История с привидениями — страница 11 из 13

Разве можно победить облако, мечту, поэму?

Альма Мобли

– А что есть невинность? – спрашивал Нарцисс друга.

– Это значит воображать, что жизнь твоя – тайна, – отвечал его друг. – А точнее, воображать, что есть какая-то тайна между тобой и зеркалом.

– Понимаю, – сказал Нарцисс. – Это недуг, который вылечивается любованием своим отражением.

1

Около семи утра Рики Готорн повернулся на кровати и застонал. Паника и тревога наполняли его, и темнота настораживала: надо скорее вставать, надо что-то делать, чтобы предотвратить какую-то страшную трагедию.

– Рики? – пробормотала рядом Стелла.

– Все хорошо, все хорошо, – ответил он и сел.

Окно на противоположной стене спальни смотрело в серую темень, подернутую редкой рябью лениво падающих снежинок, огромных, напоминавших снежки. Рики слышал, как колотится сердце: бум, бум. Кому-то грозила страшная опасность; за мгновение до пробуждения он увидел образ и знал, кто это был – во сне. Теперь же он знал лишь то, что ему нельзя оставаться в постели. Он отвернул одеяло и спустил ногу на пол.

– Опять кошмар, милый? – хрипло прошептала Стелла.

– Нет. Не волнуйся, Стелла, все нормально, – он погладил ее плечо и поднялся с постели. Желание срочно действовать, торопиться, не отпускало. Рики сунул ноги в тапочки, натянул поверх пижамы халат и тихо подошел к окну.

– Хороший мой, ты чем-то расстроен? Иди ко мне.

– Не могу. – Он потер лицо: ощущение тревоги все еще билось в груди, как птица, тревоги о том, что кто-то близкий сейчас в смертельной опасности. Снег преобразил задний двор Готорнов в цепь блуждающих белых хребтов и ущелий.

И именно снег помог вспомнить: снег, дунувший на него из зеркала в доме Евы Галли, краткое видение Эльмера Скейлса, бегущего, пошатываясь, по глубокому снегу, и лицо фермера, искаженное принудительной обязательностью перед безжалостной красотой; он поднимает ружье – и разносит выстрелом что-то маленькое в кровавые клочья. Желудок Рики словно перевернулся, сильно заболело внутри. Он прижал ладонь к животу и снова застонал. Ферма Эльмера Скейлса! Там началась последняя сцена агонии Клуба Фантазеров.

– Рики, что случилось?

– Я что-то видел в зеркале, – сказал он, выпрямившись, поскольку боль отступила, и понял, что для Стеллы его слова – полная бессмыслица. – Я имею в виду… что-то с Эльмером. Мне надо срочно ехать к нему.

– Рики, семь утра, Рождество.

– Это не имеет значения.

– Ну как же ты поедешь. Позвони ему сначала.

– Да, – сказал он, уже выходя из спальни, – я попробую.

Он вышел на площадку лестницы – а тревога все звенела, текла по венам (бум, бум), – рванулся в гардеробную и, похватав одежду, подбежал к лестнице, торопясь и одеться, и успеть позвонить.

Снизу донесся явственный шум. Рики положил руку на перила и спустился.

Сирс, полностью одетый и с зимним пальто, переброшенным через руку, вышел ему навстречу. Привычное выражение агрессивной вежливости исчезло с его лица, сменившись выражением тревожной напряженности.

– И ты тоже… – сказал Сирс, видя ту же напряженность на лице Рики. – Извини, если разбудил.

– Я только что проснулся, – ответил Рики. – Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Возьми меня с собой.

– Не вмешивайся, – сказал Сирс. – Все, чего я хочу, это выйти отсюда, немного оглядеться – убедиться, что все в порядке. Я чувствую себя, как кошка на сковородке.

– Стелла подсказала дельную мысль. Давай сначала попробуем успокоиться. А потом съездим вдвоем.

Сирс покачал головой:

– Ты будешь сдерживать меня, Рики. В одиночку мне безопаснее.

– Перестань, – Рики положил руку на локоть Сирсу и повернул его к дивану. – Никто никуда не поедет, пока мы не попробуем дозвониться. А потом поговорим, что следует предпринять.

– Да не о чем говорить, – сказал Сирс, однако все же сел. Он развернулся так, чтобы видеть Рики, взявшего телефон и поставившего его на кофейный столик. – Ты помнишь его номер?

– Конечно, – Рики закончил набор. Гудки, гудки, гудки… Рики дождался десятого… двенадцатого. А сердце все также бешено билось: бум, бум.

– Бесполезно, – сказал Сирс. – Я поехал. Возможно, и не получится: такие дороги…

– Сирс, еще так рано, – сказал Рики, опуская трубку, – может, спят и не слышат звонка.

– В семь?.. – Сирс взглянул на свои часы. – В семь-десять рождественского утра? В доме, где восемь детей? Что-то не похоже. Нет, там явно неладно, и, если мне все же удастся добраться до фермы, я, по крайней мере, попытаюсь сделать так, чтобы не стало еще хуже. Я не собираюсь дожидаться, пока ты оденешься. – Сирс встал и начал надевать пальто.

– Может, лучше позвонишь Хардести – пусть вместо тебя съездит. Ты же знаешь, что я видел там, в доме.

– Ты шутишь, Рики? Хардести? Не говори глупости. Эльмер не будет стрелять в меня. И мы оба это знаем.

– Не будет, – печально подтвердил Рики. – Но так тревожно на душе, Сирс. Ева что-то такое творит – как тогда, с Джоном… Мы не должны позволить ей разделить нас. Если мы разбежимся кто куда – ей будет легче переловить нас поодиночке. О, я уверен, я точно знаю, что-то ужасное происходит там, но ты можешь навлечь еще большую беду, если поедешь туда один.

Сирс посмотрел сверху на умоляющего его Рики, и нетерпение на его лице растаяло.

– Стелла никогда не простит мне, если я возьму тебя, такого простуженного, с собой. И Дону понадобится по меньшей мере полчаса, чтоб добраться сюда. Рики, не задерживай меня.

– Мне никогда не удавалось заставить тебя делать то, что ты не хочешь делать.

– Верно, – сказал Сирс и застегнул пальто.

– Ты неисправим, Сирс.

– Да все такие. Ты можешь назвать кого-нибудь, кто «исправим»? Я и так уже потерял столько времени, так что не держи меня и не заставляй выслушивать, как ты будешь придумывать причины, вспоминая Гитлера, Альберта Де Сальвио, или Ричарда Шпека, или…

– Господи, что за чушь вы городите?! – Стелла стояла на пороге гостиной и поправляла руками волосы.

– Прибей гвоздями к дивану своего мужа и вливай в него горячий виски, пока я не вернусь, – сказал Сирс.

– Не отпускай его, Стелла, – попросил Рики. – Ему нельзя ехать одному.

– Это срочно? – спросила она.

– Ради всего святого… – тихо проговорил Сирс, и Рики кивнул.

– Тогда пусть едет. Надеюсь, ему удастся завести машину.

Сирс развернулся в сторону прихожей, и Стелла сделала шаг в сторону, пропуская его. Но прежде чем выйти, он оглянулся еще раз взглянуть на Рики и Стеллу:

– Я вернусь. Не волнуйся за меня, Рики.

– По-моему, ты понял, что уже, кажется, слишком поздно.

– По-моему, «слишком поздно» было пятьдесят лет назад, – сказал Сирс, повернулся и ушел.

2

Сирс надел шляпу и вышел. Такого морозного утра он не помнил: десятки жал тут же впились в уши и кончик носа, а через несколько секунд – и в открытую часть лба. Он осторожно двигался по скользкой тропинке, заметив, что в эту ночь, впервые за три недели, нападало намного меньше снега, чем в предыдущие: всего дюймов шесть-семь. А это означало, что у него были неплохие шансы добраться на «линкольне» до автострады.

Ключ вошел в замок лишь наполовину: нетерпеливо чертыхаясь, Сирс выдернул его и стянул с руки перчатку, чтобы достать зажигалку. Холод сразу вцепился в пальцы, но зажигалка выплюнула пламя, и Сирс поводил его язычком по ключу. В тот момент, когда ключ накалился так, что Сирс едва не вскрикнул, он вставил его в скважину. Дверь открылась.

Затем последовали бесконечные попытки завести двигатель: Сирс сжал зубы и помогал стартеру мысленными приказами. Он вдруг вспомнил лицо Эльмера Скейлса, каким видел его во сне, – он пристально глядел безумными ничего не видящими глазами и говорил: «Приезжайте, мистер Джеймс, я не ведаю, что творю, ради всего святого, приезжайте скорее…»

Двигатель скрежетал и плевался, затем наконец схватился. Сирс утопил педаль газа, заставив мотор взреветь, несколько раз подвигал машину вперед и назад, пробуждая ее от спячки и уминая невысокие сугробы, державшие ее.

Развернув ее носом к улице, Сирс вытащил из бардачка скребок, вылез из машины и очистил восьмидюймовый прямоугольник на ветровом стекле прямо напротив руля. Остальное растопит печка.

– Кое о чем тебе лучше не знать, Рики, – сказал он себе, думая об отпечатках босых детских ног на снегу, вот уже третий день появляющихся под окном его комнаты. В первое утро он плотно задернул шторы на случай, если Стелла зайдет прибраться; на второй день он понял, что у Стеллы довольно бессистемный подход к уборке в доме: ни за какие посулы она не войдет в гостевую комнату, а будет покорно дожидаться, пока их уборщица из Холлоу сможет добраться сюда. Два утра подряд детские ноги пятнали снег, неумолимо подбиравшийся к самому окну. Сегодня же, после того как безумное лицо Эльмера бесцеремонно вытолкнуло его из сна, он увидел следы уже на подоконнике. Сколько пройдет времени, пока Фэнни не появится уже в доме Готорнов, весело топоча по лестнице вверх и вниз? Если Сирсу удастся увести его, он, возможно, выиграет больше времени для Рики и Стеллы.

А между тем ему надо ехать к Эльмеру Скейлсу.

«…скорее, ради всего святого».

Рики, несомненно, тоже получил сигнал тревоги, но, к счастью, Стелла оказалась дома и помогла удержать его.

«Линкольн» выкатился на улицу и начал пробивать себе путь в снегу. Еще один плюс, подумал Сирс: в этот час рождественского утра на улице можно встретить только Омара Норриса.

Сирс отогнал от себя лицо и голос Эльмера и сосредоточился на дороге. Омар, кажется, опять работал всю ночь, потому как почти все центральные улицы Милбурна были выскоблены до нижнего слоя утрамбованного, смерзшегося снега. Здесь опасно было не справиться с управлением и уйти в занос, стокнувшись с похороненной под снегом машиной – но и только. Он представил себе, как Фэнни Бэйт забирается на подоконник, поднимает раму, проскальзывает в дом, принюхиваясь к запаху человечины… Да нет, на окнах ставни и запоры, и он проверил: внутренние рамы надежно закрыты.

Возможно, он ошибается; возможно, ему следует развернуться и возвратиться домой к Рики.

И в то же время он понимал, что не сможет так поступить. Он не остановился на красном сигнале светофора в конце площади и снял ногу с педали акселератора – пусть машина своим ходом катит мимо отеля. Нельзя возвращаться: голос Эльмера, казалось, звучал уже громче, еще слышнее нотки боли, замешательства.

«Господи, Сирс, у меня голова кру́гом, что же здесь творится…»

Он чуть повернул руль и выровнял «линкольн»: единственным трудным участком оставалось шоссе, несколько миль предательских подъемов и спусков, кюветы там по обеим сторонам полны разбившихся или застрявших машин… может, придется и пешком добираться.

«Боже мой, откуда столько крови… похоже, эти бродяги все-таки доконали меня, и мне так страшно, Сирс, мне так страшно…»

Сирс утопил педаль газа на долю дюйма.

3

На вершине подъема Андерхилл-роуд он притормозил: здесь было намного хуже, чем он ожидал. Сквозь легкий снегопад и утренний сумрак виднелись красные огни снегоочистителя Омара, невероятно медленно пыхтевшего в направлении шоссе. Девятифутовый сугроб, напоминавший идеальной формы гребень волны, нависал вдоль расчищенного участка улицы. Если он попытается объехать Омара, то наверняка похоронит «линкольн» в снегу.

Какое-то мгновение ему хотелось именно так и поступить: утопить в пол акселератор, пролететь на всей скорости спуск и, врезавшись «линкольном» в снег, пробить в нем путь, обогнав Омара на его едва ползущем троне, и выскочить на шоссе, будто Эльмер шептал ему именно об этом.

