То, что случилось дальше, не могло привидеться и в самом кошмарном бреду. Король помнил, как, покинув дельту Нила, они шли по правому берегу притока к Дамьетте. Он запретил убивать мусульманских женщин и детей – их приводили для крещения к войсковым священникам… Через четыре недели его рыцари были остановлены у канала Ашмун – там же, где окончился поход Иоанна. В Мансуре, на другом берегу канала, расположилась семидесятитысячная армия под командованием эмира Факр эд-Дина. Десять тысяч вооруженных до зубов мамелюков так и рвались в бой. Султан уже умер, но они об этом не знали… Крестоносцы попытались насыпать поперек канала дамбу. Тем, кто возьмется за эту работу, было обещано отпущение грехов, и Людовик Святой подал пример своим солдатам, взявшись за лопату… А египтяне, подогнав метательные машины, осыпали французов градом камней…
«Едва они нанесли первый удар, как мы опустились на колени… Первый снаряд, посланный врагами, пролетел между двумя нашими „кошачьими замками“… Наши люди приготовились тушить огонь. Греческий огонь летел вперед, большой, как бочка для незрелого винограда, а огненный хвост, вырывающийся из него, был длиною с копье. Он производил такой шум при полете, что казался молнией небесной и походил на дракона, парящего в небе. Он так сильно сиял, что в лагере было светло, как днем, из-за великого обилия яркого огня. В этот вечер трижды метали они в нас греческий огонь. Всякий раз, когда наш святой король узнавал, что в нас мечут греческий огонь, он вставал со своего ложа и простирал руки к Распятию, говоря в слезах: „Всемилостивый Господь, сохрани моих людей!“ И я воистину верю, что его молитвы сослужили нам хорошую службу. Вечером, всякий раз как падал огонь, он посылал одного из своих камергеров узнать, что с нами и не причинил ли огонь нам ущерба».
Под прикрытием шквального огня сарацинские наемники разрыли противоположный берег, расширив канал… Их главная атака пришлась на Рождество – но была отбита. А ночью Людовик тайно переправил своих лучших рыцарей через брод… Неверных удалось застать врасплох; но его безрассудный брат, граф Робер д’Артуа, воспылав желанием самолично выиграть битву, загнал египтян в Эль-Мансуру. Тамплиеры пытались остановить его; граф ничего не желал слушать. Рассказывают, что рядом с ним ехал глухой рыцарь, без перерыва кричавший: «На них! Да на них же! На врага!» И тамплиеры, не желая отстать, пришпорили коней. Авангард оказался в ловушке узких кривых улиц. Отступление напоминало бойню. К концу дня погибли почти все. Жуанвиль напишет:
«Там был убит граф д’Артуа, сир де Куси по имени Рауль и много других рыцарей, коих насчитывалось до трех сотен. Орден тамплиеров, как мне сказал потом магистр, потерял там двести восемьдесят конных воинов.
Когда я со своими рыцарями выехал из лагеря сарацин, то обнаружил примерно шесть тысяч турок, что бросили свои шатры и отошли в поле. Увидав нас, они ринулись на нас и убили монсеньора Гуго де Тришателя, сеньора де Конфлана, который был со мной и носил знамя. Я и мои рыцари в это время, пришпорив лошадей, бросились освобождать бывшего со мной монсеньора Рауля де Вану, которого турки сбросили на землю.
Когда я возвращался, турки метнули в меня копье. Моя лошадь пала на колени под тяжестью, которую она почувствовала, и я через ее голову вылетел из седла. Я вскочил как можно быстрей, поднялся со щитом на шее и мечом в руке; и монсеньор Эрар де Сиверей (да воздаст ему Господь!), из моего окружения, подскакал ко мне и сказал, чтобы мы отошли к разрушенному дому и там дождались бы подхода короля. Поскольку мы отходили кто пешим, кто верхом, на нас напал большой турецкий отряд, и меня опрокинули на землю, проскакали по мне и сорвали с шеи щит.
