короткое время представители такого метода были бы просто выброшены из среды ученых натуралистов.
Вторая причина: необыкновенная податливость в отношении сильных мира сего. О «суде» истории говорить нельзя, ибо принцип судей: «чего изволите?» Все в нашей истории, как мы увидим в дальнейшем, именно в ее толковании, делалось прежде всего под влиянием политических соображений, о беспристрастности даже заикаться нельзя. Историю «делали», выдергивая из ее архивов желаемые факты и создавая картину, которая требовалась заказчиком. Словом, как на портрете у московского купца, который требовал от художника, чтобы на его портрете «en face» у него был «римский профиль».
Эти две причины создавали узость мышления, выйти из рамок принятого, даже под влиянием новых фактов, они не были в состоянии. В результате наши историки никак не могли поверить, что к моменту появления Руси на страницах всеобщей истории Киевская Русь представляла собой довольно мощное государство, не постеснявшееся защищать силой свои права в отношении самого могучего государства той эпохи и области Европы — Византии.
Вот что, однако, писал Иловайский по поводу набега руссов: «Только новому императору, Василию Македонянину, который в следующем 867 году воцарился на месте убитого им Михаила III, удалось богатыми дарами из золота и серебра и шелковых тканей склонить русских вождей к миру и возобновить с ними торговые договоры».
Заметьте: «возобновить торговые договоры», — значит, они существовали еще до похода на Царьград, именно их-то и нарушили греки, именно на них-то и базируются дошедшие, к счастью, до нас договоры Олега и Игоря с греками, постоянно ссылающиеся на «еже есть прежде уставлено».
Все это не выдумка Иловайского, а заимствовано из греческих источников, переведенных на латинский язык еще в 1838 году («De Michaele Theophili filio», «De Basilio Macedone»).
Однако сила предубеждения, косность, методологическая беспомощность, недомыслие, переходящее прямо-таки в тупость, были настолько сильны, что всем этим твердым историческим данным (как и многим другим) не придали никакого значения, даже не задумались над ними. По-прежнему верили, что напали на Царьград скандинавы, что руссы, может быть, только частично принимали участие в разбойничьем набеге, что император Византии посылал богатые дары, чтобы только склонить разбойничью шайку к миру!..
Не только среди историков, но и вообще среди русских культурных людей не нашлось никого, кто сказал бы: «Послушайте, — врите, но не завирайтесь!»
В результате начало нашей писанной истории извращено, чужим народам приписано то, что принадлежит нам. Так называемые патриоты «матушки России» оказались в плену идей германских ученых, подтверждая тем постулат последних, что славяне вообще «народ неисторический», быдло, существующее для унаваживания почвы для других, более высших народов (подразумевается германских). Какое лакейство мысли, какая рептильная психология и, главное, какое ученое недоумие!
Отдав должное в оценке не только ученой, но и гражданской деятельности наших историков, оставив в стороне связанную с этим горечь досады, извинившись перед читателем за, может быть, слишком резкие выражения («dixi et animam laevavi!» — «я сказал и облегчил душу», лат.), — обратимся к рассмотрению того, какова же была первая страница русской истории в действительности и в чем заключаются ошибки принимаемой почти всеми до сих пор концепции.
Текст русского перевода продолжателя хроники Георгия Амартола гласит: «Царь же на агаряны изыде, воеват Оорифанта в Констянтине граде оставивь. Дошедшу же ему Чръныа рекы глаголемы, и се абие весть ему епарха посла, яко Русь на Констянтин град идут, Аскольд и Дир и тем царь прочь не иде. Русь же, внутрь суда вшедше, много убийство христианом створиша и пришли бо бяху в двоюсту лодей, Констянтин град оступиша. Царь же дошед едва в град вниде, и с патриархом Фотием к сущий церкви святыа Богородица Влахерне, и абие пакы всю нощную молбу створиша, и имя же се приат место некоторому князю скифянину родом, Влахерну нарицаему, ту ему убиену бывшу. Паче божественную святыа богородица ризу с песньми изнесше, в мори скуть омочивше. Тишине же сущи и морю укротившуся, абие буря с ветром въста, и вълнам велием въздвигшимся за собь, безбожных Руси лодиа взмяте и к берегу привержени избиени, яко мало от них от таковыа беды избегнута и в своаси с побеждением възвратишася».
Если мы сравним этот отрывок с соответственным местом русской летописи, бросится в глаза, что летопись почти слово в слово переписала сообщение; только подчеркнутые слова (см. выше) являются дополнением, а место о Влахерне чуть сокращено.
Указанное сообщение состоит из двух частей: фактической и фантастической. Последняя описывает торжественное омочение риз Богоматери в море и, как следствие, бурю, разметавшую ладьи «безбожных россов».
Если мы обратимся к речи патриарха Фотия, бывшего главным действующим лицом в торжественной процессии с иконой, то не найдем в ней ни слова о буре. Совершенно естественно, что если молебствие вызвало ее, то уж кому-кому, а Фотию были все основания приписать бурю действию молитв, но он, говоря о процессии, ни слова не говорит о буре, а приписывает удаление руссов неизвестной причине. Очевидно, история с бурей совершенная фантазия.
Если мы обратимся, однако, к церковным источникам, то поймем и происхождение этой легенды. Как известно, в практике православной церкви существует особое молитвословие Богородице — «Взбранной воеводе победительная», в которой она прославляется за спасение Царьграда от врагов. Основание этому молитвословию дано совершенно иным, но сходным по обстоятельствам событием.
Проф. К. И. Зайцев в книге «Киевская Русь» (Харбин, 1942) пишет: «Память о чудесном избавлении Царьграда живет поныне в церковном богослужении: возникшее по аналогичному поводу, именно в 626 году, когда на Царьград напали авары (а среди них под именем скифов и славяне)».
Таким образом, греческий хронист соединил в одно два похожих события, перенеся подробности более раннего на более позднее и упустив из виду сообщение Фотия об этом же событии, хотя он же его и упоминает.
Неизвестный греческий хронист не заметил даже неувязки в своем сообщении: если руссы вошли во внутреннюю гавань Босфора («Суд»), то они должны были оказаться в полной безопасности от бури, — совершенно очевидно, что эта подробность взята из событий 626 года. Русский летописец-монах, заимствовавший эту историю, несомненно привел ее в религиозных и поучительных целях, ибо симпатии его явно на стороне греков-христиан, а не на стороне соплеменников, ибо те в описываемое время были язычниками.