«Не останавливайся, мистер Джеймс, поторопись, я не могу больше…»

Сирс просигналил, всей пятерней нажав на кнопку. Омар оглянулся: увидев Линкольн, он поднял руку с оттопыренным вверх пальцем, и сквозь заднее стекло трактора Сирс увидел, как он покачивается на сиденье, с лицом, закрытым обледенелой лыжной маской, и понял сразу две вещи. Первая: Омар пьян и чуть жив от усталости; вторая: Омар орал ему, чтобы он разворачивался и не съезжал с холма. Колеса не удержат «линкольн» на спуске.

Настойчивый, умоляющий голос Эльмера не дал Сирсу прислушаться к голосу разума.

На холостом ходу «линкольн» скатился вниз на несколько дюймов. Омар остановил трактор, встал и наполовину высунулся из кабины, опираясь рукой на одну из стоек ковша. Другую руку он вытянул в жесте регулировщика. Сирс нажал на тормоз, и «линкольн» затрясся на неровном утрамбованном снегу. Омар делал круговые движения свободной рукой, чтобы он разворачивался или сдал назад.

Автомобиль соскользнул еще на несколько дюймов вниз по склону, и Сирс схватился за ручной тормоз, уже не думая, как и куда направлять машину, а лишь бы остановить движение. А Эльмер все твердил:

«Сирс… скорее… очень…» – его высокий умоляющий голос толкал машину вперед.

И тут он увидел Льюиса Бенедикта: тот бежал ему навстречу снизу и размахивал руками, чтобы он остановился, полы куртки-хаки хлопали за спиной, волосы развевались.

«…Скорее… скорее…»

Сирс снял руку с рычага тормоза и утопил педаль газа. «Линкольн» дернулся вперед, жалобно взвизгнув задними колесами, и полетел к подножию холма, виляя, как рыба хвостом. За фигурой бегущего Льюиса смутно виднелся Омар Норрис, застывший в безмолвном изумлении.

На скорости семьдесят пять миль в час «линкольн» пролетел сквозь Льюиса; Сирс открыл рот и закричал, резко выворачивая руль влево. Машина крутнулась трижды вокруг своей оси и с силой стукнула задним правым крылом снегоочиститель, прежде чем врезаться в громадный сугроб.

Закрыв глаза, Сирс услышал, как что-то тяжелое с противным и мягким звуком ударилось о ветровое стекло: мгновением позже ему показалось, что воздух вокруг сгустился: а спустя следующую бесконечно долгую секунду машина резко встала, словно ударившись о стену.

Он открыл глаза – темнота вокруг. Голову жгло в том месте, где он ударился ею при столкновении. Он пощупал лоб: кровь; другой рукой включил свет в салоне. Лицо Омара Норриса в маске, прижатое к ветровому стеклу, смотрело пустым глазом на пассажирское сиденье. Пять футов снега вцепились в машину, как цемент.

– Вперед, братишка! – раздался низкий голос из-за спины.

Маленькая ладонь с черной землей под ногтями протянулась вперед и погладила Сирса по щеке.

Свирепость собственной реакции поразила Сирса: он заметался из стороны в сторону на сиденье, пытаясь выбраться из-за руля, совершенно не задумываясь о своих действиях и движимый лишь спазматическим отвращением. Щеку жгло в том месте, где коснулась ее детская ладонь; замурованная машина уже наполнилась запахом разложения. Он обернулся: они были на заднем сиденье, глазели на него с раскрытыми ртами – похоже, он их тоже напугал.

Отвращение к этим грязным тварям буквально взорвало его. Он не умрет покорно в их руках. Резко выдохнув, Сирс подался вперед и впервые за шестьдесят лет ударил кулаком, задев скулу Грегори и ободрав на ней кожу до сырой мягкой ткани. Блестящая жидкость проступила у того на щеке.

– Ага, так вас можно ранить! – вскричал он.

Рыча, они набросились на него.

Двенадцать дня, Рождество

4

С первых слов, произнесенных Хардести, Рики понял, что шериф опять пьян. А когда он сформулировал несколько предложений, Рики понял еще одно: Милбурн остался без шерифа.

– Вы знаете, как все оформить, – сказал Хардести и рыгнул. – Так что займитесь этим. Вы меня слышите, Готорн?

– Я слышу вас, Уолт, – Рики присел на диван и посмотрел на Стеллу, закрывшую лицо руками. Как же она сейчас убивается, подумал он, что отпустила его одного, что отправила его без благословения, даже не поблагодарив. Дон сидел на корточках рядом с креслом Стеллы и обнимал ее за плечи.

– Ага, слушаете. Ну, так слушайте. Я когда-то служил на флоте, слыхали, адвокат? Корея. Заработал три нашивки, слышите меня? – громкий треск: Хардести рухнул в кресло и сбил лампу. Рики не отвечал. – Три проклятущие нашивки. Моряк с печки бряк. Можете называть меня героем, возражать не буду. Короче, не утруждайте себя и не указывайте мне, чтоб я поехал на ферму. Сосед зашел к ним около одиннадцати – обнаружил их. Скейлс их всех порешил. Застрелил. А потом лег под свое треклятое дерево и снес себе из ружья полголовы. Полиция штата забрала все тела на вертолете. А теперь скажите-ка мне, адвокат, почему он это сделал. И почему вы знали, что там что-то случилось.

– Потому что когда-то я брал машину у его отца, – сказал Рики. – Хотя это для вас пустой звук, Уолт.

Дон поднял на него глаза, а Стелла еще сильнее прижала ладони к лицу.

– Пустой звук, черт бы вас взял. Великолепно. Ну что ж, можете поискать себе другого шерифа. Я завяжу, как только окружные бульдозеры пробьются к нам. И я волен поехать, куда глаза глядят – попомните мое слово. Куда угодно! И не из-за того, что тут творится, не из-за маленькой мясорубки, которую устроил Скейлс. Вы и ваши дружки-суки-богатеи до сих пор что-то прячете в рукаве – до сих пор! – и что бы оно ни вытворяло – лучше сидеть и сопеть в трубочку. Я прав? Вырезали всю семью Скейлса. Жди теперь чего угодно, правильно? И кто же свалил все это на нашу голову, а, мистер адвокат? Вы! А?

Рики молчал.

– Можете называть это Анной Мостин, да только все это ваш обыкновенный адвокатский треп. Дьявол, я всегда думал, что вы козел, Готорн. Но вот что я скажу вам: если кто-то вдруг покатит на меня бочку, вам не поздоровится. Вы и ваши дружки вечно суетесь под руку и достаете меня своими бредовыми идеями, если у вас еще остались дружки. Вот и займитесь делом. А я буду сидеть тут, пока не разгребут дороги, я разогнал помощников по домам, и я застрелю любого, кто попробует подойти к участку. Все вопросы потом.

– А как насчет Сирса? – спросил Рики, зная, что Хардести не заикнется об этом, пока он сам не спросит. – Кто-нибудь видел Сирса?

– О, Сирс Джеймс! Ну да. Весьма интересный случай. Полицейские штата и его нашли. Увидели его машину, наполовину заваленную снегом, в самом низу Андерхилл-роуд, рядом трактор, весь раз… раздолбанный. Можете забрать его и похоронить, где пожелаете, мой маленький друг. Если, конечно, в этом чертовом городе еще не всех порубили на куски или не высосали напрочь. Уфф! – Он опять рыгнул. – Я нажрался, как свинья, адвокат. И буду продолжать в том же духе. А потом отвалю отсюда. И пошли вы все к черту! – Он бросил трубку.

Рики сказал:

– Хардести сошел с ума. Сирс погиб. – Стелла зарыдала; и вскоре они втроем сбились в круг, положив руки друг другу на плечи, словно искали утешения в этом простом жесте. – Я остался последний, – проговорил Рики в плечо жены. – О боже, Стелла. Я последний.

Позднее тем же вечером каждый из них – Рики и Стелла в своей спальне, Дон в гостевой – услышали звуки музыки, шумные трубы и хриплые саксофоны, веселую идиллическую музыку ночи, настоящий соул, плавную и текучую музыку американских низов, и, вслушиваясь в нее, они с возрастающим напряжением улавливали, как растет ее темп, ее веселье и разнузданность. Оркестр Доктора Рэбитфута праздновал.

5

Миновало Рождество, и даже соседи перестали видеться друг с другом, а самые отчаянные оптимисты, строившие планы на новогодний вечер, понемногу забыли о них. Все общественные заведения оставались закрытыми, «Янг Бразерс» и библиотека, церкви, аптеки и офисы: на Уит Роу сугробы подобрались к подоконникам первого этажа. Не работали даже бары, и толстый Хемфри Стэлледж отсиживался в своем доме, что стоял позади ресторана, играл с женой в карты и, прислушиваясь к завыванию ветра, говорил, что когда снегоуборочные из округа пробьются к ним, он станет снова зарабатывать побольше Минта, – ведь ничто не гонит народ в бары так, как непогода. Жена его сказала:

– Ты рассуждаешь, как могильщик. – И после этой фразы их разговор, как и карточная игра, увяли: все уже знали о Сирсе, и об Омаре Норрисе, и о самом страшном – о том, что сотворил Эльмер Скейлс.

Казалось, если достаточно долго прислушиваться к легкому шороху падающего снега, услышишь не только то, что он шепчет тебе, что ждет тебя, но и поведает какую-то страшную тайну – тайну, способную окрасить твою жизнь в черный цвет. Некоторые жители Милбурна внезапно просыпались по ночам в три, в четыре часа и думали, что им снится один из детей Скейлса, стоящий в ногах у кровати и ухмыляющийся: и не могли никак вспомнить, который же из мальчиков это был, очевидно, Дэви, а может Батч или Митчелл, однако вот он – стоит рядом, ребра просвечивают сквозь кожу на худеньком теле, и изможденное лицо тоже светится.

Со временем все узнали и о Хардести: как он стал добровольным затворником в своем участке в компании страшных тел, дожидавшихся в камерах. У обоих мальчишек Пиграмов были снегоходы, и как-то раз они причалили к двери участка, чтобы проведать шерифа, – а точнее, проверить, на самом ли деле он свихнулся, как говорят взрослые. Едва лишь они слезли со снегоходов, как в окне появилась отекшая испитая физиономия и приникла к стеклу: Хардести погрозил мальчишкам пистолетом и заорал, что если они сейчас же не стянут эти чертовы лыжные маски и не покажут ему свои лица, то лиц у них вообще не останется. Многие рассказывали, что знают человека, у которого есть друг, так вот этот друг клянется, что, проходя мимо шерифовой конторы, слышал, как Хардести орал – не на кого-то конкретно, может на себя самого, а может на того, кто в такую погоду запросто разгуливает по Милбурну, свободно проскальзывает в сновидения горожан и свободно покидает их, прячась по темным углам; на того, кто заводит по ночам музыку, такую на первый взгляд радостную и праздничную, а на самом деле пробуждающую самые мрачные и зловещие чувства. И люди прятали головы в подушки, уговаривая себя, что это где-то играет радио или ветер фокусничает: они выдумывали все, что угодно, лишь бы до последнего мгновения не верить и не ведать о том, что там, за их окнами, в городе, поселилось нечто такое, что делает эти звуки такими пугающими.

Питер Барнс поднялся с постели в эту ночь, тоже услышав музыку и подумав, что на этот раз братья Бэйты, Анна Мостин и Доктор Рэбитфут пришли именно за ним. (И в то же время сознавая, что причина в другом.) Он запер дверь своей комнаты, забрался в постель и зажал уши ладонями; однако неистовая музыка стала еще громче: с каждым мгновением нарастая, она приближалась по улице.

И прекратилась прямо перед его домом: словно невидимый палец нажал на магнитофоне кнопку «стоп». Навалившаяся тишина источала еще больше энергии, чем только что звучавшая музыка. Питер, не в силах терпеть это напряжение, тихонько встал с кровати и выглянул в окно.

Внизу, где он недавно видел, как отец шагает по улице на работу, напоминая маленького русского, в серебристом лунном свете выстроилась цепочка людей. Он узнал каждого из стоявших на свежем снегу, где когда-то пролегала улица. Задрав кверху головы, с раскрытыми ртами глядели на него все умершие горожане, и он не мог понять, стояли ли они в его воображении или Грегори Бэйт и его покровительница каким-то образом транслировали их подвижное изображение: а может, тюрьма Хардести и полдюжины могил вдруг вскрылись и выпустили своих обитателей погулять. На него глядели Джим Харди, страховой агент Фредди Робинсон, старый доктор Джеффри и Льюис Бенедикт, и Харлан Ботц – он недавно скончался, очищая от снега свою дорожку. Омар Норрис и Сирс Джеймс стояли рядом с дантистом. Сердцем Питер потянулся к Сирсу, и он опять взглянул на адвоката – он понял, отчего вновь зазвучала музыка. Из-за спины Сирса вышла девушка, и Питер узнал Пенни Дрэгер, ее когда-то привлекательное лицо было пустым и неживым, как у остальных. Стайка ребятишек окружила высокое тощее пугало с ружьем, и Питер, кивнув, шепнул себе: «Скейлс». Он не знал. Затем толпа расступилась, пропуская вперед его мать.

