Нарцисс, глядя в свое отражение в пруду, рыдал. Когда его друг, проходивший мимо, осведомился о причине, Нарцисс сказал:
– Я плачу оттого, что потерял невинность.
Друг отвечал ему:
– Тебе следовало бы горевать о том, что когда-то обладал ею.
1
В Милбурн пришел декабрь, и город устремился к Рождеству. В долгой памяти города этот месяц всегда занимал особенное место: ириски из кленового сахара, и веселый каток на реке, и разноцветные лампочки на деревьях и в витринах, и катание на лыжах с холмов, поднимающихся сразу же за городом. В декабре укрытый слоем снега в несколько дюймов Милбурн всегда приобретал праздничный, почти волшебный вид. На площади устанавливали высокую нарядную ель, и Элеонор Харди украшала электрической гирляндой парадный вход отеля «Арчер». В торговом центре «Янг Бразерс» детишки выстраивались в очередь перед Санта-Клаусом и выставляли свои непререкаемые рождественские требования – и лишь те, что постарше, замечали: внешностью и запашком Санта слегка напоминал Омара Норриса. (Декабрь всегда примирял Омара не только с женой, но и с самим собой: он урезал свои аппетиты на спиртное ровно вполовину и важно говорил немногим закадычным дружкам, что ему придется подхалтуривать в магазине.) Как и когда-то его отец, Норберт Клайд запрягал старые сани и гордо проезжал по всему городу, а потом катал детей, чтобы знали и помнили, как звенят настоящие бубенчики, чтобы почувствовали, каково это – лететь в запряженных парой добрых рысаков санях по лесной дорожке и дышать лесным воздухом, напоенным густым ароматом хвои. И как его отец, Эльмер Скейлс открывал проход на одно из своих пастбищ и пускал горожан покататься с горки, высившейся на самом краю его владений: там всегда стояло с полдюжины пикапов, выстроившихся вдоль изгороди, и с полдюжины молодых пап тащили на буксире в гору санки, груженные счастливой ребятней. Кто варил на кухне ириски, кто жарил каштаны в камине. Хемфри Стэлледж вкручивал красные и зеленые лампочки над стойкой бара. Милбурнские женушки радостно обменивались рецептами рождественских пирогов и пирожных; мясники принимали заказы на двадцатифунтовые индейки и раздавали рецепты подливки. Восьмилетки начальной школы вырезали из цветной бумаги елочки и лепили их на окна класса. Старшеклассники же больше сосредоточивались на хоккее, чем на английском или истории, и мечтали о пластинках, которые они купят на чеки от тетушек и дядюшек. Клубы «Киванис», «Ротери» и «Кейсис» устраивали грандиозный праздничный вечер в танцевальном зале отеля «Арчер», вызвав подкрепление – трех барменов из Бингэмптона, и жертвовали несколько тысяч долларов Пенсионному фонду. А после Рождества все возвращались на работу – кто с больной головой, кто с расстройством желудка…
И в этот год готовилось несколько торжественных ужинов, и хозяйки так же пекли рождественские пироги, но декабрь в Милбурне был другим. Люди, встречая знакомых в «Янг Бразерс», говорили друг другу не: «Скоро Рождество – как чудесно, не правда ли!», а в основном: «Надеюсь, этот снег все же прекратится»; Омар Норрис сидел в своем бульдозере целыми днями, и младшие продавцы говорили, что влезут в его костюм Санты только после того, как его отвезут на дезинфекцию; мэр и помощники Хардести установили на площади огромную ель, но у Элеонор Харди не было никакого желания украшать подъезд отеля – она выглядела такой одинокой и несчастной, что чета туристов из Нью-Йорка взглянула на нее и решила продолжить путь дальше, до ближайшего отеля. И Норберт Клайд первый раз за все годы оставил сани в сарае и не угостил лакомством рысаков: с того момента, как он увидел «что-то» на своем дворе, он впал в странную депрессию. Частенько слышали, как он говорил в «Хемфрис» или другом баре, что окружной сельхозагент не в состоянии отличить собственной задницы от своего локтя и что, если в людях еще осталась хоть капля здравого смысла, им стоит повнимательнее отнестись к Эльмеру Скейлсу: фермер нынче не открыл ворота и не пускал никого кататься с горки, забывал о еде, забросил стихоплетство и ночи напролет караулил у окна с заряженным ружьем на коленях. Выводок его ребятишек, чувствовавших себя изгоями, хозяйничал на горке. А снег все валил и валил; сугробы сначала прикрыли заборы и живые изгороди, затем стало заносить крылечки и цокольные этажи. На третьей и четвертой неделе декабря школы закрывались восемь раз: отопление средней школы вышло из строя, и руководство распорядилось закрыть ее до середины января, когда инженер из Бингэмптона сможет наконец добраться в город. Через несколько дней закрылась и начальная школа: дороги стали ненадежны, и, после того как школьный автобус за одно утро дважды застрял, родители решили, что лучше их детям пока посидеть дома. Ровесники Рики и Сирса – те, что хранили память города, – вспоминали зимы 1947-го и 1926-го, когда на недели прерывалось транспортное сообщение с Милбурном, и кончалось топливо, и старики (бывшие в те годы не старше Сирса и Рики) умирали от переохлаждения, как Виола Фридриксон с золотисто-каштановыми волосами и необычным лицом.
Нынешним декабрем Милбурн совсем не походил на зимний городок с рождественской открытки, а скорее напоминал осажденную деревню. Лошади сестер Дэдам, забытые даже Нетти, голодали и умирали в своих стойлах. Люди в основном сидели дома, и одни с трудом сохраняли самообладание, другие не выдерживали. Филип Кнейфлер, один из новых милбурнцев, расчищавший подъездную дорожку, воротился домой и поколотил жену – после того как сломался его снегомет. Ронни Бирама, племянника Харлана Ботца, приехавшего с флота домой на каникулы, возмутила совершенно безобидная фраза человека, стоявшего рядом с ним в баре, и он сломал тому нос: он бы ему и челюсть сломал, если бы два бывших одноклассника не выкрутили ему руки за спину. Два шестнадцатилетних подростка Билли Бирам (брат Ронни) и Энтони Ортега слегка помяли мальчишку помладше за то, что тот не подчинился требованию прекратить болтовню во время вечернего сеанса «Ночи живых мертвецов» в «Риальто». Повсюду в семьях Милбурна жены ссорились с мужьями – из-за детей, денег и телепередач. Священник Пресвитерианской церкви Святого Духа – той самой, настоятелем которой был когда-то отец Льюиса, – за две недели до Рождества закрылся в неотапливаемом помещении и рыдал, каялся и молился всю ночь, поскольку решил, что сошел с ума: он, как ему показалось, видел босоногого мальчика-Иисуса, тот стоял на гребне сугроба на церковном дворе и умолял выйти к нему.
В универсаме «Бэй Три» Рода Флэглер выдрала клок светлых волос из головы Битси Андервуд, потому что Битси хотела взять три последние банки тыквенного пюре, на которые та было нацелилась: грузовики больше не могли доставлять товары, и полки и склады магазинов пустели. В Холлоу безработный бармен Джим Блазек зарезал насмерть повара-мулата Вашингтона Де Соуза, потому что высокий мужчина с бритой головой и в морской форме сказал Блазеку, что Де Соуза якшается с его женой.
За шестьдесят два дня, с первого декабря по тридцать первое января, умерли естественной смертью десять милбурнцев: Джордж Флейшнер (62), инфаркт; Уитни Радд (70), недоедание; Габриель Фиш (58), обморожение; Омар Норрис (61), контузия и последующее переохлаждение; Марион Ле Саж (73), инсульт; Этель Берт (76), болезнь Ходжкинса; Дила Гриффин (5 месяцев), гипотермия; Харлан Ботц (55), инфаркт; Нетти Дэдам (81), паралич; Пенни Дрэгер (18), шок. Большинство из них умерло в период наиболее интенсивного снегопада, и их тела, как и тела Вашингтона Де Соуза и нескольких других, пришлось собрать вместе и держать под простынями в одной из камер предварительного заключения маленькой тюрьмы Уолтера Хардести: фургон из окружного морга не мог пробиться в Милбурн.
Город замкнулся в себе, даже каток на реке опустел. Поначалу все было как обычно: как только рассветало, двадцать – тридцать старшеклассников, вперемешку с малышней, чертили расчищенный участок льда во всех направлениях: гравюра от «Карриер энд Айвс». Старшеклассники, носившиеся по катку, не очень-то переживали из-за смерти трех старушек, четырех стариков и своего дантиста, однако новость о другой потере ударила по ним, как пощечина, едва они вышли к замерзшей реке. Джим Харди лучше всех в Милбурне катался на коньках, и их довольно простенькие парные номера с Пенни Дрэгер казались ровесникам не менее восхитительными, чем выступление олимпийских чемпионов по фигурному катанию. Питер Барнс катался почти так же хорошо, но в этом году он отказался выходить на лед; даже в редкие погожие дни он сидел дома. Все скучали по Джиму. Даже когда Джим появлялся на катке с красными глазами и заросшими щетиной щеками, он вдохновлял всех ребят – невозможно было, глядя на него, не стараться кататься лучше. А теперь и Пенни не появлялась. Как и Питер Барнс, она предпочитала уединение. И вскоре все остальные любители коньков сделали то же самое: с каждым днем каток все больше и больше заносило снегом и все труднее становилось его расчищать, и мальчишки, занимавшиеся этим, уже не думали, что Джим Харди в Нью-Йорке; с ним, должно быть, что-то стряслось – что-то такое, о чем им не хотелось всерьез задумываться. Задолго до того, как опасения подтвердились, они уже знали, что Джима нет в живых.