Одно дело, разумеется, быть монахом XI века, а другое — ученым историком XIX и ХХ веков. Однако в этом вопросе между ними оказалось необыкновенно трогательное единение: религиозные басни русские историки предпочли точным историческим данным. Даже новейший советский комментатор летописи (Д. С. Лихачев, 1950) в весьма обширном и местами весьма дельном комментарии к ней не счел долгом сообщить ни слова, что это известие летописи совершенно ошибочно.
Перейдем теперь к рассмотрению фактической части сообщения греческой хроники, которая мало чем отличается от фантастической. Года события не указано, сказано только глухо: «царь же на агаряны изыде», следовательно, нападение руссов было в момент войны с сарацинами, которых летописец пренебрежительно называет агарянами (известно, что сарацины считали себя потомками Авраама и его законной жены Сарры, другие же народы приписывали им более низкое происхождение: от рабыни Авраама Агари — отсюда «агаряне»).
Мы не знаем точно, какую реку называли Черной; Д. С. Лихачев, 1950, считает ее Мавропотамом — рекой во Фракии. Однако ясно, что он ищет ее в совершенно противоположном направлении, т. е. не в Малой Азии, где жили сарацины (такова глубина анализа современных комментаторов-историков!).
Отметим, кстати, как пример неряшливого и поверхностного отношения к делу у того же автора, следующий ляпсус. В начале русской летописи помещен краткий географический обзор тогдашнего мира. И вот, между «Ефиопией, прилежащия ко Индом», «другой Ефиопией, из нея же исходить река ефиопьская Чермна», Ливией, Куринией, Нумидией и т. д. мы находим имя «Фива». Все перечисленные в этом отрывке названия являются африканскими, естественно, что и «Фивы» следует искать в Африке. Д. С. Лихачев, однако, пишет: «Фива — Фиваида, греческий город в Беотии»! Очевидно, историк Лихачев не знает истории Египта и той роли, которую играл в ней одно время город Фивы.
Вернемся, однако, к сообщению греческого хрониста. Далее идет довольно нелепая фраза греческого подлинника, очевидно, испорченного при переписке или переводе: «И темь царь прочь не иде», т. е. якобы царь, узнав о нападении руссов, не возвратился, а через строку говорится, что он «дошед едва в град вниде».
Здесь явная фантазия: царь не мог вернуться мгновенно и принимать участие в молебне в Царьграде. Во-первых, Царьград был отрезан флотом руссов от Малой Азии, следовательно, царь физически не мог добраться до Царьграда, во-вторых, царь не мог возвращаться налегке без войска, ибо немедленно был бы захвачен в плен, в-третьих, у Фотия нет ни малейшего указания на присутствие царя, наоборот, он рисует ужасную картину беспомощности Царьграда: ни царя, ни войска; наконец, из двух речей Фотия видно, что он позволил себе публично говорить о царе то, что в его присутствии он никогда не сказал бы.
Можно было бы объяснить неожиданный уход руссов из-под стен возвращением греческого войска, но об этом нигде ни малейшего намека. Кроме того, ясно, что это была бы очень длительная операция, руссам же ничего не стоило сесть на корабли и уплыть. Таким образом, и фактическая часть сообщения греческого хрониста (и русской летописи) явно неверна, — перед нами больше фантастики легенды, чем действительности истории. Однако легенде поверили (ибо боялись сильных мира сего), а действительность отбросили. Никто, сколько нам известно, не сказал прямо и громко, что сообщение — ложь, предпочли отделываться молчанием.
Перейдем теперь к изложению событий, какими они были, основываясь на показаниях Фотия, предпослав несколько слов о личности Фотия и его литературном наследстве.
Фотий был (820—6.II.891) родственником царицы Феодоры, матери императора Михаила III, происходившим из богатого и знатного рода патрициев. Есть намеки, что в его жилах текла хазарская кровь, так как император Михаил III в пылу гнева обозвал его «хазарской мордой».
Фотий был ученым, страстным любителем наук, преподававшим их и своим, и чужим: в его доме собиралось избраннейшее общество того времени; женат он не был.
В государственной жизни он принял участие сначала как посланник к багдадскому халифу Мотазему, затем занимал пост первого меченосца и государственного секретаря при царе Феофиле (до смерти его в 840 или 841 г.), затем во время малолетства Михаила III был председателем государственного совета, т. е. фактически правил государством.
В дальнейшем, будучи светским человеком, он все же был избран в 857 году патриархом, на каковом посту и пробыл до конца сентября 867 года, когда был совершен дворцовый переворот Василием Македонянином.
Его избрание в патриархи вызвало резкий протест со стороны римско-католической церкви, однако именно из переписки папы Николая с Византией по этому поводу мы узнаем ряд интересных подробностей, ценных для познания истории Руси.
Затем с 878 и по 886 год Фотий вторично был патриархом, но потом отстранен и умер в изгнании.
Литературное наследство Фотия весьма значительно, однако, несмотря на выдающееся значение его для русской истории и истории русской церкви, оно почти совершенно не изучено русскими историками, ни светскими, ни духовными. Это факт поразительного разгильдяйства и беспорядка в русской исторической науке.
Если уж Иловайские, Ключевские, Платоновы не имели времени для изучения наследства Фотия, то Голубинские, епископы Макарии и другие профессора Духовной академии имели, кажется, достаточно времени, чтобы заинтересоваться эпохой начала христианства на Руси. Все духовные источники, архивы монастырей были для них открыты, знали они отлично латынь и греческий, но они предпочли ленивый комфорт своих палат и келий изучению истоков христианства. Принимая во внимание колоссальные богатства русской православной церкви в прошлом, неограниченные возможности для работы, можно было ожидать наличия в русском тщательном переводе не только всего наследия Фотия, но и многих других источников; этого не сделано.
«Вера без дел — мертва есть!» Дел не было, это свидетельствует, какова была вера.
Единственным русским автором, частично исследовавшим наследие Фотия, был архимандрит Порфирий Успенский, опубликовавший в 1864 году «Четыре беседы Фотия, святейшего архиепископа Константинопольского» (СПБ) и снабдивший греческий текст и русский перевод «бесед» сравнительно весьма дельными рассуждениями.
Этот архимандрит показывает в своих комментариях, что он был куда «быстрее разумом» многих записных историков, однако и в его комментариях находим немало погрешностей.