Это был не тот похожий на нее призрак, встретивший его на парковке у «Бэй Три»: как и из других, из его матери выпили жизнь, ее оболочка была слишком пуста, и Питер не впал в отчаянье, лишь сердце его дрогнуло. Кристина сделала несколько шагов вперед, к границе их участка; затем протянула к нему руки, рот беззвучно шевелился. Он знал, что человеческие слова не могут звучать из этих губ, из этого управляемого тела, – возможно, это была лишь мольба о помощи или плач. Она, они – все просили его выйти: или молили о покое, о сне? Питер заплакал. Они казались такими испуганными и совсем не страшными. Печальные и жалкие, они стояли под его окном и будто просто снились ему. Их пригнали сюда Бэйты и их хозяйка, надеясь заполучить его, Питера. Слезы стыли на щеках; Питер отвернулся от окна. Господи, сколько же их, сколько их…

Он упал навзничь на кровать и лежал, устремив взгляд в потолок. Скоро они уйдут… А вдруг утром он выглянет из окна и опять увидит их внизу, вмерзших в сугробы, как снеговики? И тут вновь взметнулась музыка, взорвавшись ярко-красной вспышкой: да, они уходят, маршируя в такт ликующему оркестру Доктора Рэбитфута.

Когда музыка замерла вдалеке, Питер встал и опять подошел к окну. Точно. Ушли. И даже не оставили следов на снегу.

Он спустился в темную гостиную и увидел полоску света, выбивающуюся из-под двери телевизионной комнаты. Питер легонько толкнул дверь.

Телевизор показывал светлые беспорядочно движущиеся точки, по которым плыла черная полоса и, скрываясь за рамкой экрана, вновь появлялась сверху. Стойкий густой запах виски наполнял комнату. Отец с открытым ртом лежал в кресле, откинувшись на спинку и чуть похрапывая, галстук развязан, кожа на лице и на шее желто-серая, как пергамент. Почти пустая бутылка и полный стакан соседствовали на столе. Питер подошел к телевизору и выключил его. Затем легонько потряс отца за плечо.

– М-м-м, – отец открыл мутные и сонные глаза. – Пит… Что за музыка?

– Тебе приснилось.

– Сколько времени?

– Почти час.

– Я думал о твоей матери… Ты так похож на нее, Пит. Мои волосы, ее лицо. В этом тебе повезло.

– Я тоже думал о ней.

Отец выбрался из кресла, потер щеки и взглянул на Питера абсолютно трезво:

– Ты повзрослел, Пит. Странно. Я только сейчас заметил, что ты стал мужчиной.

Питер, взволнованный, не отвечал.

– Не хотел тебе говорить: сегодня днем мне звонил Эд Винути, а он слышал от полицейских штата. Эльмер Скейлс, фермер, помнишь, жил недалеко от города? Оформлял у нас закладную. Помнишь его детишек? Эд сказал, что он убил их. Всех. Перестрелял детей, потом застрелил жену, а потом – себя. Питер, город сходит с ума…

– Пойдем спать, – сказал Питер.

6

Несколько дней Милбурн оставался недвижим – как карточная игра Хемфри Стэлледжа, брошенная после того, как у его жены вырвалось слово, показавшееся им обоим верхом неприличия: могильщики и могилы были запретной темой, поскольку все в городе хорошо знали или приходились родственниками тем, чьи тела покоились под простынями в тюрьме. Люди просиживали у телевизоров, питались размороженными полуфабрикатами и молились, чтобы линии электропередачи не оборвало. Люди избегали друг друга. Выглянув в окно и увидев пробирающегося в глубоком снегу к входной двери соседа, невольно примешь его за таинственное существо, обращенное стихией в свое дикое, свирепое и небрежное подобие, и поймешь, что он кинется на любого, кто посмеет заглянуть в тот магазин, где он покупает еду себе и своей семье. Его уже коснулась паутина чар неистовой музыки, от которой вы пытались убежать, и если он заглянет в ваше окно из стеклопакета и увидит вас, едва ли его глаза будут напоминать человеческие.

Если старого доброго Сэма (помощника менеджера шиномонтажной мастерской и аса покера) или старого доброго Эйса (пожарного на пенсии, работающего на обувной фабрике в Эндикотте, невероятно скучного, однако отправившего своего сына в медицинский колледж) не было поблизости и они не следили за вами голодным взглядом, означавшим «чего уставился, ублюдок», значит, все обстояло куда хуже: вам уже никто не угрожал – потому что угрожать было некому. Улицы стали проходимы лишь для пешеходов; девятифутовые, двенадцатифутовые заносы, непрекращающаяся метель, нависшее тусклое небо. Дома на Хавен-лейн и Мелроуз-авеню выглядели брошенными: крепкие ставни и плотные шторы отгородили жителей от окружающего мира. Город выглядел так, словно все его жители легли под простыни в камерах Хардести. И сейчас, когда кто-то из старожилов города вроде Кларка Маллигэна или Ролло Дрэгера смотрел на это, сердце его болезненно сжималось от прикосновений холодного ветра.

Так было днем. Между Рождеством и Новым годом простые горожане, ничего не слыхавшие о Еве Галли или Стрингере Дэдаме и думавшие о Клубе Фантазеров (если они вообще когда-то думали о них) как о коллекции музейных экспонатов, ложились спать все раньше и раньше – поначалу в десять, затем в полдесятого, – потому что навязчивая мысль о жуткой погоде за окном вызывала желание закрыть глаза и не открывать их до рассвета. И если дни пугали, то ночи – просто ужасали. Ветер носился по улицам, бился в двери и ставни, и два-три раза в каждую ночь бился в стены, словно штормовой вал, и сотрясал их с такой силой, что мигал свет. Мальчишки Пиграмов слышали ночью какой-то стук в окно своей комнаты, а утром увидели на сугробе отпечатки босых ног. Неутешный Уолтер Барнс был не единственным, кто решил, что город сходит с ума.

В последний день уходящего года мэр города смог наконец обойти трех помощников шерифа и приказал им вытащить Хардести из участка и отправить в больницу – мэр опасался, что, если они не расчистят улицы, начнется мародерство. Он назначил Леона Черчилля исполняющим обязанности шерифа – это был самый крупный и самый тупой из помощников, однако самый послушный – и сказал ему, что если он не приведет в порядок трактор Омара Норриса и не займется уборкой снега, то мгновенно лишится работы. Так что в канун новогоднего праздника Леон Черчилль отправился в муниципальный гараж, осмотрел трактор и обнаружил, что тот не так уж плох. «Линкольн» Сирса погнул кое-где лопасти снегомета, но все остальное было в рабочем состоянии. В то же самое утро за первый час уборки он заработал столько похвал от мэра, сколько Омар Норрис не сумел за всю жизнь.

Но когда помощники пробились в контору шерифа, они обнаружили лишь пустую комнату и провонявшую раскладушку. За четыре дня Уолт Хардести исчез. От него остались четыре пустых бутылки из-под бурбона – ни записки, ни намека на то, куда он отправился, и, разумеется, никаких признаков той выворачивающей внутренности паники, охватившей его, когда он оторвал голову от стола, чтобы подкрепиться виски, и услышал шум из камер. Поначалу Хардести показалось, что он слышит разговор, затем звук, с которым мясник бросает шмат мяса на колоду. Не-е-ет, он не станет дожидаться, пока тот, кто там шумит, пойдет по коридору сюда, а наденет-ка он шляпу, пальто и тихонько ретируется на улицу. В метель. Он оделся быстро и четко, как курсант по команде, и вдруг чья-то рука ухватила его за локоть и спокойный голос проговорил прямо в ухо: «Вот и встретились, шериф?» Когда трактор Леона раскопал его, Уолт Хардести напоминал статую – искусно вырезанную из слоновой кости статую девяностолетнего старика.

7

Хотя синоптики предсказывали еще больше снега в первую неделю января, он шел всего лишь два дня. Хемфри Стэлледж опять открылся, работая в баре в одиночку (Анни и Энни, отрезанные бездорожьем в своем селе, отсутствовали), и обнаружил, что торговля идет куда лучше, чем он предполагал. Он простаивал за стойкой по шестнадцать часов и, когда жена приходила сделать гамбургеры, говорил ей:

– Ну вот, видишь, дороги немного разгребли, ребята теперь могут сесть за руль, и первое место, куда они направляются, – это бар. Где и сидят целый день. Это тебе о чем-нибудь говорит?

– Ты все сам сказал, – отвечала она.

– В любом случае погодка для выпивки – в самый раз! – радовался Хемфри.

Погодка для выпивки? Более того: Дон Вандерлей, подъезжая с Питером Барнсом к дому Готорнов, размышлял о том, что в этот сумрачный, все еще невероятно морозный день погода напоминала разум пьяного в стельку. Не было сверхъестественных вспышек яркости, которые он видел в Милбурне несколько недель назад: не светились двери и изгороди, не переливались неожиданные цвета. Никакого волшебства. Все, что не было белым, выглядело тусклым и безжизненным: не было солнца, и не было четких теней, а все, что пряталось в тени, казалось чересчур темным.

Он бросил взгляд через плечо на крепко перевязанный сверток на заднем сиденье. Их жалкое примитивное оружие, найденное в доме Эдварда. Теперь, когда у него созрел план и они втроем были готовы дать бой, даже эта унылая погода пророчила им поражение. Хорошо воинство: он, да взвинченный семнадцатилетний паренек, да старенький простуженный адвокат – на какое-то мгновение их затея представилась ему комично-безнадежной. Однако без них не оставалось даже надежды.

– А помощник шерифа чистит хуже Омара, – раздался голос Питера справа. Это было сказано лишь для того, чтобы прервать молчание, но Дон кивнул: мальчик был прав. Леон явно испытывал трудности с тем, чтобы удерживать ковш на нужной высоте, и после того как трактор проезжал по улице, она приобретала необычный террасный вид. Машина двигалась по разноуровневой поверхности, как карусельный паровозик. По обеим сторонам улицы здесь и там валялись сбитые почтовые ящики – Черчилль цеплял их краем ковша.

– На этот раз мы хоть что-то попытаемся сделать, – сказал-спросил Питер.

– Попробуем попытаться, – ответил Дон, искоса глянув на него. Питер напоминал молоденького солдата, побывавшего за две недели в дюжине перестрелок: смотришь на него и ощущаешь горечь спаленного адреналина.

– Я готов, – заявил парень. Его слова звучали решительно, но Дон почувствовал, как напряжены его нервы, и задумался, сможет ли этот мальчик, уже сделавший намного больше, чем он сам и Рики, вынести еще одно испытание.

– Погоди немного, ты еще не знаешь, что я задумал, – сказал Дон. – Может, ты откажешься. И это будет в порядке вещей. Я пойму, Питер.

– Я готов, – повторил паренек, и Дон почувствовал, как он весь содрогнулся. – И что же вы задумали?

– Еще раз наведаться в дом Анны Мостин, – ответил он. – Я все объясню у Рики.

Питер тихонько вздохнул:

– Я все равно готов.

8

– Это было частью сообщения на пленке с Альмой Мобли, – сказал Дон. Рики Готорн, чуть подавшись вперед, сидел на диване, но смотрел не на Дона, а на упаковку «Клинекса» на столе перед ним. Питер Барнс покосился на него и тут же отвел глаза, устало привалившись головой к спинке дивана. Стелла была наверху, успев однако при встрече обжечь Дона предостерегающим взглядом.

– Послание адресовано мне, и мне не хотелось бы обсуждать его с кем бы то ни было, – объяснил он. – Особенно с тобой, Питер. Хотя… возможно, ты представляешь себе его характер.

– Психологическое давление, – сказал Рики.

– Да. Но я долго размышлял над одной фразой, которая может подсказать нам, где ее искать. Я думаю, она намеренно дала эту подсказку, или намек, можно назвать как угодно.

– Продолжайте, – сказал Рики.

– Она говорила, что мы – человечество – живем в плену своего воображения. Так что если мы хотим взглянуть на нее или на одного из них, мы должны искать их в нашем воображении, в наших снах.

– В наших снах, – повторил Рики. – Понятно. Она имеет в виду Монтгомери-стрит. Что ж. Мне следовало бы раньше догадаться, что с этим домом мы в тот раз не закончили. Мы сознательно тогда не взяли тебя с собой, – повернулся Рики к Питеру. – Теперь же у тебя гораздо больше причин не ходить туда. Что скажешь?