Однажды во время обеденного перерыва Билл Уэбб достал из шкафчика за рестораном свои старые хоккейные коньки, подошел к берегу реки и с тоской уставился на нетронутый снег, укрывший лед на пару футов. В эту зиму, подумал он, о катании на коньках тоже можно забыть.
Кларк Маллигэн не стал хлопотать о доставке нового диснеевского фильма, который он всегда заказывал к Рождеству, и гонял ужастики весь сезон. Иногда на вечерних сеансах в зале сидело человек восемь, а иногда и два-три; бывало, по вечерам он ставил первый ролик «Ночи живых мертвецов», зная, что будет единственным зрителем. На воскресные утренники обычно прибегало десять – пятнадцать ребятишек, уже не раз посмотревших картину, но ничего другого он придумать никак не мог. И начал пускать их бесплатно. С каждым днем он терял немного денег, однако, по крайней мере, «Риальто» был поводом не торчать дома; пока линии электропередачи не оборвало, Кларк мог сидеть в тепле и при деле, а большего ему не хотелось. Однажды ночью он вышел из кинобудки посмотреть, не пролез ли кто-то через пожарную дверь, и увидел в зале Пенни Дрэгер рядом с мужчиной в черных очках, лицо его походило на волчью морду: Кларк поспешил ретироваться в кинопроекторную, однако прежде чем он успел отвернуться, мужчина ухмыльнулся ему. Он не знал отчего, но это напугало его – очень.
Впервые в своей жизни горожане столкнулись с такой враждебностью беспощадной стихии, грозившей погубить их, если они ей это позволят. Если не встать поутру и не очистить крышу от снега, стропила могли треснуть под его тяжестью, а дом – превратиться в жалкую развалюху, нежилую до самой весны; мороз порой был таким свирепым, что столбик термометра опускался ниже шестидесяти по Фаренгейту, и если оставаться на улице чуть дольше, чем требуется, чтобы добежать от машины до дома или наоборот, можно услышать, как ветер хихикает внутри ушей, зная, что вы в его власти. Это был один враг, пока самый опасный, но известный. Однако после того как Уолт Хардести и его помощник опознали тела Джима Харди и Кристины Барнс и по городу прошел слух о состоянии, в котором были найдены трупы, жители Милбурна поплотнее задернули шторы и включили телевизоры вместо того, чтобы отправиться на вечеринки к соседям, и гадали, на самом ли деле медведь загрыз красавчика Льюиса Бенедикта. А когда, как Милли Шин, они обратили внимание на то, с какой силой вьюга бьется в ставни, а снег подбирается к подоконнику, они стали в страхе гадать, что же еще должно случиться. И они, как и их город, замкнулись в себе, захлопнулись, закрылись; и мысли уже пошли о выживании. Кое-кто вспоминал, как Эльмер Скейлс стоял перед статуей на площади, размахивал ружьем, разглагольствуя о марсианах, и призывал к крестовому походу против них. И только четверо знали, кто был настоящим врагом, опаснее, чем убийственная зима.
Сентиментальное путешествие
2
– В Баффало погода еще хуже – в новостях показывали, – сказал Рики, обращаясь больше к себе самому, так как думал, что остальным это неинтересно. Сирс вел Линкольн «по-сирски»: всю дорогу к дому Эдварда, где они подобрали Дона, и теперь обратно, в западную часть города, он, сгорбившись за рулем, тащился со скоростью пятнадцать миль в час. И сигналил на каждом перекрестке и повороте, предупреждая пешеходов и водителей, что не собирается останавливаться.
– Перестань болтать, Рики, – сказал он и вновь прогудел, пересекая Уит Роу и поворачивая к северной части площади.
– Зачем ты сигналишь – ведь горит зеленый? – показал Рики.
– Уфф. А может, кто-то еще едет слишком быстро, чтобы остановиться.
Дон на заднем сиденье затаил дыхание и молил, чтобы огонь светофора на другом конце площади переключился на зеленый до того, как Сирс доедет до него. Они миновали отель, и Дон наблюдал, как на Мэйн-стрит сначала загорелся желтый, затем зеленый – как раз в тот момент, когда Сирс всей пятерней надавил на кнопку гудка и длинный черный автомобиль, словно галеон, вплыл в русло Мэйн-стрит.
Даже при включенных фарах единственными хорошо различимыми объектами оставались красные и зеленые глазки гирлянды на рождественской елке перед отелем. Все было смазано снежной круговертью. Несколько встречных машин сначала обозначили себя мутными желтыми парами фар, а затем проплыли мимо огромными бесформенными чудищами: Дону удавалось разглядеть их цвет лишь в то мгновение, когда они равнялись с их машиной.
– И что же мы, когда приедем, будем делать там, если вообще что-нибудь будем делать? – спросил Сирс.
– Просто осмотрим дом, – Рики взглянул так красноречиво, словно спросил вслух, и Дон ответил на его немой вопрос.
– Нет. Я не думаю, что она там. Или Грегори.
– Вы взяли с собой оружие?
– У меня его вообще нет. А вы?
Рики кивнул и вытащил кухонный нож:
– Глупо, конечно, я знаю, но…
Дон так не думал и пожалел, что у него не было ножа, а еще лучше – огнемета или гранаты.
– Чисто любопытства ради – о чем вы сейчас думаете? – спросил Сирс.
– Я? – переспросил Дон. Машину начало медленно заносить в сторону, и Сирс слегка повернул руль, выравнивая ее.
– Да.
– Я припомнил кое-что из прошлого. Когда я был студентом подготовительных курсов в Мидуэсте. Нам предстояло выбрать себе колледж, и преподаватели частенько рассказывали нам о «Востоке». Они хотели, чтобы мы стремились именно «на Восток», – чистейшей воды снобизм, и моя школа, невероятно старомодных традиций, была верна себе в этом. Однако лучше бы их волновало, чтобы выпускники школы поступали в Гарвард, или Принстон, или Корнелл, или, на худой конец, в университет штата на Восточном побережье. Но они все в один голос твердили «Восток!» с таким благоговением, с каким мусульманин произносит слово «Мекка»… И вот я здесь, на Востоке.
– И вы поехали на Восток? – спросил Рики. – Я ни разу не слышал, чтобы Эдвард рассказывал об этом.
– Нет. Я поехал в Калифорнию – туда, где верят в мистицизм. Там не охотились на ведьм, а устраивали с ними ток-шоу.
– Омар почему-то никогда не доезжает до Монтгомери-стрит, – проворчал Сирс. Дон взглянул в окно и с удивлением увидел, что за разговором они незаметно добрались до конца улицы Анны Мостин. Сирс был прав. На Мэпл, где они сейчас находились, на двухдюймовом плотно утрамбованном слое снега виднелись следы протекторов и глубокие борозды от ковша трактора; улица напоминала белую реку, пробившую себе русло меж высоких белых берегов. А на Монтгомери слой снега фута в четыре оставался нетронутым. Кто-то недавно брел пешком прямо по середине, и глубокие провалы следов уже заносило свежим снегом.
Сирс заглушил двигатель, оставив включенными габариты:
– Если уж мы решились на это, ждать нет смысла.
Они выбрались из машины. Сирс поднял меховой воротник пальто и шумно вздохнул:
– Подумать только, совсем недавно я отказывался ступить на пастбище нашего Вергилия, едва присыпанное первым снежком.
– А мне ненавистна сама мысль о том, чтобы опять войти в этот дом, – во весь голос заявил Рики.
Все трое вглядывались сквозь снежную рябь в темный силуэт здания.
– Честно говоря, мне никогда не приходилось вламываться в чужой дом, – сказал Сирс. – Как вы предполагаете это сделать?
– Питер говорил, что Джим Харди разбил стекло задней двери. Все, что нужно, – это подойти к ней и повернуть ручку.
– А если мы их увидим? Вдруг они ждут нас?
– Тогда зададим им трепку почище сержанта Йорка, – сказал Рики. – Если удастся. Вы помните сержанта Йорка, Дон?
– Нет, – ответил Дон. – Я даже не помню Оди Мерфи. Пойдемте.
Он шагнул в сугроб, оставленный бульдозером. Лоб его уже замерз настолько, что казался стальной пластиной, вживленной под кожу. Когда они с Рики забрались на вершину сугроба, то повернулись к Сирсу, стоявшему, как маленький мальчик, с вытянутыми руками, и потащили его наверх. Сирс обрушился на гребень сугроба, словно кит, вылетевший на риф, и затем уже втроем они нарушили почти нетронутую снежную белизну Монтгомери-стрит.
Снег был выше колена. Дон догадался, что два старика ждут, когда он двинется первым, и побрел по улице к дому Анны Мостин, стараясь ступать в глубокие следы, оставленные кем-то ранее. Рики последовал за ним. Сирс же, взяв немного в сторону, тяжело шагал по целине.
Почти двадцать минут они пробивались к дому. Когда все трое наконец остановились у цели, Сирс и Рики опять выжидательно уставились на него, и Дон понял, что они не двинутся, пока он их не заставит:
– Одно радует – внутри будет теплее, – приободрил он их.
– Мне ненавистна сама мысль о том, чтобы опять войти в этот дом, – повторил Рики, но уже не так громко.
– Ты уже говорил, – напомнил Сирс. – С той стороны, Дон?
– Да, пойдемте за дом.