История работы Порфирия Успенского такова: в библиотеке Иверского монастыря на Афоне он нашел в декабре 1858 года беседы Фотия «в особой книге, написанной на бумаге, в лист, 26-го июля месяца 1628 года, в день субботний».
«Эта книга, принадлежавшая константинопольскому патриарху Дионисию, содержит два послания Фотия к римскому папе Николаю и одно послание к Антиохийской церкви, семнадцать правил святого и великого собора, бывшего при Фотие в храме святых апостолов, шестнадцать бесед сего патриарха, и его же 275 писем к разным лицам, сочинение под названием “Амфилохия” и два рассуждения о теле и душе».
Четыре беседы из шестнадцати были немедленно скопированы и затем изданы в 1864 году. Таким образом, на издание тоненькой книжечки ушло более 5 лет! Темп изучения крайне медленный, хотя мы должны быть благодарны П. Успенскому и за то, что он сделал. Из его данных видно, что он нашел целую рукописную коллекцию творений Фотия и 275 писем его к разным лицам. Все это оказалось втуне: с 1864 года и до сих пор русские историки не ударили палец о палец для изучения и опубликования этих замечательных сочинений.
Мы не знаем, какие драгоценные сведения содержат эти 275 писем, но знаем стороной, что в других произведениях имеется ясное указание Фотия, что крещение Киевской Руси совершилось еще до Владимира Великого, по крайней мере за 100 лет. И этот исключительного значения факт так и остался не освещенным русскими историками! Конечно, об этом немногие писали, но написанное ими осталось почему-то на задворках, в тени, и на страницах больших курсов истории России не всплыло.
Конечно, не следует думать, что коллекция творений Фотия, находившаяся на Афоне, была полной, — наверное в других монастырях, архивах, библиотеках и т. д. хранятся и другие его сочинения, но наши ученые совершенно не позаботились их открыть, собрать и использовать то, что имеет непосредственное отношение к нашей истории.
Фотий за 71 год своей жизни, занимая такое высокое положение, видел немало и, конечно, сталкивался прямо или косвенно с руссами, и до, и после их похода на Царьград, в особенности по делам церкви. Несомненно также, что сохранились не только письма Фотия к его корреспондентам, но и письма их к нему. Из этих писем мы можем почерпнуть исключительно важные сведения о нашей истории, так, например, в письме папы Николая мы находим упоминание о нападении руссов на Царьград; подробностей в нем нет, но зато мы имеем возможность хотя бы с точностью до года датировать его письмо и тем самым установить крайнюю границу даты этого похода, которая до сих пор еще колеблется между 860 и 865 годами.
Время жизни Фотия (820–891) падает на исключительно интересный и вместе с тем темный период русской истории, поэтому непременной и безотлагательной обязанностью русских историков является изучение литературного наследства Фотия и его корреспондентов, — это «conditio sine qua non». Может быть, ничего особенно замечательного и не найдется, но знать, что в этом источнике нет ничего более интересного, — необходимо.
Если историки этого не понимают, то русская культурная общественность, интересующаяся судьбами своей родины, имеет все основания потребовать сделать это.
Конечно (насмешка судьбы!), для этого следует какому-нибудь комсомольцу, истощившему свой ум на творениях Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, съездить на Афон и изучить досконально греческий язык, но ведь ничего другого не остается. Сделать это надо хотя бы в порядке антирелигиозной пропаганды, чтобы показать, какими пустозвонами были деятели царской русской церкви.
С другой стороны, и за границей, где имеются даже богословские институты, следовало бы подумать о том, что в библиотеках Лондона, Парижа и в особенности Рима имеется немало материалов к истории русской православной церкви; на религиозных заумствованиях далеко не уедешь, в лучшем случае они явятся уделом полудюжины лиц вокруг богословского института, но не далее.
Переходим теперь, наконец, к изложению самых бесед, но и здесь еще надо сказать несколько слов. Так как в них много благочестивых рассуждений, цитат из религиозных книг, цветов церковной риторики и т. д., то мы выпустим все это из них, обратив внимание только на то, что имеет какое-то отношение к нашей теме.
Для удобства мы будем комментировать беседы по отрывкам, не откладывая разъяснения до конца беседы. Этим достигнется полная ясность в толкованиях, ибо толкование будет непосредственно вытекать из текста и последующее будет восприниматься уже в свете выясненного предыдущего.
К сожалению, мы не имеем возможности останавливаться здесь на рассмотрении комментарий самого П. Успенского, которые представляют значительный интерес. Много в них есть очень ценного, но имеются и сумбурные вещи, в особенности там, где П. Успенский отходит от непосредственного толкования бесед, а касается его личных взглядов на историю. В будущем, если позволят обстоятельства, мы еще надеемся вернуться к ним. Во всяком случае, из комментариев Успенского ясно, что уже в 1864 году ему, духовному лицу и не историку по специальности, было ясно значение бесед Фотия для нашей истории, он их правильно понял, печатно это огласил, но… историки остались глухи.
Перевод Успенского далеко небезупречен, но мы не имеем никакой возможности останавливаться на шлифовке деталей.
Остается сказать несколько слов об условиях, в которых произносились беседы. Первая была произнесена Фотием в переполненном народом храме в момент, когда пригороды Царьграда пылали, и греков спасали от руссов только высокие, крепкие стены. Вторая беседа была непосредственно после ухода руссов и полна еще не заглохшими, только что отошедшими переживаниями.
Первая беседа патриарха Фотия по случаю нашествия россов
(Выражение «по случаю нашествия россов» является оригинальным заглавием бесед, а не добавлено П. Успенским.)
В первом разделе среди риторики мы находим: «И как не терпеть нам страшных бед, когда мы убийственно рассчитались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное». Здесь явное указание, подкрепляемое и дальнейшим, что какие-то руссы были убиты в Константинополе из-за ничтожного долга. Из выражения «должны были нам» трудно понять, были ли убитые русские должны грекам частным лицам, или были должниками греческого государства.
Далее: «Не миловали ближних: напротив, как только избавлялись от тяготевших над нами устрашений и опасностей, поступали с ними гораздо суровее, не помышляя ни о множестве и тяжести собственных долгов, ни о прощении их Спасителем, и не оставляя сорабам малейшего долга, которого и сравнить нельзя с нашими долгами. Многие и великие из нас получали свободу (из плена) по человеколюбию: а мы немногих молотильщиков бесчеловечно сделали своими рабами».