– Я должен идти, – ответил Питер.

– Вероятно, именно это она и имела в виду, – продолжил Рики, все еще изучая Питера осторожным взглядом. – Сирс, Льюис, Джон и я – всем нам каждую ночь на протяжении года снился этот дом. И когда мы с Сирсом и Доном побывали там, когда нашли твою мать и Джима, она не стала атаковать нас самих, но атаковала наш разум. И если есть в этом хоть капля утешения, то сама мысль о возвращении туда пугает меня до ужаса.

Питер кивнул:

– Меня тоже, – и, будто испуг Рики придал ему немного мужества, договорил: – Что в пакете, Дон?

Дон вытянул руку и взял с кресла тугой сверток:

– Всего лишь две вещи, которые я подобрал в доме. Возможно, они нам пригодятся. – Он положил сверток на стол и раскатал его. Все трое взглянули на топор с длинной ручкой и охотничий нож.

– Все утро я точил и смазывал их. Топор был весь в ржавчине – Эдвард рубил им дрова для камина. Нож ему дал актер, он снимался с ним и подарил дяде, когда тот опубликовал книгу о нем. Красивый нож.

Питер склонился пониже над столом и взял нож:

– Тяжелый. – Он повертел его в руках: восьмидюймовое лезвие с безжалостным скосом на кончике острия и желобком во всю длину, резная рукоять искусной ручной работы – нож явно предназначался лишь для одной цели. Это было орудие убийства. Но нет, припомнил Дон, он лишь выглядел, как орудие убийства. Его изготовили специально под руку того актера – для хорошего кадра. Однако лежавший рядом топор был грубым и лишенным всякого изящества.

– У Рики свой нож, – пояснил Дон. – Питер, ты можешь взять нож Боуи. Я возьму топор.

– Выходим прямо сейчас?

– А чего ждать?

Рики сказал:

– Погодите. Я схожу наверх и предупрежу Стеллу. Я скажу, что, если мы через час не вернемся, пусть звонит тому, кто сейчас замещает шерифа… кому угодно, и пусть присылают машину к дому Робинсона.

Он повернулся и начал подниматься по лестнице.

9

– Мы опять войдем с заднего двора, – сказал Дон Рики в машине. Они только что подъехали к дому. Рики кивнул. – Надо постараться действовать как можно тише.

– Не волнуйтесь за меня, – сказал Рики. Дон подумал, что никогда не видел Рики таким слабым и старым. – А знаете, я смотрел тот фильм, откуда пришел ваш нож. Сцена его создания довольно продолжительная. Человек расплавил кусок метеорита или астероида и сделал из него лезвие. Вероятно, думал, что… – Рики остановился, тяжело дыша, и, убедившись, что Питер тоже слушает, продолжил: – Вероятно, думал, что нож будет обладать необыкновенными особенностями. Самый твердый металл, не известный до сих пор на планете. Волшебный как бы. Из космоса, – Рики улыбнулся. – Типичная киношная глупость. Хотя нож довольно симпатичный.

Питер вытащил нож из кармана короткого шерстяного пальто и секунду каждый из них – слишком взволнованных, чтобы сознавать свое ребячество, – смотрел на него.

– Открытый космос питал воображение полковника Боуи, – проговорил Рики. – В кино.

– Боуи… – начал было Питер, припоминая что-то из уроков истории десятого класса, и резко замолчал. «Боуи умер в Аламо». Он сглотнул, помотал головой и повернулся лицом к дому Галли. Вот чему следовало поучиться у Джима Харди: доброе волшебство рождается только из человеческих усилий, а злое выползает из любого темного угла.

– Вперед, – скомандовал Дон и строго посмотрел на Питера, призывая хранить молчание.

Руками они отгребли снег от задней двери и, стараясь держаться вместе, вошли внутрь. Питеру дом показался таким же темным, как и в ту ночь, когда они с Джимом побывали в нем. Пока Дон не повел их в кухню, он был уверен, что не отважится перешагнуть порог. И даже тогда он на мгновение испугался, что упадет в обморок или закричит от страха: в сумраке дома ему грезился чей-то шепот.

В прихожей Дон указал на подвальную дверь. Он и Рики достали из карманов ножи, а Дон отворил дверь и повел их за собой в подвал.

Питер чувствовал, что лестница и подвал – самое страшное для него. Он быстро глянул вниз, под ступени, и увидел лишь оборванную паутину. Затем они с Доном медленно пошли к секции забора, а Рики двигался вдоль другой стены: длинный нож в его руке казался крепким и надежным. Даже зная, что вот сейчас ему придется взглянуть на то место, где Сирс нашел тело его матери и Джима Харди, Питер уже понимал, что не отключится, не закричит, не выкинет глупость: нож словно передал ему крепость закалки своего лезвия.

Они дошли до глубокой тени справа от забора. Без малейших колебаний Дон шагнул в нее, Питер – за ним, еще крепче сжав в руке нож. «Нужно рубить с плеча, – вспомнилось ему из какого-то приключенческого рассказа. – Если не держать нож лезвием вниз, его труднее выбить у тебя». Рики обходил забор слева – его била дрожь.

Дон опустил топор; оба мужчины заглянули под скамейку у дальней стены. Питера передернуло: на этом месте лежали тела. По тому, как выпрямились Дон и Рики, он понял: сейчас здесь нет ничего и никого, и они ждут, пока он закончит осматривать свой угол. Питер еще раз наклонился и тоже заглянул под скамейку. Темная бетонная стена, серый цементный пол. Он выпрямился.

– Остался верхний этаж, – прошептал Дон, и Рики кивнул.

Уже в прихожей, у лестницы, Питер украдкой быстро оглянулся через плечо, чтобы убедиться, не стоит ли за спиной, скалясь как тогда, Грегори в черных очках, а затем взглянул наверх. Рики повернулся и вопросительно посмотрел на него. Он кивнул – порядок – и последовал за ним.

Перед дверью спальни Рики остановился и кивнул. Питер крепко сжал рукоять ножа: очевидно, это та самая комната, что снилась старикам, и, что бы это ни означало, именно в ней он видел Фредди Робинсона, именно здесь он сам чуть не погиб. Дон обошел Рики и взялся за ручку двери. Рики коротко взглянул на него, сжал губы и вновь кивнул. Дон открыл дверь. Питер заметил тоненькую струйку пота, вдруг побежавшую с виска писателя, и весь похолодел. Поднимая топор, Дон быстро шагнул за порог. Ноги сами внесли Питера в комнату – словно кто-то втянул его за невидимую веревку.

Он резко, как будто выхватывая фрагменты фотовспышками, осмотрел спальню: Дон, ссутулившись с поднятым к плечу топором, стоял сбоку; пустая кровать; пыльный пол; голая стена; окно, которое когда-то, много лет назад, ему удалось открыть; Рики Готорн с открытым ртом за его спиной; стена с маленьким зеркалом на ней. Пустая спальня.

Дон опустил топор – напряжение покидало его лицо; Рики пошел вперед крадучись, словно хотел дотошно изучить каждый дюйм комнаты и убедиться, что ни Анна Мостин, ни Бэйты не прячутся здесь. Питер заметил, что уже не так сильно сжимает в руке нож, – расслабился. Комната была безопасна. И если это так, то и весь дом – тоже. Он взглянул на Дона – уголки губ писателя чуть приподнялись: он улыбался.

Питер вдруг почувствовал, что выглядит со стороны по-дурацки: стоит тут на пороге и улыбается Дону, и тоже пошел вперед, еще раз обходя уголки комнаты, только что проверенные Рики. Под кроватью ничего. Пустой шкаф. Он подошел к дальней стене; на пояснице дернулась мышца. Питер коснулся пальцами стены: холодная. И грязная. На пальцах остался серый налет. Он повернулся к зеркалу.

Испугав всех, Рики громко закричал:

– Не смотри в зеркало, Питер!

Слишком поздно. На него дохнул легкий ветерок, и он невольно наклонился вперед и приблизил лицо, чтобы всмотреться повнимательней. Его отражение таяло и становилось смутным бледным абрисом, и там, за этим абрисом, показалось лицо женщины. Лицо незнакомое, но Питеру почудилось, что он без памяти в нее влюблен: крошечные милые веснушки, развевающиеся пушистые светлые волосы, добрые лучистые глаза, изумительно очерченные нежные губы. Его сердце замерло от внезапного чувства, и он понял, что ее лицо таило нечто такое, что выше его понимания: и надежды, и радость, и ссоры, и измены – все то, чего ему никогда больше не испытать. Он ощутил всю незначительность, поверхностность и бедность отношений с девушками, которыми прежде увлекался, и увидел в себе бездну неистраченной нежности… И она, подавшись к нему, заговорила:

– Замечательно, Питер. Ты хочешь стать одним из нас. Ты должен стать одним из нас. Ты уже один из нас.

Он не двигался и не отвечал, а потом кивнул и сказал:

– Да.

– И твои друзья тоже. Ты будешь жить вечно, жизнь твоя станет песней – моей песней, ты будешь со мной и с ними вечно, и мы полетим, как песня. Тебе нужно всего лишь пустить в ход свой нож, Питер, ты знаешь, что надо делать, просто подними свой нож, подними руку, замахнись, подними нож и повернись…

Подняв нож, Питер уже разворачивался, но зеркало начало падать, и, продолжая напевно говорить, ударилось об пол и разбилось.

– Очередной трюк, Питер, – раздался голос Рики. – Мне следовало предупредить тебя, но я боялся разговаривать. Всего лишь трюк, – Питер в замешательстве глядел вниз, на осколки, затем, очнувшись, задрожал и обнял Рики.

Выпустив Рики из объятий, Питер наклонился над одним из осколков, потянулся к нему ладонью. Легкий ветерок («…станет песней – моей песней») все так же струился. Он почувствовал, как Рики рядом весь напрягся: половинка нежного чувствительного рта виднелась из-под ладони Питера. Питер наступил каблуком на разбитое зеркало, затем поднял ногу и опустил еще раз, и еще, и еще, превращая серебристое стекло в тысячу кусочков.

10

Через пятнадцать минут они уже ехали к центру города.

– Она хочет сделать нас такими же, как Грегори и Фэнни, – сказал Питер. – Именно это она имела в виду: «жить вечно». Хочет превратить нас в таких же тварей.

– Мы не должны позволить ей этого, – сказал Дон.

– Иногда вы говорите так смело, – Питер покачал головой. – Она сказала, что я уже стал одним из них. Потому что, когда я увидел, как Грегори превратился в… ну, вы знаете, он сказал, что он – это я. Вот и Джим был таким. Просто пер напролом. Никогда не останавливаясь. Ни в чем не сомневаясь.

– Тебе нравилось это в Джиме, – сказал Дон, и Питер кивнул, на лице блестели слезы. – Мне бы это тоже понравилось, – добавил он. – Сильные энергичные люди притягивают к себе.

– Но она же знает, что я слабое звено, – сказал Питер и закрыл лицо руками. – Она пыталась использовать меня, и ей почти удалось. Она могла использовать меня, чтобы расправиться с вами и с Рики.

– Разница между тобой – между всеми нами – и Грегори Бэйтом, – объяснил Дон, – в том, что Грегори хотел, чтобы его использовали. Он шел на это сознательно. Он искал этого.

– Но ей почти удалось заставить меня тоже захотеть, – повторил Питер. – Боже, как их ненавижу.

Рики заговорил с заднего сиденья:

– Они забрали твою мать, Питер, почти всех наших друзей и брата Дона. Мы все ненавидим их. И ей по силам сделать то же самое с кем угодно из нас.

– Остановите машину, – вдруг воскликнул Питер. – Стойте! – он засмеялся. – Я знаю, где они. «В вашем воображении!» – смех его взвился дрожащим, истерическим фальцетом. – Ведь так она сказала? «Ищите в вашем воображении». А что у нас не закрывалось, что работало в пургу, в снегопад?

– Ради бога, о чем ты? – Дон резко развернулся на сиденье лицом к Питеру, внезапно ставшему таким открытым и уверенным.

– Вот о чем! – сказал Питер, и Дон проследил за его вытянутым пальцем.

На другой стороне улице сияла неоном гигантская красная вывеска:

«РИАЛЬТО».

А под ней черными буквами чуть помельче – последнее доказательство мудрости Анны Мостин:

«НОЧЬ ЖИВЫХ МЕРТВЕЦОВ».