Он снова прокладывал путь. Пока они плыли по пояс в снегу, за спиной все время чихал Рики. Как тогда Джим Харди и Питер Барнс, они остановились у окна боковой стены дома и заглянули в него – комната была пуста.
– Никого, – констатировал Дон и двинулся за угол.
Он нашел разбитое Джимом оконце и, как только Рики встал рядом с ним на ступеньку заднего крыльца, протянул руку и повернул ручку кухонной двери. Тяжело дыша, подтянулся Сирс.
– Входите скорей, – сказал Сирс. – Я замерзаю.
Это было одно из самых смелых заявлений, какие приходилось слышать Дону, и ответить на него он должен был с не меньшим мужеством. Он толкнул дверь и шагнул в кухню дома Анны Мостин. Сирс и Рики последовали за ним.
– Ну, вот мы и пришли, – сказал Рики. – Подумать только, пятьдесят лет… Разделимся?
– Что, страшно, Рики? – спросил Сирс, нетерпеливо стряхивая снег с пальто. – Я поверю в этих упырей только в том случае, если увижу их. Вы с Доном можете осмотреть комнаты наверху. А я обойду этот этаж и подвал.
И если предыдущее заявление было проявлением мужества, то это, подумал Дон, – проявлением дружбы: никто из них не хотел оставаться здесь один.
– Договорились, – ответил он. – Я тоже буду удивлен, если нам что-то удастся обнаружить. Ну что ж, приступим.
Выйдя из кухни в коридор первым, Сирс скомандовал:
– Ступайте. За меня не волнуйтесь. Так мы сэкономим время и чем быстрее управимся, тем лучше.
Дон был уже на лестнице, но Рики вдруг задержался и повернулся к Сирсу:
– Если увидишь что-нибудь – кричи.
3
Дон и Рики остались одни на лестнице.
– Здесь все было совершенно иначе, – заметил Рики. – Совсем по-другому, понимаете? Тогда здесь было так красиво. Комнаты внизу – и ее комната там, наверху. Очень красиво…
– И у Альмы дома тоже, – сказал Дон. Рики слышал тяжелые шаги Сирса. Его вдруг охватила тревога. – Что такое?
– Ничего.
– Скажите. У вас так изменилось лицо…
Рики покраснел:
– Это дом, который нам снился. Помните наши ночные кошмары? Голый пол, голые стены, пустые комнаты, и кто-то тяжело ходит внизу, как Сирс сейчас. Именно с этого и начинался кошмар. Когда он нам снится, мы лежим в спальне – вон там наверху, – он показал на лестницу. – На последнем этаже, – Рики поднялся на пару ступенек. – Мне надо посмотреть. Я должен заглянуть в ту комнату. Может, это поможет… остановить кошмары.
– Я иду с вами, – сказал Дон.
Дойдя до площадки, Рики резко остановился:
– Питер вам рассказывал… Не здесь ли все произошло? – он показал на темный широкий мазок на стене.
– Здесь. На этом месте Бэйт убил Джима Харди, – Дон невольно сглотнул. – Давайте лучше не останавливаться…
– Я не против, если мы разделимся, – быстро проговорил Рики. – Почему бы вам не осмотреть бывшую спальню Евы и комнаты, что выходят на следующую площадку, а я пройдусь по верхнему этажу, хорошо? Так будет быстрее. Если я что-то найду, я позову вас. Мне тоже не терпится поскорее убраться отсюда – мне здесь не по себе.
Дон согласно кивнул. Рики пошел наверх, а Дон повернул и распахнул дверь в спальню Евы Галли.
Тишина и запустение; затем – шум невидимой толпы: приглушенное шарканье ног, шепот, шуршание бумаги. Поколебавшись, Дон шагнул в пустую комнату, и дверь вдруг с треском захлопнулась у него за спиной.
– Рики? – спросил он, его голос звучал не громче этих странных шепотков. Сумрачный свет иссяк, и, как только он перестал видеть границы, Дону показалось, что комната стала намного просторнее, – потолок и стены раздвинулись вверх и вширь, оставив его в нематериальном пространстве, выхода из которого он не знал. Холодный рот прижался к его уху, и он услышал (или подумал?): «Добро пожаловать!» Он резко выбросил руку в боковом свинге к источнику звука, запоздало подумав, что рот, как и приветствие, существовали лишь в его мыслях. Кулак встретил пустоту.
Словно в шутку, кто-то сделал ему подсечку, и он больно приземлился на руки и колени. Под ладонями он ощутил ворс ковра – тот постепенно приобретал синий цвет – и понял, что снова различает окружение. Дон поднял голову и увидел стоящего перед ним седоволосого мужчину в блейзере того же цвета, что и ковер, и серых слаксах над начищенными до зеркального блеска черными мокасинами: блейзер прикрывал небольшое аристократическое брюшко. Мужчина печально и сочувствующе улыбнулся ему сверху вниз и протянул руку; за его спиной еще кто-то пошевелился. Дон сразу же понял, кто это был.
– Не ушибся, Дон? – спросил он. – Держи руку. – Он помог подняться. – Молодец, что решился. Мы ждали тебя.
– Я вас знаю, – сказал Дон, – вас зовут Роберт Мобли.
– Ну, разумеется. Ты же читал мои мемуары. Хотя ты не очень-то любезно отзывался о них. Но это не важно, мой мальчик, совсем не важно. Можешь не извиняться.
Дон оглядел комнату: необъятных размеров покатый пол оканчивался небольшой сценой. Дверей нигде не видно, и блеклые стены вздымались почти на соборную высоту: где-то вверху мигали крошечные лампочки. Под этим фальшивым небом собралось человек пятьдесят – шестьдесят – как будто на вечеринку. В дальнем конце комнаты, где расположился небольшой бар, Дон заметил Льюиса Бенедикта в куртке хаки и с бутылкой пива в руке. Он беседовал с мужчиной в сером костюме с ввалившимися щеками и ясными печальными глазами – вероятно, с доктором Джоном Джеффри.
– Вы здесь, наверное, с сыном? – спросил Дон.
– Шелби? Конечно. Вон Шелби, – Роберт кивнул в направлении юноши, улыбнувшегося ему в ответ. – Мы собрались здесь, чтобы посмотреть одно необычное представление, которое обещает быть поистине захватывающим.
– И все ждали меня?
– Разумеется, Дональд! Без тебя ничего бы не получилось.
– Я ухожу.
– Уходишь? Да что с тобой, мальчик мой, ты не можешь взять и уйти! Тебе же надо отдать распоряжение к началу, и потом ты, наверное, уже заметил, что здесь нет ни одной двери. Тебе совершенно нечего опасаться – тебе ничто и никто не угрожает. Это же всего лишь развлечение, вот увидишь – театр теней, картины… И все.
– Идите к черту! – сказал Дон. – Мы это уже проходили.
– Ты имеешь в виду Ами Монктон? Господи, да она еще совсем ребенок. Ты себе не представляешь…
Но Дон уже отвернулся и пошел к дальней стене.
– Не делай этого, юноша! – крикнул Мобли вслед. – Ведь ты должен остаться с нами до окончания представления!
Дон толкнул обеими руками стену, чувствуя, что все в комнате смотрят на него. Стену покрывала материя, напоминающая зеленое сукно, но под ней скрывалось что-то холодное и твердое, как металл. Он взглянул наверх, на подмигивающие светлые точки. Потом похлопал ладонью по стене – ни задрапированной двери, ни глухого отзвука – ничего, кроме сплошной стальной поверхности.
Невидимое освещение угасло, а следом и имитация звезд. Двое держали его – один за руку, другой за плечо. Они силой развернули его лицом к сцене, освещенной единственным лучом прожектора. В центре желтого круга света появилась афиша, а на ней надпись:
РЭБИТФУТ ДЕ ПЕЙСЕР ПРОДАКШНЗ ИМЕЕТ ЧЕСТЬ ПРЕДСТАВИТЬ
Из темноты вынырнула рука с табличкой поменьше:
КРАТКОЕ ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО ОТ НАШЕГО СПОНСОРА
Занавес взмыл вверх и явил взору телевизионный экран. Дону сначала показалось, что он пустой, потом на бледном экране стали проявляться детали: красная кирпичная стена, «снег», ставший вдруг настоящим снегом. И вдруг полная картина словно вывалилась с экрана на него.
Это был вид Монтгомери-стрит с острого высокого угла, очевидно с крыши дома Анны Мостин. И сразу же появились действующие лица. Он, Сирс Джеймс и Рики Готорн стояли посередине улицы: он и Рики вглядывались в дом, пока были в кадре, потом – Сирс, смотревший себе под ноги, будто второй кадр сознательно показали в контраст первому. Звука не было, и Дон не мог вспомнить, что они сказали друг другу, перед тем как отправиться к дому. Следующие три быстрых кадра – три лица крупным планом: с инеем на бровях они напоминали морских пехотинцев, проводивших операцию по очистке от противника захваченной территории где-то в Арктике. Судя по усталому, простуженному виду Рики, ему было совсем худо – на улице Дон не заметил этого.
Потом в кадре появилась его рука, тянущаяся к разбитому оконцу. Наружная камера проводила их троих в дом, затем вторая – через кухню в темную прихожую и коридор. Еще один немой разговор; третья камера повела Дона и Рики вверх по лестнице, Рики остановился, показал рукой на кровь на стене. Его умное лицо исказилось болью – Дон вспомнил это выражение. Они разделились, и Дон исчез с экрана в тот момент, когда открыл дверь в спальню Анны Мостин.