И в этом отрывке явно сквозит упрек Фотия соотечественникам за бесчеловечность в отношении руссов. К сожалению, он говорит намеками, ибо говорит о фактах, в то время всем известных. Он указывает на неблагородство поведения греков: сами они, даже знатного происхождения, получали свободу из плена просто по человеколюбию, а когда молотильщики хлеба (очевидно, руссы) оказались несостоятельными должниками, — греки превратили их в рабов.
Во втором отделе мы находим: «Да теперь я не вижу и пользы от слез. Ибо, когда перед нашими глазами мечи врагов обагряются кровью единоплеменников наших, и когда мы, видя это, вместо помощи им, бездействуем, потому что не знаем, что и делать»… Отсюда следует, что Царьград был в полной растерянности и не оказал населению пригородов никакой помощи.
Далее имеется замечательный, но совершенно непонятный нам из-за незнания событий отрывок: «Почему ты (подразумевается вообще грек) острое копье друзей своих презирал, как малокрепкое, а на естественное сродство плевал, и вспомогательные союзы расторгал, как бешеный, как озорник и бесчеловечный человек?»
В этом отрывке ясно, что речь идет о чем-то общегосударственном, и недаром П. Успенский толкует место об остром копье друзей, как указание на недоучитывание силы руссов, бывших дотоле друзьями Византии.
Вполне возможно, что и выражение «вспомогательные союзы» также относится к руссам, договор с которыми греки расторгли. К сожалению, выражение «естественное сродство» остается темным, и возможно, из-за несовершенства перевода Успенского.
В третьем отделе беседы нет ничего для нас интересного.
В четвертом мы находим: «Горько мне от того, что я дожил до таких несчастий; от того, что мы сделались поношением соседей наших, подражнением и поруганием окружающих нас; от того, что поход этих варваров схитрен был так, что и молва не успела оповестить нас, дабы мог кто-либо подумать о безопасности, и мы услышали о них уже тогда, когда увидели их, хотя и отделяли нас от них столькие страны и народоначальства, судоходные реки и пристанищные моря. Горько мне от того, что я вижу народ жестокий и борзый, смело окружающий наш город и расхищающий предместья его. Он разоряет и губит все: нивы, жилища, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех сражая мечем, никого не милуя, ничего не щадя. Погибель всеобща. Он, как саранча на ниве и как ржавчина на винограде, или страшнее, как жгучий зной, тифон, наводнение, или не знаю, что и сказать, явился в стране нашей и сгубил жителей ее».
Из этого отрывка исчерпывающе ясно, что нападение руссов было не грабежом, а в первую очередь колоссальным погромом. (И не насмешка ли судьбы, что руссы появились на сцене истории прежде всего как погромщики, недаром русское слово «погром» вошло, кажется, во все европейские языки.)
В бешенстве, в неудержимой жажде мести руссы били, жгли и уничтожали все живое и представляющее ценность (подробности ниже).
(Кстати, какой урок морали и солидарности дает нам прошлое — тогда за гибель всего нескольких соплеменников поднимался весь народ, образуя могучий кулак, борющийся за справедливость, — ныне целые нации отдаются на поругание только ради трусливого сбережения относительно спокойного «сегодня».)
Отметим также факт, интересный для истории виноградарства: уже тысячу лет назад «ржавчина» — болезнь винограда — была бичом этой культуры: бедствие от набега руссов сравнивается с результатом действия ржавчины.
В пятом отделе Фотий, между прочим, говорит: «Где теперь царь христолюбивый? Где военные станы? Где оружия, машины, военные советы и приготовления? Не других ли варваров нашествие передвинуло и привлекло все это? Государь давно трудится за границею, и с ним бедствует воинство его: а нас губит явное истребление и убийство, одних уже постигшее, а других постигающее.
«Этот скифский, жестокий и варварский народ, выскочив из-за самых Пропилеев города («Пропилеи — загородные ворота в виде наших триумфальных», примечание Успенского), как дикий вепрь расположился около него. Кто же за нас выйдет на брань? Кто выстроится против врагов, когда никого у нас нет, а мы отовсюду стеснены?»
Этот отрывок совершенно убивает легенду о том, что царь был в Царьграде или вернулся в него (сказано ясно — «государь давно трудится за границей», значит, его отделяет от Царьграда большое расстояние).
Далее, слово «государь», а не «государи», дает чрезвычайно ценное указание на то, что поход был до коронования Василия Македонца Михаилом III в соимператоры.
Наконец, что особенно важно, Фотий прямо называет напавших народом скифским. Никогда скандинавов скифами не называли, а вот руссов — сколько угодно.
«О, град-царь! — далее взывает Фотий. — Какие беды столпились вокруг тебя! И твоих утробных чад, и твои красивые предместья до самой Крепости, и пристани моря, распределенные жребием по обычаю варваров, поядают меч и огонь».
Здесь интересны два указания: 1) что руссы не только убивали и грабили, но и жгли, — явный признак озлобления и, следовательно, мести, 2) Фотий знал о том, что «варвары» делили свою добычу жребием (очевидно, это был тогдашний обычай), либо все же был кто-то, осведомлявший, что делается за стенами города.
«Приди ко мне, — далее взывал Фотий, — сострадательнейший из пророков, и оплачь со мною Иерусалим, не тот древний матероград одного народа, разросшегося от одного корня в двенадцать племен, но град всей вселенной, какую только озаряет христианская вера, град древний, прекрасный, обширный, блестящий, многонаселенный и роскошный: оплачь со мною этот Иерусалим, еще не взятый и не падший в прах, но уже близкий к погибели и расшатываемый подкапывающими его».
Из последних слов видно, что руссы вели подкоп под стены, намереваясь проникнуть в город. В дальнейшем мы найдем указание, что они одновременно насыпали и вал под стенами, чтобы через него получить доступ в самый Царьград; это указывает, что руссы вели правильную осаду города.
«О, град, царь едва не всей вселенной! Какое воинство ругается над тобою, как над рабою! — необученное и набранное из рабов!»
Интересно, что даже патриарх не может скрыть своего греческого презрения по отношению к необученным рабам-славянам.
