Пашкевич говорит: раз, мол, употреблен термин «латинские языки», значит смысл здесь необыкновенный, ибо есть один латинский язык; следовательно, делает он вывод, слово «язык» означает здесь «веру».
Пашкевич настолько примитивен в своей логике, что не замечает противоречия, бросающегося в глаза: а разве латинских вер было несколько?
Договор назвал прочие народы «латинскими» потому, что в те времена международным языком науки, дипломатии, религии и торговли был латинский язык. Всей огромной начитанности Пашкевича не хватило, чтобы догадаться подставить в текст его значение слова «язык», т. е. «вера». Что же получаем? Никакой «немецкой» веры в те времена еще не было, ибо Лютер еще не появлялся, никогда готландцы не имели особой веры, чтобы выделять их из семьи народов особо, наконец, латинская вера была одна. Абсолютная недопустимость предположения Пашкевича отсюда видна достаточно, разбор других, подобных же примеров, — пустая трата времени.
Отсюда также вытекает, что главное дело не в фактах, начитанности, а в ясном мышлении.
Второй пункт: Пашкевич считает «Слово о полку Игореве» подделкой. После работ советских исследователей за последние 35 лет, и, смеем надеяться, нашей (см. «Слово о полку Игореве», вып. 1–4. Париж, 1950–1953), такое мнение является диким анахронизмом. Мы обращаем внимание на следующие факты:
1. Игорь, спасшись из плена, поехал в Киев поклониться Богородице Пирогощей. Но икона эта, по данным всей религиозной и исторической литературы, была увезена за много лет до этого Андреем Боголюбским во Владимир и стала называться «Владимирской». В 1800 году, когда вышло печатное издание «Слова», в этом были убеждены все, в том числе и сам Мусин-Пушкин, бывший к тому же обер-прокурором Святейшего Синода. Значит, автор «Слова» попался на подделке!
Однако в нашей работе мы показали, что были в Киеве две иконы: одна, настоящая «Пирготисса», и другая (взятая Андреем Боголюбским, о которой сказано в летописи: «юже привезоша в единомь корабли с Пирогощею», и ставшая «Владимирской». Значит, Игорь поклонялся настоящей «Пирогощей». Таким образом, в противность всем религиозным и историческим авторитетам 1800 года, автор «Слова» оказался прав, он, современник событий 1185–1187 годов, знал истину.
2. Ни один исторический источник не говорит ни слова, что Ярославна была в Путивле, ожидая мужа из похода. Откуда мог заимствовать автор «Слова», если он был подделывателем, эту подробность? В ней видели только фантазию автора, но оказывается, что «Житие святой Евфросинии» говорит то же.
Конечно, враги «Слова» сейчас же выдвинут предположение, что «Житие» заимствовало эту подробность из «Слова», но: 1) «Житие» написано задолго до 1800 года; 2) «Житие» сообщает и объясняет факт: святая Евфросиния поехала в Путивль, чтобы утешить в беде Ярославну, которая приходилась ей двоюродной сестрой; 3) их родственные отношения могут быть вскрыты, только основываясь на успехах исторической науки после 1800 года. Таким образом, «Житие» никак не могло заимствовать факт пребывания Ярославны в Путивле из «Слова». Тогда, скажут, значит, «Слово» заимствовало из «Жития». Но можем ли мы поверить, что фальсификатор «Слова» использовал для подделки такие источники в сочетании: летописи, заметку (рукописную) на полях «Апостола» 1307 года, «Задонщину» (до ее опубликования) и «Житие Евфросинии», причем из последнего заимствовал только одно слово — «Путивль».
3. Автор «Слова», упоминая о Плеснеске, говорит о какой-то «дебри Кисани»[171]. Выяснилось, что речь идет о бывшем городе в Галиции (ныне крошечное село) на границе с Волынью. Нам удалось найти двух образованных галичан, один из которых родился, а другой жил в Плеснеске; оба утверждают, что один из оврагов, окружающих развалины старого городища, называют до сих пор «дебрь Кисань» («дебрей» называют в Галиции овраг, заросший лесом). Значит, фальсификатор должен был знать мельчайшую топографическую подробность в государстве, которое даже не было под властью Екатерины II! Более того: выяснилось, что Плеснеск с «дебрью Кисанью» принадлежал когда-то Светославу III еще до того, как он стал великим князем в Киеве. Видел он во сне тот город, который ему когда-то принадлежал. И даже это знал фальсификатор, т. е. то, что стало достоянием исторической науки только далеко после 1800 года.
4. Только к концу минувшего столетия удалось понять, что означает «канина зеленая наполома», — зеленый луг у речки Канины, но только в этом столетии наконец приняли, что речь идет о мелком географическом объекте, отлично известном автору «Слова», но утратившем свое значение в настоящее время.
5. Только в 1857 году Максимович[172], а в 1950 году совершенно независимо от него автор этих строк, установили, что следует читать не «с тоя же Каялы», а «с тоя же Канины». Нельзя представлять себе, чтобы подделыватель «Слова» нарочно вносил в него описки, чтобы его испортить. На деле было другое: за почти 600 лет переписок в этом месте случилась описка (или неверное исправление), к счастью, такая, что позволила догадаться, каково должно было быть неиспорченное слово.