Дон с тревогой смотрел, как камера продолжала вести Рики вверх по лестнице. Потом в кадре возник пустой коридор с силуэтом Рики, помедлившем на площадке и продолжившим путь наверх. Следующий кадр: Рики входит на последний этаж, пробует первую дверь и входит в комнату.
Теперь в самой комнате: Рики проходит в дверь, а камера следит за ним, как притаившийся враг. Рики тяжело дышит, осматривается в комнате с открытым ртом и широко распахнутыми глазами – он узнал комнату из своего сна. Камера начала наползать на него. Затем она или существо, глазами которого все это виделось, прыгнуло.
Две руки схватили Рики за горло и начали душить. Рики боролся, силясь оттолкнуть запястья убийцы, но был слишком слаб, чтобы разжать хватку. Пальцы сжимались все сильнее, Рики умирал: не так «аккуратно», как имитируют смерть актеры в кино, а – суетливо, панически, выпучив глаза и высунув окровавленный язык. Его спина беспомощно выгнулась, жидкость потекла из глаз и носа, лицо начало чернеть.
«Питер Барнс говорил, что они заставляют видеть то, чего нет, – подумал Дон. – Именно это сейчас и происходит…»
Рики Готорн умер на его глазах, на двадцатишестидюймовом цветном мониторе.
4
Рики с трудом заставил себя открыть дверь первой спальни второго этажа. Лучше бы он остался дома со Стеллой. Ее потрясла смерть Льюиса, хотя она не знала подробностей, которые поведал Питер Барнс.
Может, вот здесь, сейчас все и закончится, подумал он, и вошел в комнату.
И чуть не упал: ноги подкосились, дыхание перехватило. Комната из его сна, где каждый атом, казалось, был наполнен страданием Клуба Фантазеров! Это здесь каждый из них в страхе обливался холодным потом; на этой самой кровати – сейчас на ней лежало серое одеяло, брошенное поперек голого матраца, – каждый из них мучился, обездвиженный и беспомощный. На этой кровати, как прикованные, они ждали, когда оборвется их жизнь. Эта комната не для живых – ее холодная зловещая мрачность была символом смерти.
Он вспомнил, что Сирс сейчас, а может скоро будет в подвале. Но в отличие от сна, того зверя из подвала не было: как не было и дрожащего Рики, прикованного к постели. Он медленно повернулся, охватывая взглядом все помещение.
На боковой стене он увидел единственную деталь не из сна – небольшое зеркало.
(«Свет мой, зеркальце, скажи… Кто от ужаса дрожит?»)
(«Не я», – сказала курочка-пеструшка.)
Рики обогнул кровать и подошел к зеркалу. Оно висело прямо напротив окна и отражало кусочек белого неба. Мелкие снежинки проплывали по его поверхности и исчезали за деревянной рамкой.
Когда Рики подошел еще ближе к зеркалу, слабый ветерок скользнул к его лицу. Он чуть наклонился вперед, и несколько легких снежинок выпорхнуло и растаяло на его щеке.
И сделал ошибку, посмотрев прямо в зеркало, которое он было принял за маленькое открытое оконце.
Перед ним всплыло лицо – лицо, которое он знал, дикое и растерянное; затем он увидел, как Эльмер Скейлс, спотыкаясь, бредет по снегу с ружьем в руке. Как и при первом своем появлении, фермер был весь в крови; лицо с торчащими ушами было ободрано до кости, однако что-то в его жутком облике заставило Рики подумать: «Он видел что-то красивое – Эльмер всегда мечтал увидеть что-нибудь необычайно красивое», – эта мысль как бы пузырьком всплыла на поверхность памяти Рики и лопнула. Эльмер что-то кричал в бушующую вьюгу, вскинув к плечу ружье, и палил во что-то маленькое, разнося его в кровавые клочья…
Затем Эльмер и его мишень исчезли, и теперь Рики глядел в спину Льюиса. Лицом к Льюису стояла обнаженная женщина, беззвучно шевеля губами. «Писание, – прочитал он по движению ее губ. – Видишь Писание в пруду, Льюис?» Женщина не была живой, как и не была красивой, однако Рики разглядел чувство и страсть на мертвом лице и понял, что перед ним жена Льюиса. Он попытался повернуться и уйти, но обнаружил, что не в состоянии сдвинуться с места.
В тот момент, когда женщина и Льюис сблизились вплотную, оба они растаяли, и Рики увидел Питера Барнса, тот прятался за углом дома… нет, в самом доме, но он никак не мог вспомнить каком – очень знакомом ему. Очень-очень знакомый уголок комнаты, старый вытертый ковер, закругленная светлая стена, лампа… мужчина, с лицом, напоминающим волчью морду, навис над Питером Барнсом, скалясь в ухмылке белыми, слегка выступающими вперед зубами. На этот раз не прилетела вьюга, не сжалилась над Рики и не укрыла завесой снега страшную сцену: существо, нагнувшись над сжавшимся в комок Питером, схватило его и, как лев убивает газель, сломало ему хребет. И так же, как лев, с рыком впилось зубами в тело и начало есть.
5
Сирс Джеймс исследовал комнаты на первом этаже дома и ничего такого не обнаружил; да вообще ничего, думал он, мы здесь, скорее всего, не найдем. Из-за одного пустого чемодана вряд ли стоило в такую погоду тащиться сюда. Он вернулся в прихожую, услышал шаги Дона, бесцельно бродившего где-то этажом выше, и быстро осмотрел кухню. Мокрые отпечатки – их собственные – темнели на полу. Единственный стакан мутно отсвечивал на пыльном буфете. Пустая раковина, голые полки. Сирс потер озябшие руки и пошел назад в прихожую.
«А теперь Дон простукивает стены – ищет скрытую панель», – подумал Сирс и покачал головой. То, что они трое еще живы и свободно бродят по дому, доказывало ему, что Ева уехала отсюда, ничего здесь не оставив.
Он открыл подвальную дверь. Деревянные ступеньки вели вниз, в кромешную тьму. Сирс нащупал выключатель, и лампочка осветила лестницу: ступени и цементный пол внизу, однако круг света заканчивался футах в семи-восьми от последней. Это единственный источник света здесь, понял Сирс, а значит, подвалом никогда не пользовались. Робинсонам было недосуг переоборудовать его в убежище или кладовую.
Он спустился на несколько ступенек и вгляделся в темноту. То, что он увидел, было похоже на любой милбурнский подвал – он пролегал под всем зданием: футов семь в высоту, стены из окрашенных бетонных блоков. Секция старого забора притулилась к дальней стене и отбрасывала многорукую тень, угасающую в сумраке; у боковой стены стояли высокий ребристый котел для горячей воды и две отключенные железные раковины.
Сверху донесся глухой удар, и сердце Сирса екнуло: нервы были напряжены больше, чем он в этом себе признавался. Вскинув голову и обернувшись вверх, к началу спуска, он напряженно вслушивался – вдруг кто позовет на помощь, но было тихо: наверно, просто дверь хлопнула.
«Спускайся, Сирс, поиграем в прятки в темноте».
Сирс сделал шаг вниз и увидел свою длинную тень, вытянувшуюся по цементному полу.
«Скорей, Сирс».
Он не слышал слов, звучащих в его мозгу, не видел ни образов, ни видений: но ему скомандовали, и он последовал за своей изломанной тенью вниз.
«Иди-ка полюбуйся, какие я тебе приготовила игрушки».
Он ступил на цементный пол и ощутил прикосновение тошнотворного возбуждения, не бывшего его собственным.
Сирс резко обернулся, испугавшись чего-то, подкрадывавшегося к нему из-за деревянной лестницы. Закуток под ней, освещенный полосами света между ступенями, был пуст. Никого. Ему предстояло покинуть зыбкую безопасность освещенного пятачка пола и осмотреть темные углы подвала.
Он двинулся вперед, искренне сожалея, что не захватил с собой ножа, а тень его укорачивалась, отсекаемая границей мрака. И тут последние сомнения оставили его.
– Боже мой! – вырвалось у него.
Джон Джеффри вышел на слабый свет у секции забора.
– Сирс, мой старый добрый друг, – проговорил он абсолютно бесстрастным голосом. – Хвала небесам, ты пришел! Они говорили мне, но я не знал… то есть, я… – Джон помотал головой. – Все так перепуталось…
– Не подходи ко мне, – сказал Сирс.
– Я видел Милли, – продолжил Джон. – Представляешь, она не пустила меня на порог. Но я предупредил ее… То есть я просил ее предупредить тебя и всех остальных. Кое о чем… О чем же? Не могу припомнить… – Он поднял изможденное лицо и скривил рот в жуткой улыбке. – Я перешел. Помнишь, Фэнни тебе говорил об этом? В твоей истории? Так вот… Я перешел, а Милли теперь не… не откроет… э-э… – Он прижал ладонь ко лбу. – О, это просто ужасно, Сирс. Помоги мне!
Сирс, не в силах вымолвить и слова, пятился от него.
– Прошу тебя… Странно. Снова здесь. Они заставили меня прийти сюда и дожидаться тебя. Пожалуйста, помоги мне, Сирс. Хвала небесам, ты здесь, – повторил он.
Пошатываясь, Джеффри пересек границу света, и Сирс заметил слой тонкой серой пыли, покрывавшей его лицо, и вытянутые вперед руки, и босые ступни. Джеффри двигался, как дряхлый больной старик, на его глазах тоже был налет смеси пыли и высыхающих слез – все говорило о боли куда красноречивее, чем его слова и шаркающая походка, и Сирс, вспомнивший рассказ Питера Барнса о Льюисе, чувствовал все же скорее жалость, чем страх.