«О, град, украшенный добычами многих народов! Что за народ вздумал взять тебя в добычу? О, град, воздвигший многие победные памятники после поражений ратей Европы, Азии и Ливии! Как это устремила на тебя копье рука варварская и черная, и поднялась, чтобы поставить памятник победы над тобою? Ибо все идет у тебя худо, что и необоримая сила твоя умалилась, как у больного отчаянно, и слабый и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость руки своей, и хочет нажить себе славное имя.
О, царица городов царствующих! Многих союзников ты избавляла от опасностей, и многих преклонявших колена защищала оружием: а теперь сама ты обречена на истребление, и лишена помощников».
И здесь в речи Фотия чувствуется какой-то намек, нам неясный, на то, что Византия осталась без союзников, очевидно, по своей же вине. Повидимому, недоброжелательство их по отношению к Византии и позволило руссам напасть на Царьград как гром среди ясного неба.
Седьмой и восьмой отделы посвящены риторике и проповедничеству и ничего интересного для нас в себе не заключают.
Остается добавить, что эту речь Фотий говорил в переполненном людьми храме в момент, когда руссы уже свирепствовали в предместьях.
Вторая беседа патриарха Фотия по случаю нашествия россов
(Эта беседа патриарха Фотия состоялась уже после ухода россов, по всей видимости, весьма скоро после первой.)
В первом отделе находим: «Так точно и теперь разразилась у нас внезапная буря, как явное обличение нас в грехах наших. Она совершенно не похожа на другие нападения варваров: напротив, и нечаянность нашествия, и чрезвычайная быстрота его, и бесчеловечность варварского народа и жестокость его действий, и свирепость нрава доказывают, что поражение, как громовая стрела, было ниспослано с неба».
Из этого видно, что нападение руссов произвело на Царьград потрясающее впечатление.
Второй отдел гласит: «Поистине, гнев Божий бывает за грехи наши: гроза скопляется из дел грешников: без наказания не обходится нераскаянность в преступлениях. А чем страннее, ужаснее и беспримернее нашествие нахлынувшего народа, тем более обличается чрезмерность грехов.
«С другой стороны, чем неименитее и незначительнее народ, который до нападения на нас ничем не дал себя знать, тем больший стыд нам приписывается, и выше ставится памятник бесславия, и пуще чувствуется боль от бичей. Ибо когда слабейшие и презираемые одолевают блестящих по виду и необоримых по силе, тогда поражение бывает нестерпимо, несчастье безутешно, память о бедствиях неизгладима».
В этих словах Фотия чувствуется неописуемая глубина уязвления гордого патриция, побитого презираемыми им плебеями. Зато боль его уязвленной гордости говорит нам ясно, что нападали на Царьград не скандинавы, — нападал народ, который до этого «ничем не дал себя знать». Тевтонские бредни о скандинавах рассыпаются, как карточный домик, и теория норманистов (несмываемый позор русской исторической науки) гибнет.
Послушаем дальше: «Так, мы побиты нашими беззакониями, изнурены страстями, унижены грехами, сгублены злыми делами, и стали поношением и поруганием соседей наших (господа норманисты, вы слышите это?). Ибо те, которых усмиряла самая молва о Ромеях, те подняли оружие против державы их, и ударили в ладоши, борзясь и надеясь взять Царьград, как птичье гнездо, разорили окрестности его, истребили все до самой Крепости его, жестоко умертвили всех захваченных и смело окружили город, сделавшись отважными по причине нашего бедствия, так что мы не смели и посмотреть на них прямо и неробко, напротив, расслабели и упали духом от того самого, от чего им повадно было воевать мужественно. Ибо эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление соплеменников их, и благословно требовали и ожидали кары, равной злодеянию».
Отсюда ясно, что напали на Царьград соседи (а не скандинавы за тридевять земель), неименитые, ничем себя не заявившие, тихие (но таившие в себе потенциально колоссальную энергию воли) и рассвирепевшие, когда не получили от греков законного удовлетворения за убийство их соплеменников из-за грошового денежного рассчета.
Они обрели мужество, объясняет Фотий, потому что стояли за правое дело, греки же, сознавая свою несправедливость, совершенно упали духом.
«А наши от страха, от поражения, расслабели так, что страдания захваченных начали ставить в зачет собственного имени, и воображением придумывать: кто бы должен отомстить за несчастных. Ибо когда нечаянный ужас внезапно проник в изгибы сердца и произвел в нем жестокую боль, тогда из предсердия, как из источника, трусость дрожью пробежала по всему телу и обессилила даже тех, которым предоставлено судить о войне».
Третий отдел, ввиду его исключительного интереса, приводим полностью.
«Народ, ничем не заявивший себя, народ, считаемый наравне с рабами, неименитый, но приобретший славу со времени похода к нам; незначительный, но получивший значение, смиренный и бедный, но достигший высоты блистательной и наживший богатство несметное, народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочевой, гордый оружием, не имеющий стражи (внутренней), неукоризненный, без военного искусства, так грозно, так мгновенно, как морская волна, нахлынул на пределы наши и как дикий вепрь истребил живущих здесь, словно траву, или тростник, или посев, — и какое наказание свыше! — не щадя ни человека, ни скота, не жалея женского бессилия, не милуя нежных младенцев, не уважая седины старцев, не смягчаясь воплями, кои укрощают и зверей, но буйно сражая мечом всякий возраст и пол раздельно».
Здесь мы прервем цитату и спросим себя: к кому могла относиться подобная характеристика — к руссам-славянам или руссам-норманнам?
Что мы знаем о руссах-славянах до похода на Царьград? — решительно ничего. Именно о них и говорит Фотий — «народ, ничем не заявивший себя».
Что мы знаем о «руссах»-скандинавах? Перед ними трепетала вся Средняя и Южная Европа. В 834, 835 и 836 годах норманны нападали на Фрисландию (главным образом на Дорестад), в 836 году они сожгли Антверпен, в 837 году они разграбили Валькерен, в 838 году буря рассеяла их флот, но в 839 году они вновь напали на Дорестад.
В период 840–850 годов происходят нападения норманнов не только на фризское побережье, но и на Францию, Германию и Англию. В 842 году был взят и разграблен Квентовик и вся страна между Рочестером и Лондоном. В 844 году была разорена Севилья в Испании. В 845 году Гамбург и Париж подверглись грабежу и опустошению. В 850 году Англия подвергается нападению флота из 350 судов, значительная часть ее разграбляется, и только Лондон с трудом избавляется от той же участи.