11

Стелла шестидесятый раз посмотрела на наручные часики и резко встала, чтобы сверить их с часами на каминной полке, спешившими, как правило, на три минуты. Рики с друзьями уехали минут тридцать – тридцать пять назад. Она вспомнила, как тревога мужа в рождественское утро передалась ей, как она чувствовала тогда, что, если Рики не предпримет что-то, не начнет действовать немедленно – случится нечто ужасное. Теперь же Стелла была уверена, что, если она сейчас же, сию секунду не помчится к дому Робинсона – случится нечто ужасное уже с Рики. Ей велели ждать час, но час – это слишком долго. Что бы там ни страшило ее мужа и Клуб Фантазеров, оно жило в том доме и сейчас подкарауливало его там. Стелла никогда не считала себя феминисткой, однако она давным-давно убедилась, насколько мужчины ошибаются, воображая, что могут делать все самостоятельно. Пусть такие, как Милли Шин, запирают все двери и окна, – им вечно мерещится всякая ерунда, когда их мужья умирают или бросают их. Если какая-то непредвиденная катастрофа уносила их мужей, они в страхе съеживались, прячась за женской пассивностью и повиновением, и покорно дожидались оглашения завещания.

Рики простодушно решил, что она не годится им в помощники. Даже от подростка больше толку. Она еще раз глянула на часы. Еще минуту долой.

Стелла спустилась и надела пальто; затем сняла его, засомневавшись: а вдруг и вправду она не сможет им помочь?

– Чушь! – громко сказала она, вновь надела пальто и вышла из дому.

Слава богу, снегопад стих, а Леон Черчилль, заглядывавшийся на нее с тех пор, как ему стукнуло двенадцать, расчистил некоторые улицы. Лин Шоу из автосервиса, еще одно платоническое завоевание, освободил от снега подъездную дорожку к дому Готорнов – в этом пристрастном мире Стелла не чувствовала угрызений совести, пользуясь выгодами, которые ей дарила внешность. Она без труда завела машину (Лин, однажды отвергнутый Стеллой, почти с нежностью заботился о двигателе ее «вольво») и вырулила по дорожке на улицу.

Стелла со всей возможной скоростью, какую позволяло скользкое неровное покрытие, мчалась к Монтгомери-стрит. Прямой проезд блокировали занесенные улицы, и она устремилась по тем, что успел очистить Леон. Получался солидный крюк, и она застонала, стиснув зубы. Мысленно прокручивая схему улиц, по которым ей придется кружить, Стелла набрала скорость до той, с которой обычно ездила по городу в нормальную погоду. Пороги, борозды, канавки, оставленные Леоном, подбрасывали машину, Стелла иногда больно ударялась об руль и, сворачивая на Скул-роуд, не обратила внимания, что уровень покрытия там резко обрывался на семь дюймов. Когда передняя подвеска ударилась об утрамбованный снег, Стелла утопила акселератор, по-прежнему думая о кружных путях к Монтгомери-стрит.

Корма машины завиляла, снесла металлическое ограждение и почтовый ящик, «вольво» закрутился, продолжая движение вперед: в панике Стелла вывернула руль как раз в тот момент, когда машина нырнула с очередной насыпи, оставленной Черчиллем. «Вольво» лег на бок, бешено крутя колесами, а затем, все еще двигаясь вперед, завалился на металлическое ограждение.

– Дьявол! – прошипела Стелла, вцепившись в руль и тяжело дыша, и приказала себе не дрожать. Она распахнула дверь и посмотрела вниз. Если развернуться на сиденье и свесить ноги, то до земли останется всего лишь три-четыре фута. А машину придется бросить здесь – без тягача ее с изгороди не стащить. Стелла развернулась, опустила ноги, глубоко вздохнула и оттолкнулась от кресла.

Приземлилась она тяжело, но удержалась на ногах и пошла вниз по Скул-роуд, не оглянувшись на «вольво». Дверь нараспашку, ключ в замке зажигания – машина висела на ограждении, как сломанная игрушка; бог с ней, скорее к Рики! В четверти мили впереди стояло мутным темно-коричневым силуэтом здание средней школы.

Едва до Стеллы дошло, что придется голосовать, как из серой дымки за спиной показалась голубая машина. Она повернулась и вытянула руку с поднятым вверх большим пальцем.

Голубая машина приблизилась и начала тормозить. Стелла опустила руку, как только машина поравнялась с ней. Нагнувшись и взглянув в окно, она увидела за рулем пухлого мужчину, он кротко и дружески улыбнулся ей и открыл правую дверь:

– Это противоречит моим принципам, – сказал он, – но вы, похоже, очень спешите.

Стелла села и откинулась на спинку сиденья. Затем, когда машина тронулась, опомнилась:

– О, прошу вас, извините, я только что попала в аварию и еще не совсем пришла в себя. Мне надо…

– Прошу вас, миссис Готорн, – проговорил мужчина, повернувшись к ней с улыбкой, – не утруждайте себя, отдышитесь. Вы, кажется, спешили на Монтгомери-стрит. Нет нужды волноваться. Все это было ошибкой.

– Вы знаете меня? – изумилась Стелла. – Но откуда вам известно…

Он заставил ее умолкнуть, с боксерской резкостью выбросив руку и схватив за волосы:

– Какие мягкие, – сказал он, и голос его, минуту назад такой застенчивый, так вязавшийся с его внешностью, был самым тихим из всех, что ей доводилось слышать.

12

Дон первым увидел тело Кларка Маллигэна. Владелец кинотеатра лежал на ковре за конфетным автоматом – еще один труп со следами зверского аппетита братьев Бэйт.

– Да, Питер – проговорил Дон, отворачиваясь от тела, – ты прав. Они здесь.

– Мистер Маллигэн? – тихо спросил Питер.

Рики подошел к автомату и глянул за него:

– О нет! – Он вытянул из кармана нож. – А мы все еще не знаем, что надо делать, так ведь? Единственное, что нам известно, – это осиновые колья, или серебряные пули, или…

– Нет, – сказал Питер, – ничего этого не нужно. У нас все есть. – Он был очень бледен и старался не смотреть на труп Маллигэна. Дон никогда не видел Питера таким: на его лице остались лишь решимость и полное отрицание страха. – Так в легендах люди расправлялись с вампирами и оборотнями или с тем, что они так называли. Но могли бы применять что угодно другое, – он с вызовом посмотрел на Дона. – Вы ведь думаете точно так же?

– Да, – ответил Дон, не став добавлять, что одно дело теоретизировать, удобно расположившись в комнате, другое – поставив на карту свою жизнь.

– Я тоже, – сказал Питер. Он держал нож лезвием вверх и сжимал его с такой силой, что Дону передавалось напряжение мускулов его руки. – Я точно знаю: они здесь. Пойдемте.

И тут подал голос Рики, сказав то, что казалось таким простым и очевидным:

– У нас нет выбора.

Дон, подняв топор и прижав обух к груди, тихо подошел к входу в зрительный зал и скользнул внутрь. Остальные последовали за ним.

Прижавшись спиной к стене темного кинозала, Дон поразился: вот уж никак не думал, что сеанс в самом разгаре. Гигантские силуэты метались по экрану с яростным воем. Вероятно, Бэйты расправились с Кларком Маллигэном не более часа назад. Кларк запустил фильм, как всегда делал с тех пор, как начались снегопады, и спустился в фойе, где его и поджидали Грегори и Фэнни. Дон чуть продвинулся по крайнему проходу вдоль стены, напряженно вглядываясь в темный кинозал.

Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел лишь уходящие вдаль ряды закругленных спинок кресел. Тяжелое лезвие топора прижималось к груди. Голова гудела от криков и резких звуков из колонок. Зал был пуст. Из всех зрелищ, что враги устраивали им, это несомненно оказалось самым странным – ужас, суматошные вопли и музыка выплескивались с экрана в темноту кинозала. Он посмотрел в сторону Питера: даже в сумраке видно было выражение его лица. Он показал на дальний проход; затем нагнулся к Рики, казавшемуся отсюда тенью на стене, и показал жестом, чтобы все двигались к широкому центральному проходу. Питер сразу же пошел к последнему ряду. Рики медленно направился к центру и посмотрел, где находятся Питер и Дон. В таком порядке они и шли, проверяя каждый ряд.

– А что, если Рики наткнется на них? – подумал Дон. – Успеем мы к нему на подмогу?

Рики, держа нож у бедра, шел вперед по центральному проходу, поворачивая голову то направо, то налево, словно искал потерянный билет, – он действовал так же основательно, как и в доме Анны Мостин.

Дон двигался в тандеме с остальными и напряженно всматривался в темноту между рядами. Конфетные фантики, обрывки бумаги, сиденья в линию, некоторые драные, некоторые со сломанными подлокотниками. А над ними с экрана неслась непрерывная вереница образов, которые Дон воспринимал как несвязанные кадры, выхватываемые им, когда он отрывал глаза от пола. Мертвецы, лезущие из могил, бешено несущиеся автомобили, искаженное ужасом лицо девушки… Дону вдруг показалось, что он видит фильм о себе самом в подвале Анны Мостин.

Но нет, конечно же, это лишь кадр из кино, и мужчина не похож на него, и подвал другой. А на экране семья забаррикадировалась в погребе, и по залу разнесся грохот захлопывающихся дверей: «Может, так надо противостоять им: забиться в нору и ждать, когда они уйдут… залечь, спрятаться, закрыть глаза и надеяться на то, что они схватят твоего брата, друга – любого, но не тебя…» – вот чего, понял он, хотят и делают ночные сторожа. Ему показалось, что зал наполнился зрителями – жертвами Грегори, а потом он заметил, что Рики и Питер с удивлением оглянулись на него. Он отстал на два ряда. Дон нагнулся, некоторое время тупо разглядывая смятую упаковку попкорна, а затем поспешил вперед.

Дойдя до нижнего ряда и ничего не обнаружив, Дон и Питер пошли к центральному проходу к Рики:

– Никого, – сказал Дон.

– Они здесь, точно, – шепнул Питер. – Они должны быть здесь!

– Есть еще проекционная, – сказал Дон. – Туалеты. И у Маллигэна должно быть что-то вроде кабинета.

На экране хлопнула дверь: жизнь обнесла себя стеной, а смерть штурмовала эту стену.

– Может, на балконе, – предположил Питер и посмотрел на экран. – А что там, за ним? Как туда попасть?

Опять бухнула дверь. Ненатуральные голоса киногероев, полные надуманных эмоций, летели из динамиков.

Дверь открылась с резким металлическим щелчком – и вновь с грохотом захлопнулась.

– Ну конечно, – сказал Рики, – вот где они должны…

Но Дон и Питер не слушали его. Они поняли, что это был за звук, и смотрели в сторону прохода, ведущего в освещенный длинный коридор справа от экрана. Над ним светилась надпись: «Выход».

Музыка с ревом рушилась на них, метались гигантские тени, занятые в какой-то романтической пантомиме, соответствующей звуковому сопровождению, но все прислушивались к легким сухим хлопкам, доносящимся из коридора: так хлопают в ладоши. Так шлепают по полу босые ноги.

В конце коридора появился ребенок и замер у границы света. Он посмотрел в их сторону – олицетворение сельской нищеты тридцатых годов, маленький мальчик, болезненно худой, с тенями под глазами, оборванный, струйка слюны стекает с нижней губы. Мальчик поднял руки, вытянул их перед собой, соединив ладони вместе, и показал ими, как будто закрывает и открывает тяжелый металлический засов. Затем откинул голову назад и захихикал; и снова показал, как он закрывает тяжелую дверь.

– Мой брат говорит вам, что все выходы перекрыты, – донесся голос сверху. Они резко развернулись и увидели Грегори на сцене рядом с красными занавесями, обрамлявшими экран. – Но трех отважных путешественников такая мелочь не остановит, правда? Вы ведь пришли по наши души, верно? Особенно вы, мистер Вандерлей, примчались аж из самой Калифорнии! Мы с Фэнни очень сожалеем, что не успели как следует представиться вам там. – Он спокойно вышел на середину сцены, и изображение, преломившись, замелькало по его телу. – И вы всерьез думаете, что можете что-то сделать с нами при помощи таких средневековых орудий? Ну что ж, джентльмены… – Он распахнул руки, глаза засветились. По нему бежали искаженные тени: огромная ладонь, падающая лампа, слетающая с петель дверь.

И Дон заметил, что Бэйт продемонстрировал все, о чем рассказывал Питер: прекрасную дикцию, правильную речь, театральные манеры – иллюзорную оболочку, скрывавшую невероятную концентрацию неумолимой и безжалостной машины. Бэйт улыбался им со сцены.

– Начнем! – проревел он.

Дон отскочил в сторону, услышав, как что-то вихрем пронеслось мимо, и увидел, как Фэнни всем телом врезался в Питера. Никто из них не видел, как ребенок пришел в движение; однако он уже сидел верхом на Питере, прижимая его руки к полу, и визг его терялся в реве фильма.