– Да, Джон, – сказал он, и доктор Джеффри, явно ослепший на свету лампочки, повернулся на звук его голоса.
Сирс шагнул вперед, чтобы коснуться вытянутой руки Джона. В последнюю секунду он закрыл глаза. И почувствовал, как множество иголок несильно укололи его ладонь, а затем – и всю руку до плеча. Когда он открыл глаза, Джона уже не было.
Он споткнулся о лестницу, больно ударившись грудью. «Игрушки». Сирс потер ушибленное место: сколько он еще встретит таких существ, шатающихся здесь?
И вскоре до него дошло, почему он употребил множественное число. Он покинул освещенный участок и, подойдя к прислоненному к стене забору, увидел кучу тряпок, сваленных неподалеку. Старые туфли и какое-то рванье жутко напоминали овец с фермы Скейлса. Он хотел повернуться и уйти: все, что началось в промозглый день, когда они с Рики ездили к Эльмеру, снова повторялось. Сирс наклонился и разглядел безвольно вытянутую руку, прядь светлых волос. Затем в одной из тряпок он узнал пальто Кристины Барнс: оно лежало, плоское, почти пустое, и укрывало что-то, тоже плоское и маленькое, оканчивающееся светлой прядью, – под ним было тело Кристины.
Крик вырвался сам собой, невольно – он звал Рики и Дона; затем Сирс усилием воли взял себя в руки, вернулся к началу лестницы и стал методично и громко выкрикивать их имена.
6
– Значит, вы трое обнаружили их, – подытожил Хардести. – Видок у вас не лучше, чем у покойников.
Сирс и Рики сидели на диване в доме Джона Джеффри, а Дон – в кресле, рядом с ними. Шериф, по-прежнему в пальто и шляпе, привалившись к каминной полке, с трудом сдерживал ярость. Мокрые следы его башмаков на ковре, источник явного раздражения Милли Шин (пока шериф не велел ей выйти), очертили полукруг по комнате.
– Да и вы не краше, – парировал Сирс.
– Ну. Надо думать. Вообще-то в жизни не видел таких трупов, как те два. Даже Фредди Робинсон был не настолько плох. А вы, Сирс? Видели что-нибудь подобное? А?
Сирс отрицательно покачал головой.
– Нет. Вы чертовски правы. И никто такого не видывал. Я собираюсь положить их в КПЗ – пусть дожидаются мясного фургона. И мне, как последнему сукиному сыну, предстоит отвезти миссис Харди и мистера Барнса на опознание. А может, вы сделаете мне одолжение, мистер Джеймс?
– Это ваша работа, Уолт, – ответил Сирс.
– Черт! Моя работа, говорите? Моя работа – выяснять, кто все это вытворяет, а вы, два старых сыча, будете рассиживать тут, да? И конечно же, вы нашли их совершенно случайно. Просто случайно вломились именно в этот дом, просто случайно вылезли покататься в такую поганую погоду. Господи, подумать только, что вы способны тайком забраться в чужой дом! Да мне следует запереть всю вашу милую троицу вместе с этими жмуриками. Вместе со съеденным Льюисом Бенедиктом, и этим ниггером Соузой, и Гриффином, замерзшим до смерти, потому что его хиппующие уроды-родители не позаботились поставить обогреватель в детской! Вот чем мне надо заниматься, ясно?! – Хардести, уже не в состоянии сдерживаться, плюнул в камин и врезал ногой по решетке. – Господи, да я уже поселился в этой поганой тюрьме! Взять бы вас, остолопов, за шиворот, посадить туда и посмотреть, как вам это понравится.
– Уолт, – сказал Сирс, – остыньте.
– Разбежался! Богом клянусь, будь на вашем месте кто другой, а не пара столетних ушлых адвокатов, я бы именно так и сделал.
– Послушайте, Уолт, – спокойно сказал Сирс. – Если хоть на минутку перестанете нас оскорблять, мы скажем вам, кто убил Джима Харди и миссис Барнс. И Льюиса.
– Как же, скажете вы. Черта с два…
На мгновение воцарилась тишина; ее нарушил Хардести:
– Ну? Я все еще здесь.
– Убийца – женщина по имени Анна Мостин.
– Офигеть. Ну и ну… О’кей. Анна Мостин. Ну-ну. Это был ее дом, значит, это она. Отличная работа. Так… И что же она сделала – высосала их, как сырое яйцо? А кто их в этот момент придерживал – ведь ни одной женщине в одиночку не удержать этого психа Харди? А?
– Верно, ей помогли, – ответил Сирс. – Мужчина, называющий себя Грегори Бэйтом или Бентоном. А теперь соберитесь, Уолт, потому что сейчас вам расскажут самое главное и… трудное для понимания. Бэйта нет в живых уже почти пятьдесят лет. И Анна Мостин…
Рики вмешался:
– Шериф, вы отчасти были правы с самого начала. Помните, мы осматривали овец Эльмера? И вы рассказали нам о других инцидентах, множестве их, происходивших в шестидесятых годах?
Налитые кровью глаза Хардести округлились.
– Это такой же случай, – сказал Рики. – И виновники те же. Только здесь они убивает людей.
– А при чем Анна Мостин? – спросил Хардести; он весь напрягся. – Она что – вампир? Привидение?
– Что-то вроде того, – сказал Сирс. – Изменяющая облик: так будет понятнее.
– Где она сейчас?
– Это мы и хотели выяснить, отправляясь в ее дом.
– И это все, что вы собирались рассказать мне. Больше ничего?
– Больше ничего.
– Интересно, способен ли кто так лихо врать, как столетний адвокат, – сказал Хардести и снова плюнул в камин. – Лады. А теперь я вам скажу пару слов. Я запрошу сведения об этой Анне Мостин. Это все, что я сделаю. А вы, два старых филина, и этот малый можете всю зиму охотиться на привидений, мне плевать. Вы спятили, вот что я понял, у вас крыша окончательно съехала. И если я отловлю чертова убивца, который дует пиво, и жрет гамбургеры, и катает детей на машине по воскресеньям, – я тогда позову вас и от души рассмеюсь вам в физиономии. А потом буду долго радоваться, наблюдая, как народ не сможет слышать ваши имена без смеха. Вам понятно?
– Не орите на нас, Уолт, – сказал Сирс. – Мы все хорошо поняли вас. Как поняли и еще кое-что.
– И что же, черт возьми?
– Что вы напуганы, шериф. Но в этом вы далеко не одиноки.
Разговор с Джи
7
– А ты правда моряк, Джи?
– Угу.
– Весь свет повидал?
– Да.
– А почему ты так долго торчишь в Милбурне? Тебе разве не надо возвращаться на свой пароход?
– Отпуск.
– А почему ты ничего не делаешь, только в кино ходишь?
– Неохота.
– Знаешь, мне так классно с тобой.
– Угу.
– Но почему ты никогда не снимаешь очки?
– Неохота.
– Когда-нибудь я сама сниму их.
– Потом.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Разговор со Стеллой
8
– Рики, что с нами происходит? Что происходит с Милбурном?
– Происходит страшное. Сейчас я не хочу говорить тебе. Позже, когда все закончится.
– Ты пугаешь меня.
– Мне самому страшно.
– А мне страшно, потому что страшно тебе, – минуту Готорны молчали, обнявшись.
– Ты знаешь, что убило Льюиса?
– Думаю, да.
– Я обнаружила в себе потрясающую вещь. Оказывается, я трусиха. Так что, пожалуйста, не рассказывай мне. Да, я сама просила, но лучше не надо. Я просто хочу знать, когда это кончится.
– Сирс и я постараемся ускорить финал. С помощью молодого Вандерлея.
– Он может помочь вам?
– Может. Он уже очень помог.
– Только бы этот ужасный снег перестал.
– Да. Но он не перестанет.
– Рики, тебе было очень трудно со мной? – Стелла приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.
– Труднее, чем с любой другой женщиной, – сказал он. – Но я очень редко мечтал о другой.
– Мне очень жаль, что я делала тебе больно. Рики, я никого и никогда не любила так, как тебя. Несмотря на все мои авантюры. И знаешь, теперь все кончено.
– Догадываюсь.
– Он был отвратителен. Он сидел в моей машине, и именно в тот момент меня поразила мысль, насколько же ты лучше его. И я его прогнала, – Стелла улыбнулась. – Он орал на меня. Орал, что я сука.
– Иногда ты такая и есть.
– Иногда. Знаешь, мы чуть не нашли там тело Льюиса.
– А я-то ломал голову, как Симс там очутился.
Молчание: Рики обнимал плечи жены, глядя прямо перед собой, и мысленно видел ее вечно молодой профиль. Если бы она выглядела иначе, смог бы он так долго терпеть все? Но если бы она выглядела иначе, она не была бы Стеллой, – подобное предположение казалось абсурдным.
– Скажи мне кое-что, мой хороший, – шепнула она. – А кто была та женщина, о которой ты «очень редко мечтал»?
Рики рассмеялся; через мгновение они смеялись оба – впервые за эти дни.
9
Дни без движения, как в спячке: Милбурн застыл, придавленный растущим снежным покровом. Владельцы гаражей поснимали трубки с телефонов и положили рядом, зная, что не в состоянии выполнить заявки на очистку: все снегоуборочные круглосуточно работали; Омар Норрис, садясь в трактор, прятал в каждом глубоком кармане своего пальто по бутылке и в два раза перевыполнил свою обычную норму по засыпке и утрамбовке припаркованных легковушек, по нескольку раз отутюжив ковшом одну и ту же улицу. А иногда, вернувшись в муниципальный гараж, он бывал настолько пьян, что заваливался спать прямо в конторке бригадира, не в состоянии дойти до дома. Выпуски «Горожанина» копились в перевязанных кипах в углу типографии – мальчишки-разносчики не являлись за ними. В конце концов Нед Роулз закрыл редакцию на неделю и, раздав сотрудникам рождественские премии, отправил их по домам.