Нападения норманнов учащаются, и область их действий расширяется. Паника царит такая, что в «Отче наш» народ молит не об «избави нас от лукавого», а «избави нас от ярости норманнов» (кстати отметим, что никто норманнов Русью не называл).
В 859 году группа норманнов вновь разорила Севилью, добралась до Марокко, поднялась по Роне, попутно сжегши Арль и Ним, оттуда попала в Италию, и часть ее добралась даже до Греции. Интереснее всего, что весь этот путь разбойничьей экспедиции можно установить шаг за шагом по арабским источникам. Можно себе представить, каково было впечатление от этих набегов, если они регистрировались самым подробным образом даже арабами!
Все это было до 860 года, когда русь-славяне появились на страницах истории, как народ, ничем не заявивший себя. Это они — «народ непочетный», это они считались наравне с рабами, это славяне-руссы были «народ неименитый», ибо у них не было королей со славой, гремевшей по тогдашнему миру.
Фотий говорит: «незначительный, но получивший значение» — это о норманнах? «Смиренный и бедный» — это о норманнах? «Без военного искусства» — это о норманнах? Словом, свидетельство Фотия решительно и безоговорочно опровергает все домыслы норманистов.
Продолжим, однако, цитату. «Чего не видели мы? Младенцы лишались сосцов, молока и самой жизни, и нерукотворенными гробами им служили те камни, о которые они были разможжаемы. А матери их жалостно рыдали, и зарезываемые, или разрываемые, в истоме умирали подле малюток своих. Жалко слушать это, более жалко видеть. О таком зрелище лучше молчать, нежели говорить. Не знаешь, на кого тут смотреть, на губителей, или на страдальцев.
Лютость губила не одних людей, но и бессловесных животных, волов, коней, куриц и других, какие только попадались варварам. Лежал мертвый вол и подле него мужчина. У коня и юноши одно было мертвенное ложе. Кровь женщин сливалась с кровью куриц. А что делалось над мертвыми телами? И то, и то!
Речные струи превращались в кровь. Некоторых колодезей и водоемов нельзя было распознать, потому что они через верх наполнены были телами, а другие едва заметны были, и то потому, что трупы были бросаемы в ближайшие к ним водохранилища. Мертвые тела загноили нивы и завалили дороги. Рощи сделались непроходимы более от трупов, чем от поростков и чащи. Пещеры наполнены были мертвецами. Горы и холмы, лощины и долины ничем не отличались от городских кладбищ. Так велико было поражение. Вдобавок губительная язва от войны, носимая на крыльях грехов наших, перелетала с места на место, заражая что попадется».
Последнее обстоятельство указывает на то, что пребывание руссов не было слишком кратковременным, если успела распространиться даже и зараза.
В четвертом разделе мы между прочим находим: «Как все тогда смешалось, и как город едва не был поднят на копье! Когда легко было взять его, а трудно защитить, тогда по крайней мере от воли неприятелей зависело — пострадать ему или не пострадать; когда же спасение его зависело уже от расчетов их по пальцам и сохранение его — от их великодушия, тогда не много было разницы, лучше сказать, было гораздо лучше сдаться городу скорее, чем не сдаваться долго».
В этих словах Фотия видна ясно психология византийца, видевшего беспомощность пассивного сопротивления и надежду на то, что с городом, сдавшимся сразу, поступят не так жестоко, как после долгой осады.
В пятом разделе мы находим: «Помните тот трепет, те слезы и рыдания, кои тогда были во всем городе, впавшем в крайнее отчаяние? Помните ту мрачную и страшную ночь, когда жизнь наша догорала с последними лучами солнца, и заря бытия нашего поглощалась глубоким мраком смерти?
Помните тот час, несносный и горький, когда в виду нашем плыли варварские корабли, навевавшие что-то свирепое, и дикое и убийственное? Когда это море, утихнув, трепетно расстилало хребет свой, соделывая плавание их приятным и тихим, а на нас воздымало шумящие волны брани? Когда они проходили перед городом и угрожали ему, простерши свои мечи? Когда вся человеческая надежда убыла из человеков, и единственное убежище оставалось только у Бога? Когда мрак объял трепетные умы, и слух отверзался лишь для одной вести: “варвары уже перелезли через стены: город уже взят неприятелем”?»
Этот отрывок интересен, главным образом, описанием настроения в Царьграде в момент появления руссов; так как в истории играют большую роль и эмоции, то этот отрывок долженствует быть включенным в каждый курс русской истории.
В отделе шестом мы находим: «…когда Ее ризу носили все до одного вместе со мною для отражения осаждающих… тогда… гнев Его утих и помиловал Господь достояние свое, поистине, эта досточтимая одежда есть риза Богоматери. Носилась она вокруг этих стен: и неприятели, непостижимо как, обращали тыл свой. Покрывала она город: и насыпь их рассыпалась, как по данному знаку. Приосеняла она осажденных: и осада неприятелей не удавалась сверх чаяния, которым они окрылялись. Ибо, как только девственная риза эта обнесена была по оной стене, и — варвары сняли осаду города, — и мы избавились от ожидаемого плеча, и сподобились нечаянного спасения».
Из отрывка ясно, что омочение ризы Богоматери в море — либо вообще фантазия греческого хрониста, либо заимствовано из событий 626 года. Сам Фотий, несший ризу, не говорит об омочении ни слова, не говорит он и о буре. Интересно явное указание на насыпь, насыпавшуюся руссами для проникновения в город.
«Неожиданно было нашествие врагов, но нечаянно и удаление их; чрезмерно негодование, но неизреченна и милость; невыразимо устрашение их, но посрамительно и бегство. Их привел к нам гнев их: но за ними, как мы видели, следовала Божья милость и отвратила их набег».
Здесь Фотий снова совершенно ясно указывает, что причиной появления руссов был «гнев их», значит, не грабеж, а месть привлекла руссов к Царьграду.
В седьмом отделе, исключительно назидательном, есть одно замечательное место: «Как отважился бы кто одолеть врагов, когда у себя питает разрушительные раздоры и вражды, когда неразумная ярость овладевает самодержавным умом и склоняет убить ближнего, который, быть может, не сделал никакой неправды?»
И в дальнейшем есть прямой намек на недостатки самодержца, по приказанию которого, очевидно, должники-руссы и были убиты.
Восьмой отдел заключает в себе исключительно религиозную риторику.