Когда они, наконец, ушли, монсеньор Эрар де Сиверей вернулся и забрал меня; мы добрались до стен разрушенного здания; и туда к нам возвратились монсеньоры Гуго д’Эко, Ферри де Лупей, Рено де Менонкур. Там турки и осадили нас со всех сторон; часть из них проникла в развалины и колола нас сверху копьями. Тогда мои рыцари попросили меня взять их лошадей под уздцы, что я и сделал, дабы они не разбежались. И рыцари так яростно защищались от турок, что снискали за это похвалу всех достойных людей войска, и тех, кто видел содеянное, и тех, кто лишь слышал об этом. Там ранили тремя ударам копья в лицо монсеньора Гуго д’Эко и монсеньора Рауля, а монсеньору Ферри де Лупею нанесли удар копьем между лопаток, и рана была столь глубокой, что кровь хлынула из тела как из отверстия в бочонке. Монсеньора Эрара де Сиверея поразили ударом меча в лицо, так что нос свешивался до губ…»
Битва с сарацинами
Рыцарей спасло появление короля:
«Когда я оказался пеший с моими рыцарями и был ранен, прибыл король со своим боевым отрядом с громкими криками и великим шумом труб и литавр, и он остановился на дороге. Никогда не видывал я столь прекрасного рыцаря; ибо он казался выше всех своих людей, превосходя их в плечах, с позолоченным шлемом на голове и германским мечом в руке… И знайте, что это была прекрасная схватка, ибо никто не стрелял ни из лука, ни из арбалета, но турки и наши люди с палицами и мечами сошлись лицом к лицу… И говорили, что все бы мы погибли в этот день, если бы не король… шестеро турок схватили под уздцы лошадь короля, чтобы взять его в плен; а он в одиночку, отбился, нанеся им мощные удары мечом. И когда его люди увидели, как отбивается король, они воспрянули духом, и многие из них прекратили переправу через реку и бросились к нему на помощь…»
Но тут из Дамаска прибыл новый султан Египта Туран-Хан. Он привел с собой свежие силы – и одновременно отправил флот, чтобы изолировать крепость с моря. Что оставалось Людовику? Просить перемирия. Он отдаст Дамьетту, если ему вернут Иерусалим. Его братья – те, что еще живы, – станут заложниками сделки. Султан ответил: пусть заложником будет он сам, Людовик. Король согласился, но воспротивились его приближенные – слишком уж унизительным показалось им такое условие. Этому унижению франки предпочли другое – отступление. Оно пришлось на начало апреля года 1250-го. Повозки запрудили дороги, матросы рубили швартовы, чтобы быстрее отчалить. Их остановил лишь его приказ – вернуться, чтобы погрузить всех больных…
Людовик помнил, как верный телохранитель Жоффруа де Сержин держался подле, «защищая его от сарацин, подобно тому, как добрый слуга отгоняет от чаши своего сеньора мух; ибо всякий раз, как приближались сарацины, он хватался за свое копье и, взяв его под мышку, бросался на них…». В деревне под названием Сармосак короля внесли в дом «…и положили на колени одной парижской горожанки, почти мертвого, и думали, что он не доживет до вечера». Свирепый евнух Джемальэд-Дин взял его под стражу. Никто из отступавших по суше крестоносцев не сумел спастись.
Он умирал – но выжил. Лекарь султана имел опыт лечения самых тяжких болезней. И, завернувшись в плащ, подаренный ему безвестным бедняком, Людовик наблюдал, как всякий день сарацины вытаскивали во двор пленных. «Ты хочешь отречься?» – и свист кривого меча… Что ж – если подобная участь ожидаете и его – он примет свой конец, как подобает христианину. Ему уже раз грозили смертью – если не сдаст Дамьетту. Людовик ответил: никогда. Его обещались пытать «моллюском» – по яркому описанию хрониста, «это две соединяющихся деревянных доски с зубьями внизу; они вкладываются одна в другую и связываются бычьими ремнями по концам. И когда хотят пытать человека, то кладут его на бок и укладывают ноги меж колышков, а потом усаживают человека на деревянные доски, так что не остается ни одной кости, которая не была бы раздроблена…». Король лишь ответил – он пленник и не волен распоряжаться своею судьбой… В то время как сарацины штурмовали город, неся перед собой захваченную в бою орифламму, он молил Господа о спасении королевы и их новорожденного сына… Но Дамьетта выстояла.
Король не знал, что, едва заслышав о том, что готовится приступ, пизанцы и генуэзцы со своими кораблями собрались покинуть город. Насухо вытерев глаза, Маргарита пригласила их в свои покои, умоляя сжалиться над ней – и над королем. Сдача города убила бы малейшую надежду на его спасение… А когда итальянцы посетовали на голод, ее величество приказала снабжать их продовольствием за счет государственной казны. Это обошлась почти в такую же сумму, которую чуть позже запросит за пленников султан… Когда он, наконец, озвучил сумму – миллион безантов золотом, Людовик, не торгуясь, согласился. Пусть это станет выкупом за его людей! А за себя он отдаст Дамьетту – «ибо он – не то лицо, кого должно выкупать за деньги». Подобная щедрость тронула Туран-Хана настолько, что он даже сделал королю небольшую скидку. Договор был заключен 1 мая. А на следующий день молодого султана убили заговорщики.
Его кончина была страшной. Подобно другому великому «приговоренному», Григорию Распутину, он до последнего цеплялся за жизнь. Раненый, он укрылся в башне, которую подожгли, – рванулся к реке, но по нему стреляли из луков… С копьем в боку султан пытался переплыть реку, но его добили ударами сабель – и вырвали сердце, которое наконец перестало биться.
…В парижский собор Сан-Шапель стоит зайти, когда светит солнце. Его лучи, пронзая дивное кружево витражей, делают их героев почти живыми… Вот «Святой король» Людовик IX, смиренно преклонивший колена. Это он повелел построить в самом сердце шумного города «Святую капеллу», прохладную тишину которой так ценят сегодняшние туристы. Строительство продолжалось всего шесть лет, но вылилось в невероятную сумму – 400 тысяч ливров. То было, как напишет последователь Жуанвиля историк Жан Дюби в своей знаменитой книге «Время соборов», начало подъема измученной войнами страны.
«Во Франции золотистые поля и зеленые полосы молодых виноградников тянулись от Шартра до Сауссона.
В теплые дни осени корабли на Сене оседали под грузом бочек с молодым вином, а купцы спешили привезти перед зимними дождями тюки с тканями и пряностями…» Но не вином – кровью были окроплены руки мамлюка Актая, когда он ворвался в королевский шатер. Тот, кто вырвал сердце своему султану, хотел одного – чтобы Людовик посвятил его в рыцари. Так когда-то император Фридрих II, ничт