– В такую непогоду, – напутствовал он их, – не должно случиться ничего страшнее непогоды. Желаю вам веселого Рождества.
Но даже в неподвижном городе кое-что происходило. Десятки машин слетали с дороги и, ткнувшись носом в кювет, оставались на месте, пока их совсем не заносило снегом. Уолтер Барнс просиживал у телевизора, питался исключительно напитками и смотрел бесконечные шоу – не включая звука. Питер готовил еду.
– Я многое могу понять, – говорил он сыну. – Но, черт возьми, этого я не понимаю!
И продолжал молча и безостановочно пить.
В пятницу поздно вечером Кларк Маллигэн зарядил первый ролик «Ночи живых мертвецов», готовя проектор к субботнему показу, выключил везде свет, набросил дужку сломанного замка на пожарную дверь, вышел в метель и обнаружил на улице возле пустой машины тело Пенни Дрэгер, наполовину занесенное снегом. Он бил ее по щекам, растирал запястья, но ничто не могло вернуть ей дыхание или изменить выражение лица: Джи наконец позволил ей снять с него темные очки.
И Эльмер Скейлс наконец-то встретился с марсианином.
10
Это произошло за день до Рождества. Дата ничего не значила для Эльмера. Много недель он занимался своей рутинной работой, ослепленный яростным нетерпением, рявкал и шлепал ребятишек, если они подходили близко, и взвалил все рождественские приготовления на плечи жены: ей пришлось и покупать подарки, и устанавливать елку, оставив Эльмера в покое до тех пор, пока ему не надоест сидеть ночи напролет и караулить то, чего нет, а если что и есть – оно не станет дожидаться, пока его подстрелят. В канун Рождества миссис Скейлс и дети отправились спать пораньше, а Эльмер остался сидеть в кухне с ружьем на коленях и листом бумаги и карандашом на столе справа от него.
Эльмер развернул стул к окну, в темноте на кухне он видел далеко вперед – аж до самого овина. За исключением тех участков, что он расчистил, снег всюду был глубиной по пояс: вполне достаточно, чтоб замедлить рывок любой твари, охотившейся за его скотинкой. Эльмеру не нужен был свет, чтобы записывать случайные строки, складывавшиеся в его голове: он даже не смотрел на листок. Он мог записывать, не отрывая глаз от окна.
«А летом старые деревья так высоки – хоть прыгай и лети».
И еще
«Боже, Боже, труд фермера – тяжкое бремя».
И
«Что-то, но не белка, шуршит под застрехой…»
Строки, всплывающие как бы сами собой, были никакая не поэзия, а сплошная чепуха, но все же их стоило записывать, потому что они приходили ему на ум. Иногда они приходили сразу по нескольку – как чей-то диалог с его отцом, и эти фрагменты он тоже фиксировал: «Уоррен, ты не дашь нам свой автомобиль? Обещаем вернуть его вскорости. Вскорости. Срочное дело».
Ему казалось, будто сейчас в темной кухне рядом с ним сидел его отец, пытавшийся что-то втолковать ему об упряжке старых лошадей, мол, это добрые лошадки, присматривай за ними, сын, они твои кормильцы, без них тебе трудно будет тянуть семью в восемь ртов; кони уже немолоды, но старый конь борозды не портит – а кони-то уже двадцать лет как сдохли! – и опять что-то еще насчет автомобиля. «Не забудь, сынок, эти два мальчишки-адвоката разбили мою машину, врезались в столб или что-то в этом роде, вернули за нее деньги наличными, но не надо доверять таким молокососам, не важно, насколько богаты их папочки», – скрипучий голос старого отца звучал словно наяву. Эльмер все записал, мешая со строчками стихов, которые не были стихами.
Потом он заметил движение: темный силуэт со светящимися глазами плыл сквозь ночь и снег к его окну. Эльмер уронил карандаш, схватил ружье и чуть было не пальнул сквозь оконное стекло, но вовремя сообразил, что существо не собирается убегать: оно знало, что он здесь, и явилось за ним.
Эльмер оттолкнул стул и поднялся. Он похлопал себя по карманам, убедившись, что они набиты патронами, затем поднял ствол и прицелился, поджидая, пока оно подойдет настолько близко, чтобы можно было его разглядеть.
Силуэт приближался, и Эльмера начали одолевать сомнения. Если оно знало, что всю дорогу от овина сидит у него на мушке, то почему не удирало? Он взвел курки. Теперь оно вышло на расчищенную дорожку меж двух больших сугробов, и Эльмер наконец разглядел, что оно намного ниже, чем ему показалось в первый раз.
Когда же оно сошло с дорожки, по снегу подошло к его окну и прижало к стеклу лицо, Эльмер увидел, что это ребенок.
Ошеломленный, Эльмер опустил ружье. Он не может стрелять в ребенка. Лицо в окне вглядывалось в него с отчаянной мольбой – это было лицо страдания, лицо человеческого отчаяния. С горящими глазами оно умоляло его выйти, сжалиться над ним, спасти его.
Слыша голос отца за спиной, Эльмер пошел к двери. Держа ружье в одной руке и взявшись за щеколду другой, он помедлил. Потом отворил дверь.
Морозный воздух и снежная пыль дунули в лицо. Ребенок стоял на дорожке, отвернув голову. Кто-то произнес:
– Спасибо, мистер Скейлс!
Эльмер резко обернулся на голос и увидел высокого мужчину, стоявшего слева на сугробе. Он маячил на гребне, легкий как перышко, и кротко улыбался ему сверху. Лицо его было изжелта-бледным, а глаза, как показалось Эльмеру, пульсировали сотней оттенков золота.
Он был невероятно красивым – ничего красивее Эльмер в жизни не видал, – и Эльмер понял, что никогда не найдет в себе сил выстрелить в него.
– Вы… ты… а почему… ух… – промямлил Эльмер.
– Вот именно, мистер Скейлс, – сказал красавец и без всякого усилия опустился с вершины сугроба на дорожку. Когда он оказался лицом к лицу с Эльмером, тому показалось, будто глаза его лучились великой мудростью.
– Ты не марсианин, – сказал Эльмер. Он даже не ощущал холода.
– Нет, конечно. Я часть тебя, Эльмер. Теперь ты это понял, правда?
Эльмер машинально кивнул.
Красивое создание положило руку ему на плечо:
– Я пришел поговорить с тобой о твоей семье. Ты ведь хочешь отправиться с нами, да, Эльмер?
Эльмер снова кивнул.
– Тогда тебе необходимо кое о чем позаботиться. В настоящий момент ты слегка… не в себе, так? Ты себе представить не можешь, Эльмер, сколько зла причинили тебе окружающие. Боюсь, ты должен кое-что о них узнать.
– Расскажи… – попросил Эльмер.
– С удовольствием. И ты знаешь, что надо будет сделать?
Эльмер согласно прикрыл глаза.
11
Тем же вечером, но несколько часов спустя Уолт Хардести проснулся в своем кабинете и заметил, что на полях его шляпы появилось новое пятно: он во сне опрокинул стакан с остатками бурбона.
– Уроды, – пробурчал он, имея в виду помощников, затем вспомнил, что помощники давно разошлись по домам и два дня их здесь не будет. Он поставил стакан и проморгался. Свет в неряшливом кабинете больно бил в глаза, однако казался до странности блеклым – приглушенным и розоватым: таким он бывал ранним весенним утром в Канзасе сорок лет назад. Хардести кашлянул и потер глаза, чувствуя себя, как тот тип из старой сказки, заснувший вечером и проснувшийся седым и бородатым столетним стариком.
– Черт бы всех побрал, – хрипло пробормотал он и уже как следует откашлялся. Потом потер пятно на шляпе рукавом рубашки, но оно было еще сырым и не отошло. Он поднес шляпу к носу: «Каунти Фэр». «Что за черт», – подумал он, и пососал темно-коричневое пятно. Хлопок, пыль, немного виски и противный привкус мокрого фетра.
Хардести подошел к раковине, прополоскал рот и нагнулся к зеркалу. «Знаменитый шляпосос», – ухмыльнулся он, удовлетворенный своим отражением, и хотел было отвернуться, когда заметил, что за спиной слева дверь в коридор к камерам открыта настежь.
Этого быть не могло. Он открывал дверь лишь однажды: когда Леон Черчилль или кто-то еще из помощников притащил очередной труп, чтоб сгрузить в камеру к остальным, дожидавшимся машины из окружного морга. Последний раз это было тело Пенни Дрэгер, шериф припомнил, как ее когда-то шелковистые черные волосы свисали грязными сосульками. Хардести потерял счет времени с тех пор, как обнаружили тела Джима Харди и Кристины Барнс и усилился снегопад, но он думал, что Пенни здесь уже, по крайней мере, дня два, – и с тех самых пор дверь ни разу не открывали. А теперь – нате вам, стоит нараспашку, словно один из компании жмуров решил прогуляться, но, увидев его спящим в кабинете, вернулся в камеру и укрылся простынкой.
Хардести обошел стол, зацепив его на ходу, остановился, подровнял его, подошел к двери и захлопнул ее; помедлил, а затем направился в коридор к камерам. Там он остановился перед железной дверью, к которой не прикасался с того дня, когда привезли тело дочери Дрэгеров; она тоже была не заперта.