Таково содержание двух бесед патриарха Фотия о нашествии руссов на Царьград. Огромный интерес их для русской истории очевиден, однако беседы до сих пор не переведены как следует на русский язык.
Несмотря на огромную пользу перевода Успенского, перевод его не может считаться удовлетворительным. Он сделан таким «богобоязненным» языком, что многие выражения совершенно непонятны обыкновенному культурному читателю. В сущности, беседы переведены на особый духовный жаргон, которого, увы, мы уверены, с точностью не понимают и духовные лица. Что значат, например, выражения: «благословно требовали», «пристанищные моря», «разжидили землю», «от музыкальных разжиганий», «со-рабы», «народ варварский, неукоризненный» и т. д.?
Есть в переводе места, которые являются «личными чтениями» П. Успенского, т. е. его толкованиями; в одних местах с ним можно согласиться, в других нельзя. В переводе огромного количества слов имеется уклонение от совершенно точного значения греческого подлинника. Отмечая это, мы не берем на себя задачи исправлять перевод, — это надлежит сделать другим, более компетентным лицам.
Не можем мы остановиться и на комментариях Успенского, которые в общем дельны, зато заключают в себе отражение довольно нелепых общих представлений Успенского. Он, например, считает, что руссы не были ни славянами, ни скандинавами, а яфетидами (очевидно, Успенский был предтечею академика Н. Я. Марра), даже в самом слове «славяне» он усматривает составное: «слав» и «ионы» и т. д.
Эти недостатки, однако, касаются рассуждений самого Успенского, самый же костяк бесед Фотия разбивает в пух и прах все построения норманистов, как в целом, так и в деталях.
Попытаемся теперь подвести итоги и сделать выводы из сообщения Фотия.
1. Версия русской летописи, заимствованная из хроники продолжателя Георгия Амартола (или общего источника), что Русь потерпела поражение под Царьградом из-за разразившейся бури, — совершенно ложна. В действительности не только Фотий, но и многие другие греческие и западноевропейские источники говорят о том, что Русь вернулась с триумфом (в дальнейших очерках читатель найдет документальные свидетельства этого). Хотя наши историки (только некоторые!) об этом и пописывали, но в курсах русской истории ошибочность сведения русской летописи осталась неподчеркнутой. Именно огромная победа дала основание руссам всплыть на поверхность мировой истории. Таким образом, было не поражение, а победа.
2. Версия греческого хрониста о буре в 860 году является безусловно ошибочной. По-видимому, эта подробность заимствована из описания другого, аналогичного события в 626 году, и молитвословие «Взбранной воеводе победительная» основано более на событии 626-го, а не 860 года. Таким образом, историки предпочли религиозную фантастику исторической действительности.
3. Указание некоторых русских летописей (в сущности, большинства их), относивших поход руссов на 866-й год и отметивших под 867 годом, что Аскольд и Дир вернулись из Царьграда «в мале дружине и бысть в Киеве плач велий», — дает основание для следующих противоположных предположений, либо: а) это сообщение является экстраполяцией ложного сообщения греческого источника, так сказать, его логическим развитием, и, следовательно, русский летописец виноват в фальсификации истории (вывод чрезвычайно важный, ибо подобных мест мы можем ожидать найти и на дальнейших страницах летописи), либо: в) сообщение о неудачном походе Аскольда и Дира в 866 году верно, но ему предшествовал другой, удачный поход 860 года, и, вероятно, под предводительством других вождей, ибо, если относить поход к 860 году, то Аскольд и Дир должны были появиться в Киеве еще до призвания варягов в 862 году (а это переворачивает всю нашу хронологию и историю, хотя и не является невероятным).
4. Нападение было совершенно неожиданным и внезапным: греки в Царьграде узнали о нападении почти в тот момент, как увидали суда неприятеля. Подобное нападение могло быть совершено только ближайшим соседом (как и указано Фотием), а не варягами, отделенными от Византии тысячами километров. Пока варяги перетаскивали бы волоками свои 360 судов (эту цифру дают западноевропейские историки), переправляли бы их по днепровским порогам, — посланники печенегов, хазар, греков и других народов-соседей оповестили бы Царьград своевременно.
Повидимому, поход был задуман типа сухопутного, «изгоном», т. е. налегке и ненадолго, именно только с целью отомстить. Возможно, что для обмана бдительности греков был избран и необычный путь (может быть, по Донцу, Дону и Азовскому морю, может быть, и через реку Молочную, как это впоследствии проделывали украинские казаки при нападении на турецкое побережье). Во всяком случае, русские могли подготовить и произвести неожиданное нападение, скандинавам же это было положительно невозможно. К тому же есть все основания предполагать, что руссы напали на Царьград не случайно, а именно выбрав время, когда там не было ни царя, ни войска. Для этого необходимо было организатору похода быть по возможности ближе к Царьграду, чтобы, получив известие, немедленно двинуться на Византию. Такой осведомленностью ввиду дальнего расстояния скандинавы располагать своевременно никак не могли.
5. Хотя обе беседы имеют в заглавии «по поводу нашествия “россов”», можно думать, что это не слова самого Фотия, а переписчиков его речей, ибо народа «рос» в самом тексте он ни разу не упоминает, не упоминает он также ни разу ни слова «норманн», ни слова «варяг», — он говорит о неприятеле все время описательно. Почему это так — неизвестно. Во всяком случае, факт этот говорит в пользу того, что нападавшие были именно славяне, которых он просто называет варварами, а не варяги-норманы, которых знали слишком хорошо, чтобы не называть их по имени.
6. Описание черт нападавшего народа ясно говорит, что это могли быть только славяне: «народ скифский», «ничем не заявивший себя», «смиренный и бедный», «живущий где-то далеко на севере», «считаемый наравне с рабами», «незначительный, но приобретший значение со времени нападения», «необученный, без военного искусства» и т. д.
Других своих соседей с севера — болгар, угров, печенегов, хазар — греки знали отлично, кроме того, ни один из этих народов не имел флота. Поэтому ближним соседом и вместе с тем самым неизвестным из-за обширности территории было только государство славян.
7. Нападающие принадлежали к давно известному народу, бывшему еще до того в торговых сношениях с Царьградом. Сама война возникла из-за неуплаты их представителями долга. Это не был народ, свалившийся как снег на голову, неизвестно откуда. Фотий знал его, ибо дает довольно точную и подробную его характеристику, но он им не интересовался, ибо тот не играл видной роли. Если бы это были неведомые пришельцы, то об этом непременно было бы сказано.