Дон взмахнул топором, но почувствовал, как сильная рука сжала запястье.

«Бессмертны, – прошептал кто-то. – Хочешь стать таким же?»

– Разве ты не хочешь жить вечно? – спросил его Бэйт, дохнув смрадом в лицо. – Даже если придется для этого умереть? Неплохая сделка, договоримся по-христиански, а?

Грегори легко развернул его, и Дон почувствовал, что теряет силы, словно рука Бэйта вытягивает их магнитом. Другой рукой Грегори взял его за подбородок, вздернул кверху, заставляя смотреть ему в глаза. Он вспомнил рассказ Питера о том, как умер Джим Харди, как Бэйт взглядом высосал из него жизнь, но не смотреть было невозможно: казалось, пол ушел из-под ног, а сами ноги стали водой, на дне сверкающего золота глаз лежала бесконечная мудрость, но под ней – полная анархия, неизмеримая жестокость, жуткий холод, убийственный ветер, несущийся над зимним лесом.

– Эй, ублюдок, – смутно донесся до него голос Рики. И притяжение Бэйта вдруг ослабло, ноги как будто наполнились песком, а голова оборотня повернулась к нему в профиль – медленно, как во сне. Непонятно откуда несся страшный шум, и профиль Бэйта вдруг скользнул в сторону: тот оттолкнул его.

– Получай, тварь! – крикнул Рики, и Дон, лежа грудью на топоре (зачем он теперь?), полузажатый под первым рядом, сонно наблюдал, как Рики медленно замахивается и вонзает нож в шею Фэнни.

– Плохо, – прошептал он и: – Нет!.. – И, уже сомневаясь в том, что все происходящее не является частью гигантского действа, мелькавшего на экране, увидел, как Грегори ударом свалил старика вниз, на неподвижное тело Питера Барнса.

13

– Не стоит шуметь, да, миссис Готорн? Слышите? – сказал мужчина, крепко держа ее за волосы, и больно их потянул.

Стелла кивнула.

– Вы меня хорошо поняли? Вам нет нужды бежать на Монтгомери-стрит – абсолютно никакой. Вашего мужа там нет. Он не нашел там, что искал, и отправился куда-то еще.

– Кто вы?

– Друг друга. Хороший друг хорошего друга, – все еще держа ее за волосы, мужчина потянулся через руль, включил передачу на автоматической коробке и медленно тронул машину. – И мой друг жаждет встречи с вами.

– Пустите, – сказала Стелла.

Он дернул ее к себе:

– Хватит, миссис Готорн. У вас впереди восхитительная встреча. Так что – хватит. Иначе я вас прибью – прямо здесь, а этого мне ох как не хочется. А теперь пообещайте мне, что будете сидеть тихо. Мы едем в Холлоу. Договорились? Шуметь не будем?

Стелла, запуганная и в ужасе от того, что он вот-вот вырвет ей клок волос, проговорила:

– Да.

– Разумно, – он разжал пальцы, волосы выскользнули, и его ладонь прижалась к ее виску. – Какая вы красивая, Стелла.

Она резко отстранилась от его руки.

– Не шумим?

– Не шумим, – выдохнула она, и он опустил вторую руку на руль. Она оглянулась и через заднее стекло не увидела ни одной машины: лишь ее «вольво», оседлавший забор, уменьшался в размерах.

– Вы хотите убить меня, – сказала она.

– Если только вы сами не вынудите меня к этому, миссис Готорн. Я человек довольно религиозный. И мне претит сама мысль о том, чтобы лишить человека жизни. Мы пацифисты, знаете ли…

– Мы?

Он скривил губы в легкой иронической улыбке и показал пальцем на заднее сиденье. Она обернулась и увидела на заднем сиденье несколько дюжин брошюр «Сторожевой башни».

– Значит, этот ваш друг хочет убить меня. Как Сирса, Льюиса и всех остальных.

– Не совсем так, миссис Готорн. Ну, может, почти как мистера Бенедикта. Это отдельный случай. Однако могу вас уверить, что мистер Бенедикт увидел множество необычного и интересного, прежде чем ушел в мир иной. – Они проезжали мимо здания школы, и Стелла услышала знакомый звук и только потом поняла какой: она в панике оглянулась и увидела снегоочиститель, вгрызающийся в двенадцатифутовый сугроб.

– Можно сказать, – продолжал он, – что тот оглянулся на свою жизнь. А что до вас, то вашему опыту позавидовали бы многие: вы проникнете взором в тайну, миссис Готорн, тайну, существовавшую в вашей культуре веками. Кое-кто с радостью отдаст жизнь за такую возможность. Особенно когда иной вариант – довольно бессмысленно погибнуть на месте.

Вот и трактор остался позади. До следующей очищенной от снега улицы, Хардинг-лейн, оставалось футов двадцать, и Стелла почувствовала, как ее безопасность тает с каждой минутой, как каждое мгновение приближает ее к смертельной опасности, а она сидит и ничего не делает в ожидании развязки, скованная волей этого религиозного маньяка.

– А знаете, миссис Готорн, – сказал мужчина, – поскольку вы так сговорчивы, что…

Стелла со всей силы ударила его каблуком сапога по лодыжке. Он взвизгнул от боли и развернулся к ней. Она бросила корпус к рулю, пытаясь втиснуться между ним и похитителем, который начал колотить ее по голове, и направить машину в сугроб, оставленный снегоуборочной.

Только бы Леон оглянулся, молила она: однако машина почти беззвучно ткнулась в снег.

Мужчина оттянул ее от руля и с силой прижал спиной к двери. Стелла замахнулась обеими руками и ударила его по лицу, но он навалился на нее всем телом и уклонился от удара.

«Сидеть! – прозвучал резкий мысленный приказ, и Стелла едва не потеряла сознание. – Глупая, глупая женщина!»

Она широко раскрыла глаза и посмотрела на нависшее над ней лицо: чрезмерно пухлое, крупные поры на мясистом носу, пот на лбу, кроткие налившиеся кровью глазки – лицо педантичного маленького мужчины, читающего нотации любителям ездить автостопом. Он хлестал ее по щекам, с каждым ударом приговаривая: «Глупая женщина!» и брызгая слюной ей в лицо.

Хрипя от напряжения, он просунул ей между ног колено и обеими руками потянулся к горлу.

Стелла заметалась из стороны в сторону, ей удалось уперется рукой в его подбородок. Но это не помогло. И он продолжал сдавливать ей горло, а голос в голове все твердил: «Глупая глупая глупая глупая…»

И тут она вспомнила.

Стелла уронила руки, дотянулась до своего лацкана правой рукой и нащупала жемчужную головку шляпной булавки. И из последних сил вонзила ее прямо ему в висок.

Кроткие глаза вылезли из орбит, и монотонно повторяющееся в ее голове слово превратилось в удивленный лепет нескольких голосов: «Что что (она) не надо (меч) женщина что…» – Руки мужчины ослабили хватку, разжались, и он каменной глыбой повалился на нее.

Вот тогда она завизжала.

Стелла с трудом открыла дверь и вывалилась спиной из машины. Прежде чем перевернуться, она некоторое время лежала на снегу, хватая ртом холодный воздух и чувствуя во рту вкус крови, грязного снега и каменной соли. Перевернувшись, она встала на четвереньки, посмотрела на лысеющую голову, свисавшую с края сиденья, всхлипнула и поднялась на ноги.

Стелла повернулась спиной к машине и пустилась бежать вниз по Скул-роуд к Леону Черчиллю, который стоял на подножке трактора и рассматривал что-то темное, вывороченное им из-под снега. Она крикнула: «Леон!» – затем перешла на шаг, и помощник шерифа обернулся к ней.

Леон еще раз взглянул через плечо на темный предмет и, спрыгнув на снег, поспешил ей навстречу. Стелла, совершенно обезумев, конечно, не заметила, что он шокирован не меньше ее. Схватив Стеллу за руки, он развернул ее и выпалил:

– Ох-миссис-Готорн-взгляните-что-я-откопал-что-с-вами-вы-попали-в-аварию-миссис-Готорн?

– Я только что убила человека, – сказала она. – Я попросила его подвезти меня. Он набросился на меня. Я воткнула булавку ему в голову. Я убила его.

– Набросился? – переспросил Леон. – Он оглянулся на трактор и затем повернулся к ней. – Давайте-ка сходим посмотрим. Это там? – он показал рукой на голубую машину. – Вы что, врезались в сугроб?

По дороге к машине она пыталась объяснить, как все вышло.

– Моя машина налетела на забор, я вышла и проголосовала, а когда села, он напал на меня. Он избил меня. У меня была длинная булавка…

– Да нет, похоже, вы не убили его, – сказал Леон и снисходительно взглянул на нее.

– Только не надо меня успокаивать.

– В машине никого, – сказал Леон. Обняв Стеллу за плечи, он повернул ее лицом к распахнутой двери: переднее сиденье было пусто.

Стелла чуть не лишилась чувств.

Леон удержал ее и попытался объяснить:

– Понимаете, очевидно, у вас после аварии был небольшой стресс, этот парень подвез вас, хотел помочь, а вы, видать, отключились ненадолго. Вы, вероятно, ушибли голову. Давайте я отвезу вас домой на тракторе, миссис Готорн?

– Его нет… – сказала Стелла.

Огромная белая собака вскочила на сугроб у угла соседнего дома, прошла по его вершине и спрыгнула вниз, на дорогу.

– Да, пожалуйста, отвезите меня, Леон, – сказала Стелла.

Леон бросил обеспокоенный взгляд на школу:

– Конечно, тем более, мне срочно надо в участок. Пожалуйста, никуда не уходите, я сейчас подгоню трактор.

– Отлично.

– Не шибко комфортная колесница, – сказал Леон и улыбнулся ей.

14

– Итак, мистер Вандерлей, – произнес Бэйт, – вернемся к нашей беседе, – он двинулся по проходу к Дону.

Визги, вопли, звуки драки наполняли кинозал:

– жить вечно

– жить вечно

Дон вытянул ноги, оцепенело глядя на груду тел внизу у сцены. Искривившееся лицо Рики виднелось из-под тела босоногого ребенка. Питер Барнс лежал под всеми, руки его слабо шевелились.

– Нам следовало обо всем договориться еще два года назад, – промурлыкал Бэйт. – Мы бы избежали стольких бед. Вы помните, что было два года назад, не так ли?

Дон услышал голос Альмы Мобли: «Его зовут Грег. Он знает всех и каждого в Новом Орлеане», – и вспомнил тот момент так четко, словно на мгновение перенесся на два года назад: вот он стоит на углу Беркли и потрясенно смотрит на женщину в тени навеса над баром «Ласт Риф». Тягостное чувство предательства сковало его движения.

– Стольких бед, – повторил Бэйт. – Однако это делает настоящее еще слаще, вы не находите?

Питеру удалось наполовину выбраться из-под тел. Щеку его заливала кровь.

– Альма, – с трудом вымолвил Дон.

Бледное лицо Бэйта просияло:

– Верно. Ваша Альма. И Альма вашего брата. Не забывайте о Дэвиде. Правда, с ним не удалось поразвлечься.

– Поразвлечься…

– Ага, поразвлечься. Мы любим развлечения. Но только стоящие, так как их у нас бездна. А сейчас посмотри-ка на меня снова, Дональд, – холодно улыбаясь, он протянул руку, чтобы поднять Дона с пола.

Питер застонал: он полностью выбрался. Дон взглянул на него и увидел, что Фэнни тоже зашевелился, перевернулся – изможденное лицо мальчишки застыло в немом крике.

– Они ранили Фэнни, – сказал Дон, заморгав, и увидел, как рука Бэйта медленно тянется к нему. Он резко выбросил ноги вперед и оттолкнулся от него, быстро, как никогда в жизни, затем вскочил на ноги, находясь на полпути между Грегори и Питером, который

– жить вечно

смотрел на кривлявшегося Фэнни.

– Они ранили Фэнни, – повторил Дон, и мысль об агонии мальчишки электрическим током прошла сквозь него. Он вновь стал слышать оглушающие звуки фильма.

– А ты не будешь, – сказал он Бэйту и бросил взгляд под кресла. До топора не дотянуться.

– Не буду?..

– Не будешь жить вечно.

– Мы живем намного дольше вас, – сказал Бэйт, и внешний лоск его голоса и речи с треском разорвался, обнажив звериную жестокость. Дон попятился к Питеру, глядя не в глаза Бэйта, а на его рот.

– А ты не проживешь и минуты, – добавил Бэйт и шагнул к нему.

– Питер!.. – скомандовал Дон и оглянулся через плечо на паренька.