– Госссподи, – прошипел сквозь зубы Хардести, поскольку у помощников имелись ключи от первой двери, но от этой ключ был лишь у него одного. Он снял его со связки, болтавшейся на ремне рядом с кобурой, вставил в скважину и услышал щелчок – замок закрылся. Секунду он тупо разглядывал ключ, словно ждал, что тот сам по себе откроет дверь, а затем попытался повернуть его: как никогда с трудом, но ключ повернулся. Шериф медленно потянул дверь на себя.
Ему припомнилась бредовая версия Сирса Джеймса и Рики Готорна, которую они пытались навязать ему: что-то в духе фильмов ужасов Кларка Маллигэна. Дымовая завеса, скрывавшая то, что им на самом деле было известно – надо быть полным идиотом, чтоб поверить в нее. Будь они помоложе, начистил бы им физиономии.
Да старикашки просто насмехались над ним, скрывая что-то. Если б они не были адвокатами…
Со стороны камер донесся звук.
Хардести дернул дверь и шагнул в узкий бетонный коридор между камерами. Даже здесь, в темноте, воздух казался наполненным розоватым неясным свечением. Тела лежали под простынями – мумии в музее. Не мог он слышать никакого звука, показалось; разве что стена тюрьмы треснула от мороза.
Он понял, что трусит, и презирал себя за это. Он не смог бы уже определить, кто и где конкретно лежит, – их так много, так много тел под простынями… Правда, трупы, сложенные в первой камере справа, он точно помнил: Джима Харди и миссис Барнс, и этим двоим уже больше никогда не произнести ни одного звука.
Он взглянул на них сквозь прутья решетки. Тела уложены на пол у дальней стены, под нарами, – две неподвижные белые фигуры. Здесь полный порядок. «Погоди-ка», – подумал он, пытаясь припомнить тот день, когда их сюда привезли. А разве он положил миссис Барнс не на нары? Он же точно помнит, что… Хардести впился взглядом в трупы. «Погоди-ка, минутку, минутку», – напрягал он память, и вдруг даже тут, в холодном неотапливаемом колодце коридора, его бросило в жар. Маленький, закутанный во все белое сверток – замерзший насмерть ребенок Гриффинов – лежал на нарах.
– Да что за черт! – воскликнул он. – Да быть того не может! – Он же положил малыша рядом с Соузой, в камеру напротив.
Единственное, чего ему сейчас безумно хотелось, – запереть все двери и откупорить свежую бутылочку – убраться отсюда немедленно, – но он открыл дверь в камеру и вошел. Должно же быть какое-то объяснение: один из помощников вернулся и переложил тела, освободил немного места – вдруг еще подвезут… Но и этого не могло произойти без его ведома и участия: ключ-то один!.. Он посмотрел на светлые волосы Кристины Барнс, выбившиеся из-под простыни. А ведь секунду назад простыня была аккуратно обернута вокруг головы.
Хардести попятился к выходу из камеры, теперь уже совершенно не в состоянии стоять рядом с телом Кристины, и, оказавшись на пороге, в панике оглядел остальные трупы. Все было не так – словно каждое тело чуть сдвинулось, перевернулось на бок, или повернуло голову, или скрестило ноги, пока он находился к ним спиной. Он стоял на пороге камеры, и ему было жутко оттого, что он стоял спиной к ним, к остальным, но сил оторвать глаз от Кристины Барнс он не находил. Ему показалось, что ее волосы, как пена, выползают из-под простыни.
А когда Хардести быстро взглянул на маленький сверток на нарах, ноги едва не подкосились. Ему почудилось, что мертвый ребенок заворочался, макушка лысой головки просунулась наружу – гротескная пародия на роды.
Хардести выскочил в темный коридор. Хоть он и не видел, как они двигаются, но его охватила дикая, паническая и отчетливая уверенность в том, что все тела в камерах пришли в движение: если бы он чуть дольше задержался, они бы развернулись и потянулись к нему все, словно иголки к магниту.
Из последней камеры, пока еще пустой, донесся неприятный сухой скрипучий звук. Смешок. Хардести вздрогнул и начал пятиться, пока не наткнулся спиной на металлическую дверь, резко развернулся, вылетел из коридора и с грохотом захлопнул ее.
Записи Эдварда
12
Дон, ссутулившись у окна, с беспокойством смотрел в направлении Хавен-лейн – адвокаты должны были приехать еще пятнадцать – двадцать минут назад. Если только Сирс не сел за руль. А если так, то неизвестно, сколько они будут тащиться от дома Рики со скоростью пять – десять миль в час, ежеминутно рискуя на перекрестках и у светофоров. Одно успокаивало: попав, не дай бог, на такой скорости в аварию, они останутся живы. Однако в этом случае они могут застрять где-то по пути между домами Рики и его дяди и, беззащитные, без машины, в глубоком снегу, могут стать легкой добычей Грегори.
Дон отошел от окна и спросил Питера:
– Хочешь кофе?
– Нет, спасибо. Не видно?
– Пока нет. Должны вот-вот появиться.
– Жуткая ночь. Пожалуй, хуже не было.
– Думаю, нам недолго осталось их ждать, – сказал Дон. – Твой отец не возражал, что ты уходишь из дому в канун Рождества?
– Нет, – ответил Питер, и лицо его, изменившись, впервые за вечер приняло несчастное выражение. – Он… Он так переживает, не может никак успокоиться. Он даже не спросил, куда я иду, – губы Питера задрожали, и Дон видел, с каким трудом парень сдерживался, чтоб не разрыдаться.
Дон снова подошел к окну и, прижав ладони к холодному стеклу, всмотрелся:
– О, кто-то едет.
Питер поднялся и встал рядом.
– Тормозят. Это они.
– Мистер Джеймс сейчас живет у мистера Готорна?
– Мы решили, что так безопасней, – ответил Дон, наблюдая, как Сирс с Рики, выбравшись из машины, пробиваются по сугробам к дорожке.
– Хотел вам кое-что сказать, – проговорил за его спиной Питер, и Дон повернулся к нему лицом. – Я очень рад, что вы с нами.
– Питер, – сказал Дон, – если мы сумеем справиться с этими тварями до того, как они с нами, то это в основном благодаря тебе.
– Мы справимся, – тихо проговорил Питер, и Дон, идя к двери, подумал о том, что и он рад, что Питер с ними.
– Входите, – сказал он гостям. – Питер уже здесь. Как ваша простуда, Рики?
Рики покачал головой:
– Стабильно. Есть что-нибудь новенькое?
– Да, на пленках дяди. Давайте помогу вам раздеться.
Минутой позже он вел всех по коридору.
– Пришлось здорово попотеть, пока нашел нужные записи, – говорил на ходу он. – Дядя, оказывается, никак не помечал их, – он открыл дверь в кабинет. – Поэтому вы видите то, что видите.
Пустые белые коробки и магнитофонные катушки покрывали чуть ли не весь пол. Стол тоже был завален коробками.
Сирс сбросил катушку с кресла и опустился в него; Рики присел на плетеный стул у стены с книжными полками.
Дон подошел к столу:
– Кажется, у дяди Эдварда существовала какая-то систематизация записей, однако я так и не смог разобраться, в чем она заключалась. И прежде чем я отыскал пленки с Мор, мне пришлось прослушать все. – Он сел за стол. – Будь я романистом другого жанра, мне б не пришлось задумываться над сюжетом новой книги. Тут их бездна. Дядюшке рассказывали столько грязи, что Вудварду и Бернстайну и не снилось.
– Как бы там ни было, – констатировал Сирс, вытянув ноги и рассыпав при этом стопку коробок, – вы нашли, что искали. Давайте займемся этим.
– Напитки на столе, – сказал Дон. – Вам они потребуются. Прошу вас.
Пока Сирс и Рики наливали себе виски, а Пит – колу, Дон объяснял им процедуру записи.
– Дядя просто оставлял магнитофон включенным – очевидно, хотел зафиксировать все сказанное собеседником. Причем не только во время самого интервью, но также во время еды, выпивки, просмотра телевизора: важно было ухватить каждый момент. Поэтому собеседник иногда оставался здесь один, а запись шла. И мы сейчас прослушаем несколько именно таких моментов.
Дон развернулся вместе со стулом и включил магнитофон:
– Я перемотал пленку заранее, так что мне не понадобится обращать ваше внимание на что-то конкретное. – Он нажал «Play», и голос Эдварда Вандерлея наполнил комнату:
– Значит, он поколотил вас за то, что вы истратили деньги на уроки актерского мастерства?
Девичий голос отвечал:
– Нет. Он бил меня лишь за то, что я есть.
– Что вы сейчас об этом думаете?
Недолгое молчание; затем ее голос:
– Не могли бы налить мне чего-нибудь выпить? Мне трудно говорить об этом.
– О да, конечно, я понимаю. Кампари с содовой?
– Вы помните. Как мило!
– Я мигом.
Скрип стула, шаги; дверь закрылась.
Несколько секунд последовавшей за этим тишины Дон не сводил глаз с Рики и Сирса. Оба они глядели на крутящиеся с легким шипением магнитофонные катушки.
– Мои старые друзья сейчас слушают меня? – голос был другим, старше, резче, суше. – Хочу с вами поздороваться.
– Это Ева, – сказал Сирс, – голос Евы Галли, – вместо страха его лицо налилось гневом. Рики выглядел так, будто его простуда резко усилилась.