8. Причиной нападения вовсе был не грабеж, а месть. Руссы, проживая в Царьграде, были должны какую-то малость, но по-видимому, не частным лицам, а государству. Михаил III, отличавшийся взбалмошностью (о чем мы находим ясные намеки у Фотия), приказал расправиться с ними. Одних просто убили, других сделали рабами из-за несостоятельности (обычнейший прием в древности). На требования руссов наказать убийц греки ответили отказом (вероятно, именно потому, что в деле был замешан сам император). Тогда руссы подготовили тайную карательную экспедицию именно на Царьград, чтобы отомстить убийцам. Невероятная жестокость, проявленная руссами, объяснялась именно этим: они «справедливо рассвирепели» за гибель своих соплеменников. Что проделывали руссы с телами убитых, Фотий даже не осмеливается называть. Трупы намеренно сбрасывались в колодцы, чтобы причинить наибольшую пакость.
9. Нападение на Царьград вовсе не было нападением грабителей, а войной двух государств, причем нападающее защищало свои международные права и (имеем основания думать) настаивало на выполнении договоров. Из-за отдаленности времени мы не имеем текста первых договоров руссов с греками, но в самых древних, дошедших до нас, уже есть упоминание о существовании предшествующих договоров, а в самом тексте есть статья, говорящая, что в случае убийства представителей одной из сторон она вправе требовать от другой смерти убийцам и возмещения материальных убытков. Очевидно, того же самого требовали руссы и перед 860 годом.
10. Прямое указание русских летописей, вся последующая история (войн и договоров), наконец, логика вещей, ясно говорит, что нападающие были славянами из Киева. Фантастические теории о существовании государств Тьмутараканской Руси (согласно одним), Крымской Руси (согласно другим), Хазарской Руси и т. д. опираются прежде всего на то, что еще следует доказать; в нападении на Царьград они видят доказательство существования указанных гипотетических государств.
Что нападающие не были норманнами, читатель убедится не только из этого очерка, но из ряда других, где все утверждения норманистов будут критически рассмотрены.
11. Что поход не был набегом разбойничьей шайки, видно уже из того, что император Василий Македонянин, после разгрома окрестностей Царьграда и удаления руссов, вынужден был послать к последним послов с дарами для «возобновления прежних договоров». Действительно, положение было довольно неприятное и глупое. Греки, хотя и получили тысячекратное возмездие, все же мира не имели, следовательно, каждую минуту можно было ожидать повторения нападения, если и не на Царьград, то на побережье. Нуждались греки и в торговле, в рыбной ловле в устье Днепра и на Черном море. Это и заставило их «придите поклонимося».
К разбойничьей шайке послов император посылать не будет: сегодня шайка грабит, а завтра она разбежалась с добычей и вообще не к кому посылать послов, да еще с дарами. Какая гарантия, что дары будут приняты, а грабеж не состоится? Греки нуждались в твердом договоре с государством, на слово которого они могли положиться.
Твердые исторические данные, о чем мы будем говорить в одном из последующих очерков, указывают, что Василий Македонянин посылал послов именно к руссам в Киев.
12. К 860 году славянское государство на Днепре с центром в Киеве было настолько сильно и организовано, что могло разгромить Царьград (сам Фотий говорит, что взятие Царьграда, в сущности, зависело только от желания нападавших). Оно могло послать в карательную экспедицию 360 судов (по всей вероятности, по 40 человек в каждом) для отстаивания своих международных прав.
Напрасно думал Баумгартен, 1937, что «Les russes en 860 ne se risquèrent pas à attaquer l’immense capitale de l’empire, et après en avoir ravagé les alentours, ils rebroussèrent chemin» — «Руссы в 860 г. не рискнули атаковать огромную столицу империи и, разграбив окрестности, прочесали дорогу».
На деле они повели осаду Царьграда по всем правилам: в одном месте насыпая вал, в другом подкапывая стены. «Рисковать» было нечем: город был беззащитен. Спасло Царьград, вероятно, то, что руссы достаточно утолили жажду мести, а увезти больше награбленного не было возможности. Ведь они даже не взяли никого в плен.
13. Представление, что русская государственность началась с призвания варягов, должно отпасть, как совершенно негодное. В момент появления Рюрика в Новгороде в Киеве уже существовало государство, воевавшее, заключавшее международные договоры, внушавшее своей силой уважение даже таким государствам, как Византия.
Уже то обстоятельство, что Олег для захвата власти в Киеве вынужден был прибегнуть к обману, показывает, что Киев представлял реальную силу и, только неожиданно уничтожив правителей, Олег смог овладеть им без боя.
14. Указание Фотия, что в момент нападения руссов «государь» отсутствовал, показывает, что событие случилось до мая 865 года, когда Михаил III короновал соимператором Василия Македонянина. Если бы поход состоялся после этой даты, — было бы сказано, что «государи» на войне, либо один из них присутствовал бы в Царьграде. Вопрос о точной дате похода, ввиду его сложности, мы оставляем в стороне, имея намерение вернуться к нему в специальном очерке.
Таковой представляется нам действительная история похода руссов на Царьград, опирающаяся на свидетельство очевидца — патриарха Фотия. К рассмотрению других свидетельств, дополняющих это, мы обратимся в дальнейших очерках.
Отметим здесь еще раз, что русские историки совершенно извратили первую страницу нашей истории, вовсе некритически отнесясь к писаниям на эту тему немецких и вообще иностранных историков.
В заключение позволим себе сделать два критических замечания по адресу норманистов. Если на Царьград нападали в 860 году действительно скандинавы, — почему ни до, ни после эти нападения скандинавов не имели места? Что же касается нападений руссов, то они растянулись до царствования Ярослава Мудрого; не естественнее ли принять, что и поход 860 года принадлежал им?
Если мы примем, что скандинавы напали на Царьград, почему (спрашивается) такой блестящий триумф не отразился ни в хрониках народов Севера, ни, наконец, в сагах? Какая благодарная тема для поэмы о подвигах! Однако все эти источники хранят гробовое молчание, почему? Да потому, что нападали славяне, в летописи которых и нашло отражение данное событие.
Таких вопросов норманисты себе не задают, ибо они разрушают их умствования, они ищут не исторической правды, а чего-то другого; в результате — фальсификация истории.