6. Несмотря на все старания, сторонники теории подделки «Слова» не могли найти решительно никого, кто мог бы считаться автором «Слова», а ведь русских писателей века Екатерины II можно пересчитать по пальцам, не говоря уже о том, что ни один из них не имел такого яркого таланта, как автор «Слова», и не обладал такими глубокими познаниями в истории XII века, которые заложены в «Слове». Для современника эти знания естественны, для XVIII века они просто невозможны из-за слабого развития истории в ту эпоху.
Отсылая читателя к дальнейшим доказательствам подлинности «Слова» (см. стр. 157–180 упомянутой нашей работы[173]), мы отметим, что Пашкевич оказался не в состоянии отличить научных работ от любительщины, стремящейся к сенсации, и стал на сторону тех, которые подрываются под основы всеславянской культуры.
Пашкевичу мы посоветовали бы прочитать, что писал Адам Мицкевич, немало потрудившийся над пропагандой «Слова» в Европе, и, может быть, он поймет, какую некрасивую роль в отношении всего славянства он играет своей книгой. С горькой правдой можно и должно примириться, но беда в том, что распространяет Пашкевич ложь.
Общий вывод о книге Пашкевича: книга написана ретроградом и не подвигает нас ни на шаг вперед в познании прошлого, наоборот, отбрасывает нас назад, ибо заставляет тратить силы на опровержение лжетолкований. Поучиться у Пашкевича нечему, ибо в книге его нет ни одной новой, свежей мысли, единственное оригинальное (толкование слова «язык» как «вера») совершенно неприемлемо, книга Пашкевича совершенный пустоцвет. Книга эта — огромная личная трагедия, ибо книгу никто добром не вспомянет.
Однако налицо есть нечто и похуже личной трагедии: славянин, знающий историю славянства, будь то чех, русский, поляк или украинец, мгновенно поймет, что на книгу просто не стоит обращать внимания, зато иностранец, в особенности англичанин, может искренне поверить Пашкевичу, принимая в особенности во внимание внешнюю наукообразность книги.
Таким образом, в 1954 (!) году ум иностранца набивается «развесистой клюквой» о России. Это тоже трагедия, основа ее лежит в ложном методе историков.
8. О так называемой «Записке готского топарха»
«Записка готского топарха» породила уже значительную литературу, главным образом русскую. Работа F. Westberg’a «Die Fragmente des Toparcha Goticus (Anonymus Tauricus) aus dem 10. Jahrhundert», опубликованная в 1901 году в «Записках Императорской Академии Наук» (VIII ser., Историко-филологическое Отделение, том V, № 2, стр. 1—126, с таблицами; Academie Imperiale des Sciences de St. Petersbourg. Memoires, VIII ser. V. Classe Historico-Philologique) является одной из самых основных.
Будучи весьма солидно обоснованной в некоторых своих деталях, она, однако, проблемы не решила, скорее запутала ее, ибо центральный вопрос решен ею неверно.
Основной вывод ее: записка принадлежит готскому топарху, т. е. жителю южного берега Крыма, и главнейшие события развиваются будто бы на территории Крыма в связи с войной с хазарами и дальнейшим заключением союза со Светославом Завоевателем.
Произведя анализ записки, мы, как и некоторые другие исследователи, пришли к заключению, что к Крыму она не имеет никакого отношения.
Вестберг упустил самое главное: записка написана по-гречески, о готах в ней не сказано ни слова, не сказано ни слова ни о Херсоне, ни о Кафе, ни о Пантикапее, чего нельзя избегнуть, говоря о событиях в Крыму. Речь идет о каком-то небольшом греческом городке к югу от Дуная.
Основным доказательством «за» Вестберг считает то, что упоминается «Klemata»; он указывает, что это слово упоминается, как собственное имя, только Константином Багрянородным в его сочинении «De Administrando Imperio» («Об управлении империей») и нигде более во всей византийской литературе не встречается. Багрянородный, однако, пишет не «Klemata», а всюду «Klimata». Хотя буквы «i» и «е» некоторые путали из-за сходной фонетики, есть основания думать, что речь идет не об одном и том же. Итак, топарх говорит о городке «Klemata», Багрянородный — о южной области Крыма «Klimata», причем последний термин употребляется только Багрянородным.
Из разных отрывков Багрянородного ясно, что Klimata он называет южную часть Крыма между Херсонесом и Боспором, Вестберг делает произвольное заключение, что не только целая область называлась Klimata, но и существовали крепость и город с таким же названием. Такого города история не знает, между тем автор записки говорит именно о городке Klemata.
Из записки видно, что город Klemata обладал слабыми стенами и что греки (о готах не сказано ни слова!) жили в разоренном еще прежде теми же варварами городе. Когда городу стала угрожать новая опасность, топарх восстановил кое-как крепость. Варвары отступили перед войском топарха «немногим более 100 всадников и 300 стрелков». Значит, это был небольшой город с населением в 3–4 тысячи человек, не более.