Питер занес нож над извивающимся Фэнни.

– Давай! – крикнул Дон, и Питер вогнал нож в грудь мальчишке. Что-то белое зловонным гейзером вырвалось из грудной клетки Фэнни.

Сбив Дона с такой силой, что он перелетел через первый ряд, Грегори с воем метнулся к Питеру.

Сначала Рики решил, что уже умер, и лишь страшная боль в спине свидетельствовала о том, что это не так, а затем он увидел затоптанный палас прямо перед глазами и услышал крик Дона: значит, все еще жив. Он повернул голову: последнее, что он помнил – как полоснул ножом по шее Фэнни, а в следующее мгновение в него словно локомотив врезался.

Что-то задвигалось рядом. Подняв голову, он увидел, как из голой груди Фэнни бьет фонтан высотой в ярд. Белые маленькие черви расползались по бледной коже. Рики откатился в сторону и, хотя его спина болела как переломанная, заставил себя сесть.

Рядом с ним Грегори Бэйт, оторвав Питера от пола, оглушительно взвыл. Лучик кинопроектора зацепил его руки и тело Питера, черно-белые кляксы мельтешили по ним обоим; продолжая выть, Бэйт швырнул Питера в экран.

Рики огляделся и, не увидев своего ножа, поднялся на колени и пополз, ощупывая пол. Его пальцы сомкнулись на костяной рукояти – длинное лезвие отразило слабый серый свет. Фэнни бился рядом, придавив его руку, затем выдавил тоненькое «и-и-и», вылетевшее вместе с мертвым воздухом. Рики выхватил нож из-под спины Фэнни, почувствовал, как намокла рука, и с усилием встал.

Грегори в этот момент забирался на сцену, чтобы проскочить в дыру, пробитую Питером в экране, и Рики, выбросив вперед свободную руку, ухватил его за толстый воротник жилета. Тот мгновенно рассвирепел, его реакция была стремительной, как кошачья, и Рики с ужасом понял, что вот сейчас Бэйт его убьет, если он не успеет сделать единственно правильной вещи.

Прежде чем Бэйт успел пошевелиться, Рики со всей силы воткнул ему в спину нож.

И перестал что-либо слышать: ни шум кинофильма, ни крика Фэнни: он замер, не выпуская костяной рукояти ножа, оглушенный чудовищностью того, что только что сделал. Бэйт упал навзничь, и Рики на всю жизнь запомнилось его лицо: глаза, полные устрашающего ветра и вьюги, и черная пещера рта.

– Дрянь… – прошептал Рики, едва сдерживаясь, чтоб не разрыдаться.

Дон с топором в руках карабкался из-за сидений, в отчаянной спешке пытаясь добраться до Бэйта раньше, чем тот успеет разорвать Рики; затем вдруг увидел, как мощное тело начало оседать и Рики, задыхаясь, оттолкнул его от себя. Грегори рухнул на спину посреди сцены, а затем поднялся на колени. Изо рта его сочилась жидкость.

– Отойдите, Рики, – сказал Дон, но старый адвокат застыл. Бэйт пополз к нему.

Дон шагнул к Рики, Бэйт вскинул голову и взглянул прямо ему в глаза.

– жить вечно

Дон резко занес топор над головой и опустил остро отточенное лезвие на шею Бэйту. Следующим ударом он отрубил ему голову.

Питер ползком выбрался из-за экрана, ослепленный болью и лучом проектора. Он с трудом преодолел несколько футов, отделявших его от центра сцены, вслушиваясь в вопли и гадая, успеет ли он добраться до ножа до того, как Грегори Бэйт заметит его: по крайней мере, он будет в состоянии еще спасти жизнь Дону. Затем, когда луч остался в стороне, он увидел, что делает Дон. Безголовый Грегори корчился под ударами топора; рядом беспомощно перекатывался с боку на бок Фэнни, покрытый белой пеной.

– Дайте я, – прохрипел Питер, и оба – Рики и Дон – повернули к нему бледные лица.

Питер слез со сцены, взял топор у Дона, от слабости чуть не выронив его – истерика и ненависть ослабили первый удар, – и вдруг почувствовал прилив сил, почувствовал себя сильным, как лесоруб, распаленным и невесомым, боль его ушла, и он еще раз, уже с легкостью, размахнулся и опустил топор; и еще; и еще – а затем развернулся к Фэнни.

Когда на полу остались лишь лоскутья кожи и осколки костей, порыв морозного ветра вдруг закружил останки и швырнул их вверх, к лучу проектора, мощным потоком, отбросившим Питера в сторону.

Питер нагнулся и подобрал с пола нож Боуи.

– Ей-богу… – проговорил Рики и рухнул на сиденье первого ряда.

Пока они в спешке покидали кинотеатр – хромающие, ошеломленные, оглушенные, – ветер метался по пустому кинозалу, задирая афиши, подбрасывая обертки конфет и пакетики из-под чипсов, словно искал выход, а когда они добрались до дверей, он опередил их, первым рванувшись наружу, чтобы влиться в бушевавшую на улице самую жестокую за эту зиму вьюгу.

15

Пробиваясь сквозь пургу, Дон с Питером почти несли Рики на руках; теперь в доме Готорнов будет двое выздоравливающих. Питер так и объяснил отцу:

– Пап, я останусь у мистера и миссис Готорн, переночую у них. Нам с Доном Вандерлеем пришлось практически волоком притащить мистера Готорна домой. Он лежит, и она тоже в постели, она чуть жива после аварии…

– Сегодня днем столько машин побилось, – ответил отец.

– Нам удалось вызвать врача, он пришел, дал ей снотворного, а у мистера Готорна страшная простуда, и доктор сказал, что может развиться пневмония, если Рики не отдохнет, так что мы с Доном побудем тут, надо поухаживать за ними…

– Погоди, Питер, ты хочешь сказать, что был с этим Вандерлеем и мистером Готорном?

– Да, – ответил Питер.

– Ну что ж, очень жаль, что ты не позвонил мне перед уходом. Я страшно волновался. Ты – все, что у меня осталось в этой жизни.

– Прости, папа.

– Ладно, по крайней мере я знаю, что ты у хороших людей. И постарайся вернуться домой сразу, как только управишься, но не вздумай выходить, пока не стихнет пурга.

– Хорошо, папа, – сказал Питер и повесил трубку, радуясь тому, что голос отца был трезвым, а еще больше – что отец не стал задавать других вопросов.

Они с Доном приготовили Рики бульон и отнесли в гостиную, где тот прилег отдохнуть, чтобы не беспокоить Стеллу в спальне.

– Не понимаю, что там приключилось со мной, – сказал Рики. – Ноги прямо отнялись. Будь я один, так и замерз бы насмерть.

– Будь любой из нас там один… – сказал Дон, и не стал договаривать.

– Или если бы нас было только двое, – подхватил Питер, – они бы легко с нами расправились.

– Верно. Однако мы пошли вместе, – быстро проговорил Рики. – Дон не ошибся в них. Две трети дела позади.

– Вы хотите сказать, что нам надо найти ее? – спросил Питер. – Думаете, получится?

– Получится, – сказал Дон. – Возможно, Стелла нам что-нибудь расскажет. Может, она что-то узнала, что-то слышала… Не сомневаюсь, тип в голубой машине – тот самый, что охотился за тобой. Надо постараться расспросить ее сегодня вечером.

– Сомневаюсь… – сказал Питер. – Вон как метет. Даже если миссис Готорн что-то и расскажет, нам элементарно не отъехать от дома.

– Значит, пойдем пешком, – сказал Дон.

– Если надо, пойдем пешком, – согласился Рики и устало откинулся на подушки. – А знаете, теперь Клуб Фантазеров – это мы с вами. Трое. После гибели Сирса я думал… я сказал, что остался один. Я ощутил колоссальную потерю. Сирс был моим лучшим другом, он был мне как родной брат. И пока живу, я буду очень скучать по нему. Но я точно знаю: когда Грегори загнал Сирса в угол, Сирс задал ему мощную трепку. Когда-то он сделал все, что было в его силах, чтобы спасти Фэнни, и я уверен, в этот раз, когда пришел его час, он тоже сделал все, что мог, может, даже лучше, чем кто-либо из нас, окажись мы один на один с ними.

Рики поставил пустую чашку на столик у кровати.

– И родился новый Клуб Фантазеров, и все мы здесь. И нет ни виски, ни сигар, и одеты мы неправильно… И, боже мой, только взгляните на меня! Я даже без бабочки! – он потрогал широкий воротник пижамной куртки и улыбнулся им. – И еще кое-что новенького. Больше не будет ни одной страшной истории. И ночных кошмаров. Слава богу.

– Вот насчет ночных кошмаров я не уверен, – проговорил Питер.

После того как Питер Барнс отправился в отведенную ему комнату, прилечь на часок, Рики сел на кровати и открыто взглянул на Дона Вандерлея сквозь очки:

– Дон, когда вы только приехали сюда, вы ведь поняли, что пришлись мне не по душе. Мне не нравилось то, что вы здесь, и, до тех пор, пока я не осознал, что вы во многом похожи на своего дядю, я вас не воспринимал всерьез. Но нет нужды сейчас говорить, что все переменилось, правда? Господи, я болтаю как сорока! Что, интересно, было в лекарстве, которое врач вколол мне?

– Убойная доза витаминов.

– Да? Мне намного лучше. Я так взбудоражен. Простуда еще держится, конечно, но она так давно живет во мне, что мы с ней уже сдружились. Послушайте, Дон. После всего, что мы пережили, вы стали очень близки мне. И если Сирс был мне как брат, то вы – как сын. А если откровенно, то ближе, чем сын. Мой Роберт не может со мной разговаривать, а я – с ним. Это длится с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать. Так что, кажется, я готов духовно усыновить вас, если вы не возражаете.

– Я слишком польщен, чтобы возражать, – тихо произнес Дон и взял Рики за руку.

– Вы уверены, что он вколол мне витамины?

– Абсолютно.

– Если наркотик дает такой эффект, я, кажется, начинаю понимать, почему Джон стал ими увлекаться. – Он лег и прикрыл глаза. – Когда все закончится, если доживем, разумеется, давайте не терять друг друга. Я повезу Стеллу в Европу. И завалю вас открытками оттуда.

– Договорились, – сказал Дон и начал было что-то говорить, но Рики уже спал.

Вскоре после десяти вечера Питер и Дон ужинали на кухне, приготовив себе стейки в гриле, салат и отыскав у Рики в комнате бутылку бургундского. Еще одна тарелка со стейком для Стеллы стояла на подносе. Дон постучал в дверь, услышал, как Рики сказал «войдите» и шагнул в комнату с тяжелым подносом в руках.

Рядом с Рики в гостевой комнате лежала Стелла, волосы ее были укрыты косынкой; она взглянула на Дона:

– Я проснулась час назад, – сказала она. – Мне стало одиноко, и я пришла сюда, к Рики. Это еда? О, какие вы милые, мальчики! – Она улыбнулась Питеру, смущенно застывшему в дверях.

– Пока вы поедали наши запасы, я тут поговорил со Стеллой, – сказал Рики. Он взял поднос и поставил на ноги жене, а затем снял одну из тарелок. – Боже, какая вкуснятина! Стелла, нам следовало обзавестись горничными сто лет назад.

– Кажется, я как-то раз предлагала сделать это, – сказала Стелла. Было заметно, что шок ее еще не прошел, но за вечер ей стало намного лучше. Она уже не напоминала сорокалетнюю женщину, пожалуй, больше и не будет, но глаза ее были по-прежнему лучисты.

Рики налил себе и жене вина и отрезал кусочек стейка:

– Человек, подвозивший Стеллу и преследовавший тебя, – одно лицо, Питер. Он даже сказал Стелле, что он Свидетель Иеговы.

– Но ведь он был мертв, – сказала Стелла, и на мгновение отголоски шока отразились на ее лице. Она вцепилась в руку мужа и не отпускала ее. – Точно.

– Я знаю, – Рики повернулся к Питеру и Дону. – Но когда она вернулась с подмогой – тело исчезло.

– Может, вы объясните мне наконец, что происходит? – сказала Стелла, чуть не плача.

– Объясню, – ответил Рики, – но не теперь. Мы еще не закончили. Летом я все тебе расскажу. Когда мы уедем из Милбурна.

– Уедем отсюда?

– Я хочу отвезти тебя во Францию. Поедем в Антиб, и Сен-Тропез, и в Арль, и туда, куда душа пожелает. Мы будем забавной пожилой парочкой туристов. Но сначала ты должна нам помочь. Ты согласна?

– Согласна, если только это не взятка.

– Вы заметили что-нибудь необычное поблизости, когда вернулись к машине с Леоном? – спросил Дон Стеллу.