– Расставание после нашей последней встречи было настолько унизительным и бесчестным, что я хочу, чтоб все вы знали: я отлично запомнила вас. Тебя, милый Рики; и тебя, Сирс, – каким достойным мужем ты стал! И тебя, красавчик Льюис. Как же тебе сегодня повезло: ты слушаешь меня! А ты никогда не задумывался над тем, что было бы, если б ты сам пошел в спальню девочки вместо того, чтобы посылать туда жену? И бедный противненький Джон – разреши заранее поблагодарить тебя за праздничный ужин. Я собираюсь от души повеселиться на нем, Джон, а также хочу оставить тебе подарочек – на память для всех вас.
Дон снял пленку с магнитофона, сказав:
– Ничего пока не говорите. Сначала послушайте вторую.
Он поставил другую катушку и перемотал ее, поглядывая на счетчик. Потом включил воспроизведение. Эдвард Вандерлей:
– Вы не хотите немного прерваться? Я могу организовать небольшой ленч для нас с вами.
– Да, будьте любезны. И не беспокойтесь за меня. Я просто посижу тут и посмотрю ваши книги, пока все приготовят.
Когда Эдвард вышел из комнаты, из динамиков вновь раздался голос Евы Галли:
– Привет, мои закадычные друзья! А ваш юный друг с вами?
– Не ты, Питер, – сказал Дон. – Это она обо мне.
– Дон Вандерлей здесь? Дон, я жду не дождусь вновь повидаться с тобой. И ты знаешь, я это сделаю. Я нанесу визит каждому из вас и персонально отблагодарю за то, как вы со мной обошлись когда-то. И я надеюсь, вы с нетерпением ждете невероятных событий, которые я припасла для вас. – Затем она начала делать небольшие паузы, словно выхватывала фразы из разных глав:
– Я перенесу вас туда, где вы никогда не бывали.
– И буду смотреть, как жизнь по капельке вытекает из вас.
– И буду смотреть, как вы подыхаете, как насекомые. Насекомые.
Дон остановил магнитофон:
– Есть еще одна запись, которую я хотел бы поставить, но, думаю, вы поняли, почему я решил, что вам следовало прослушать эти.
Рики все еще пребывал в шоке:
– Она знала. Она знала, что мы все соберемся здесь… и будем слушать ее. Ее угрозы.
– Однако она обращалась к Льюису и Джону, – сказал Сирс. – Это главное.
– Вот именно. Вы понимаете, что это означает? Она не может в точности предвидеть события, она лишь может строить довольно неплохие догадки. Она думала, что кто-то из вас прослушает эти записи вскоре после смерти моего дяди. И будет жить в страхе целый год – до того момента, как она отпразднует годовщину смерти Эдварда убийством Джона Джеффри. Она не сомневалась, что вы напишете мне и что я приеду сюда и вступлю во владение унаследованным домом. Мой приезд был частью ее плана.
Голос с певучим южным акцентом раздался из мощных колонок:
– Дон. Как мы с тобой были счастливы! Разве мы не любили друг друга, Дон? Мне было так горько расставаться с тобой – правда, я покидала Беркли с разбитым сердцем. Ты помнишь запах разогретых солнцем листьев в тот вечер, когда ты провожал меня? И где-то вдали лаяла собака? О, как это было чудесно, Дон! И посмотри, что ты со всем этим сделал! Я так гордилась тобой. Ты беспрестанно думал обо мне, ты стал так близок мне. Я хотела, чтобы ты понял, чтобы ты увидел и узнал все и распахнул свой разум и свою душу навстречу тем невероятным возможностям, которыми мы обладаем, – я пыталась донести это до тебя через рассказы о Таскере Мартине и Х.Х.Х…
Он нажал на стоп:
– Альма Мобли, – пояснил он. – Думаю, вам дальше будет неинтересно.
Питер Барнс пошевелился в кресле:
– Чего она хочет?
– Убедить нас в своем всемогуществе. Запугать до такой степени, чтобы мы сдались, – он наклонился вперед над столом. – Однако эти записи доказывают, что она не всесильна. Она делает ошибки. Как ошибаются и ее упыри. Их можно победить.
– Однако вы не Кнут Рокни, и это отнюдь не игра, – сказал Сирс. – Я еду домой. Вернее, домой к Рики. Если, конечно, вы не припасли еще парочку призраков для прослушивания.
Всех удивил Питер, ответивший ему:
– Мистер Джеймс, вы меня извините, но, по-моему, вы не правы. Это как раз и есть большая игра – дурацкое выражение, и я знаю, почему вы употребили его, но избавление от этих жутких существ – вот что сейчас самое главное. И я рад, что мы выяснили, что они порой ошибаются. Я думаю, сарказм сейчас неуместен, это неправильно. Вы бы так не вели себя, если бы видели их… если бы видели, как они убивают.
Дон ожидал, что Сирс сейчас обрушится на паренька, раздавит словами, но адвокат просто допил виски и, подавшись вперед, спокойно заговорил:
– Ты забываешь. Я видел их. Я знал Еву Галли, и я видел, как она, мертвая, села на заднем сиденье и уставилась в окно. И я знаю того зверя, что убил твою мать, и его жалкого малолетнего братца, – того, что держал тебя, заставляя смотреть. Когда он был всего лишь умственно отсталым школьником, я пытался спасти его от Грегори, возможно, так же, как ты пытался спасти от него свою мать и, так же, как и ты, потерпел неудачу. Как и ты, я в душе киплю от негодования и оскорбления, когда слышу этот пронзительный голос в каждом ее обличье – все мое существо встает на дыбы от негодования. Несомненно, таким образом она потешается над нами – после всего, что она сделала. Очевидно, я всего лишь имел в виду, что меня устроит некая более конкретная акция. – Он тяжело поднялся. – Я старик уже и привык выражать свои мысли так, как считаю нужным. Увы, порой бываю груб, – Сирс улыбнулся мальчику, – от чего тоже немудрено мысленно закипеть от негодования и встать на дыбы. Однако, надеюсь, ты проживешь достаточно долгую жизнь, чтобы понять всю прелесть этого.
Если мне когда-либо потребуется адвокат, подумал Дон, я без сомнений выберу тебя.
Похоже, что и Питера убедили слова Сирса:
– Не знаю, удастся ли мне достичь такого мастерства, – сказал он, возвращая Сирсу улыбку.
«Что ж, – размышлял Дон, когда все ушли. – Голоса с пленок потерпели неудачу: прослушивание еще крепче сплотило их четверых. Критика Питера в адрес Сирса была полна юношеского максимализма, но в то же время стала и наградой, и Сирс по достоинству оценил ее».
Дон вернулся к магнитофону и, нахмурившись, нажал на кнопку «Play». Вкрадчивый поначалу, радостный ее голосок продолжал:
– …и об Алане Маккични, и все другие истории, которыми я старалась прикрыть от тебя истину. Я действительно страстно желала, чтоб ты понял: твоя интуиция намного сильнее и тоньше, чем у кого бы то ни было. Ты удивил даже Флоренс де Пейсер. Но что хорошего это дало? Как твоя Рэчел Вярни, я живу на свете с тех самых пор, как этот континент освещали лишь маленькие лесные костры, с тех самых пор, как американцы одевались в кожу и шкуры, и даже в те времена люди ненавидели нас, а мы платили им взаимностью. Твой род такой добродушный, и самодовольный, и самонадеянный – внешне: и такой неврастеничный, и трусливый, и так лелеет себя – внутренне. По правде, мы терпеть вас не можем, оттого что находим вас бесконечно скучными. Мы бы давно уже покончили с вашей цивилизацией, но сознательно жили на ее окраинах, вызывая восстания, и междоусобицу, и мелкую панику. Мы поселились в ваших снах и воображении, потому что только в них вы нам интересны.
Дон, ты делаешь роковую ошибку, если недооцениваешь нас. Разве можно победить облако, мечту, поэму? Человечество полностью в плену своего воображения. Хотите найти нас? Ищите в своем воображении, в своих снах. Но, несмотря на разговоры о воображении, мы неумолимо реальны – реальны, как ножи, поскольку разве они тоже не есть инструменты воображения? – и если мы захотим напугать вас, мы напугаем вас до смерти. Потому что вы умрете, Дон. Сначала твой дядя, затем доктор, потом Льюис. Потом Сирс, а за Сирсом – Рики. А следом за ними – и все остальные, кого бы вы ни призвали себе в помощь. По большому счету, Дональд, ты уже мертвец. Так что с тобой покончено. И Милбурн умрет вместе с тобой». Певучий луизианский акцент улетучился; из голоса исчезла даже женственность. В нем не осталось вообще ничего человеческого: – Я потрясу Милбурн до основания, Дон. Я и мои друзья вытянем клещами душу из этого жалкого городишки и раскрошим его кости своими клыками.
Зашипела пустая пленка, и Дон, сняв катушку с магнитофона, сунул ее в коробку. Двадцать минут спустя он убрал все катушки в коробки, сложил в стопки, затем перенес их в гостиную и долго и методично скармливал их огню камина: они дымились, извивались, отвратительно пахли и наконец таяли черными пузырями на пылающих поленьях. Если б Альма видела его сейчас, она бы смеялась.
«Дональд, ты уже мертвец».
– Черта с два! – громко сказал Дон. Он вспомнил измученное лицо Элеонор Харди, так быстро съеденное старостью; Альма десятилетиями потешалась над ним и Клубом Фантазеров, принижая их достижения и конструируя их трагедии, пряталась во мраке за фальшью маски и выжидала момента для смертельного прыжка.
«И Милбурн умрет вместе с тобой».
– Если только мы не ударим первыми, – сказал он пламени. – Если только мы на этот раз не подстрелим рысь.