– Никого не было, – вновь успокоившись, ответила она.

– Я не имею в виду другого человека. Каких-нибудь животных?

– Не помню. Я так… странно чувствовала себя. Нет, ничего.

– Вы уверены? Попытайтесь припомнить, как все выглядело – машина, открытая дверь, сугроб, в который вы врезались…

– О, – воскликнула она, и вилка в руке Рики застыла на полпути ко рту, – Вы правы! Я видела собаку. А что, это так важно? Она появилась на вершине сугроба – наверно, выскочила из чьего-то двора, а затем спрыгнула на улицу. Я обратила на нее внимание, потому что красивая была собака. Белая такая.

– Она, – сказал Дон.

Питер, раскрыв рот, переводил взгляд с Дона на Рики.

– Не хочешь немного вина, Питер? Дон? – спросил Рики.

Дон покачал головой, но Питер сказал: «Да, спасибо», и Рики протянул ему стакан.

– Вы помните, что говорил вам тот мужчина?

– Это было так ужасно… Я решила, он сумасшедший. А потом поняла, что он знает меня, поскольку назвал по имени, а потом сказал, что мне не стоит ехать на Монтгомери-стрит, потому что вас там нет… А где вы, кстати, были?

– Я все расскажу тебе за рюмочкой Перно. Весной.

– Еще что-нибудь помните? – спросил Дон. – Он не говорил, куда везет вас?

– К другу, – сказала Стелла и содрогнулась. – Он сказал, я узнаю тайну. А еще говорил о Льюисе.

– И ничего не сказал, где этот его друг?

– Нет. Постойте… Нет, – она опустила глаза на тарелку, затем немного отодвинула от себя поднос. – Бедный Льюис… Прошу вас, не надо больше вопросов.

– Пожалуй, вам лучше оставить нас одних.

Питер и Дон были уже в дверях, когда Стелла сказала:

– Я вспомнила. Он говорил, что везет меня в Холлоу. Точно.

– На сегодня достаточно, – сказал Рики. – До завтра, джентльмены.

Утром Питер и Дон, спустившись вниз, с удивлением увидели на кухне Рики. Он взбивал яйца, то и дело останавливаясь, чтобы промокнуть нос салфеткой из лежавшей под рукой коробки «Клинекса»:

– Доброе утро. Хотите помочь мне поразмышлять о Холлоу?

– Вам же надо лежать, – сказал Дон.

– Черта с два мне надо лежать! Вы чуете, как близки мы к цели?

– Я чую лишь запах будущей яичницы, – сказал Дон. – Питер, достань-ка тарелки из буфета.

– А сколько в Холлоу домов? Пятьдесят? Шестьдесят? Не больше. И она в одном из них.

– Нас дожидается, – сказал Дон, и Питер, раскладывая тарелки на кухонном столе, на мгновение замер и поставил последнюю тарелку чуть медленнее. – А снегу за ночь нападало не меньше двух футов. И он все идет. Правда, метель стихла, но к обеду может разыграться снова. По всему штату объявлено чрезвычайное положение в связи с заносами. Вы собираетесь прогуляться до Холлоу и стучать там во все двери подряд?

– Нет, я хочу, чтоб мы с вами поразмышляли немного, – сказал Рики и разложил болтунью по тарелкам. – Давайте поджарим немного тостов.

Когда на столе появились тосты, апельсиновый сок и кофе, все трое сели завтракать. Рики, сидя за столом в голубом халате, казался бодрым, энергичным и едва не ликовал. Его явно поглощали мысли о Холлоу и Анне Мостин.

– Это единственный район города, который нам почти не знаком, – сказал Рики. – Потому-то она и сидит там. Она пока не хочет, чтоб мы отыскали ее. Вероятно, она уже знает, что осталась без помощников. И планы ее откладываются. Ей понадобится подкрепление – что-то наподобие Бэйтов или ее самой. Был еще один, да Стелла его устранила при помощи шляпной булавки.

– Почему вы решили, что он был единственным? – спросил Питер.

– Потому что мы столкнулись бы с другими, будь они здесь.

Немного помолчали.

– Так что я думаю, что она затаилась – в пустом здании, скорее всего, – пока не появятся остальные. Она не ждет нас. Она думает, что по такому снегу мы просто не дойдем.

– Она будет мстить, – сказал Дон.

– А может, ей тоже страшно.

Питер вскинул голову:

– Почему вы так сказали?

– Потому что однажды, много лет назад, я помог убить ее. И вот еще что. Если мы не поторопимся найти ее, все, что нам удалось сделать, пропадет зря. Стелла и мы трое выиграли немного времени для всего города, но как только откроются дороги… – Рики откусил кусочек тоста. – Начнется кое-что пострашнее. Она будет не просто мстить – она взбесится. Дважды мы останавливали ее. Так что давайте обдумаем, как мы будем действовать в Холлоу. Не откладывая.

– В этом районе раньше жили слуги? – спросил Питер. – Тогда ведь у всех были слуги.

– Да, – сказал Рики. – И есть еще одна мысль. Я вспоминаю, что она сказал Дону на пленке. «В своем воображении». Одно такое место мы нашли, и я уверен, оно было не единственным. Но ума не приложу…

– Вы знаете кого-нибудь оттуда? – прервал Дон.

– Конечно. Я прожил здесь всю жизнь. Но я не вижу никакой связи с…

– А каким был Холлоу раньше? – спросил Питер. – В старые времена?

– «В старые времена»? Ты хочешь сказать, во времена моего детства? О, совсем другим, намного привлекательней, чем теперь. И намного чище. Слегка пренебрегающий условностями. Тогда он считался районом городской богемы. В Милбурне жил художник – оформлял журнальные обложки. Он жил там, у него была живописная седая борода, и он носил пелерину – выглядел именно так, как и должен выглядеть настоящий художник. О, сколько времени мы проводили в Холлоу! А еще был там бар с джазовым оркестром. Льюис обожал ходить в него – потанцевать. Чуть похожий на «Хемфрис Плэйс», но поменьше и намного уютней.

– Оркестр? – спросил Питер, и Дон тоже поднял голову.

– О да, – мечтательно сказал Рики, не замечая их возбуждения. – Небольшой, всего шесть – восемь инструментов, но, полагаю, достаточно хорош для такой глуши, как наша… – Он собрал тарелки, опустил их в раковину и залил горячей водой. – Да, Милбурн был очень славным в те годы. Мы помногу гуляли, по несколько миль до Холлоу и обратно: послушать музыку, выпить кружку-другую пива, иногда выезжали за город… – Погрузив руки в мыльную воду, Рики вдруг резко замолчал. – Бог ты мой! Я знаю. Я знаю! – Не выпуская из рук тарелку, с которой стекала пена, он повернулся к ним. – Эдвард. Понимаете? Эдвард жил в Холлоу. Мы все время ходили в Холлоу к нему в гости. Именно туда он переехал, когда захотел купить себе дом. Я тогда работал в фирме моего отца, он очень ворчал по поводу той покупки, – Рики уронил тарелку и перешагнул осколки, не заметив этого. – Владелец дома был у нас первым чернокожим клиентом. И дом еще стоит там! Городской совет приговорил его прошлой весной, и в этом году его должны снести. Это мы сосватали Эдварду дом – Сирс и я, – Рики вытер руки полами халата. – Вот так. Бывший дом Эдварда: «В своем воображении».

– Потому что в доме Эдварда… – начал Дон, поняв, что адвокат абсолютно прав.

– …умерла Ева Галли и начались наши кошмары, – закончил Рики. – Клянусь богом, теперь она не уйдет.

16

Они натянули на себя все теплые вещи, что нашлись в доме Рики, напялив несколько слоев нижнего белья, по две рубашки – Питеру и Дону не удалось застегнуть их, – по два свитера, по две пары носков; Дон даже умудрился втиснуть ноги в старые высокие ботинки на шнуровке. Впервые Рики с благодарностью подумал о своей коллекции одежды.

– Нам предстоит долгий путь, – сказал он, копаясь в коробке с шерстяными шарфами, – поэтому надо обернуть лица вот этим. Отсюда до Холлоу примерно три четверти мили. Слава богу, что город маленький. Когда нам было по двадцать, мы частенько ходили отсюда до дома Эдварда и обратно раза по три в день.

– Вы уверены, что найдете дом? – спросил Питер.

– Более или менее, – ответил Рики. – Так. Теперь давайте проверим, как мы оделись. – Закутанный в сто одежек, каждый из них напоминал снежного человека. – А шапки? У меня столько шапок! – Он нахлобучил на голову Питеру меховую шапку, сам надел красную охотничью кепку, которой было лет сто, и сказал Дону: – Вот эта мне чуть великовата. – Он протянул ему мягкую зеленую твидовую кепку; писателю она пришлась впору. – Надевал ее на рыбалку с Джоном Джеффри. Один-единственный раз. Ненавижу рыбалку.

Поначалу одежда Рики держала тепло. Пока они шли под легким снегом, щурясь от резкого белого света, навстречу им попались несколько человек, штурмовавших тротуары и подъездные дорожки с лопатами и снегометами. Дети в разноцветных комбинезонах играли в сугробах – яркие подвижные пятна на ослепительной снежной белизне. Было пять градусов выше нуля, и холод покусывал незакрытые участки их лиц; со стороны они выглядели вполне буднично: трое мужчин, отправившихся либо куда-то по своим делам, либо в один из открытых магазинов.

Но даже до того, как погода переменилась, идти было трудно. Сначала стали остывать и мерзнуть ноги, уставшие от ходьбы по глубокому снегу. Вскоре они прекратили разговоры, отнимавшие слишком много сил. Пар от дыхания оседал на толстой шерсти шарфов, и влага замерзала. Дон понял, что температура стремительно падает – он в жизни не видал такого; снегопад усилился, пальцы в перчатках начали неметь и бедра, кажется, тоже.

И иногда, когда они заворачивали за угол и смотрели вниз на улицу, прятавшуюся за длинным, высоким, порой футов в пятнадцать, гребнем снежного заноса, Дон думал, что они трое напоминают полярных исследователей со старинной фотографии – обреченных, отрезанных на краю земли, с почерневшими губами и обмороженной кожей, маленькие беззащитные фигурки на фоне необъятного снежного безмолвия.

На полпути к Холлоу температура упала ниже нулевой отметки. Шарф Дона превратился в жесткую ледяную маску. Холод больно впивался в руки и ступни. Он, Рики и Питер с боем пробились через площадь, поднимая ноги из глубокого плотного снега и наклоняясь вперед, чтобы сделать следующий шаг. Елка, установленная мэром и помощниками в центре площади, виднелась отсюда как белый холм с беспорядочно торчащими из него зелеными лапами. Очищая Мэйн-стрит и Уит Роу, Омар Норрис сбил ее и завалил снегом.

Когда они добрели до светофоров, все вокруг потемнело и снег уже больше не сверкал: он казался таким же серым, как и воздух. Дон поднял голову – тысячи тысяч снежинок крутились под плотными тучами. Они были одни. Вдоль Мэйн-стрит, как перевернутые блюдца, торчали из снега крыши автомобилей. Все дома были заперты. Свежий снег заметал подъезды. Быстро темнело.

– Рики? – спросил он. Во рту был привкус мерзлой шерсти, а щеки, не закрытые шарфом, горели.

– Уже недалеко, – задыхаясь, проговорил Рики. – Идите, не волнуйтесь за меня.

– Как ты, Питер?

Парень глянул на Дона из-под снега – шапку всю замело:

– Слышали, что сказал босс? Вперед.

Новый виток снегопада показался сперва слабым и незначительным, но три квартала спустя ветер усилился. Ноги Дона казались двумя ледяными глыбами, больно впаявшимися в лодыжки, а пурга обрушилась с поистине штормовой силой: снег не падал и не закручивался в игривые спирали, он несся вниз по диагонали, и порывы накатывали как океанские валы. Снег жалил. Как только они выбирались на вершины высоких сугробов, он бил им прямо в грудь и лица, толкая назад, не давая вздохнуть.

Рики упал навзничь, потом сел с прямой спиной – как кукла на снегу. Питер нагнулся к нему и протянул руку. Дон обернулся – не понадобится ли его помощь – и пошатнулся от удара ветра в спину. Он окликнул:

– Рики?

– Мне надо. Посидеть. Немножко.

Он тяжело дышал, и Дон представлял, как больно мороз царапает ему горло, как обжигает легкие.

– Осталось два-три квартала, – проговорил Рики. – Боже, мои ноги…

– Я все думаю: а вдруг ее там нет?

– Да там она, – сказал Рики и, взявшись за руку Питера, поднялся. – Здесь недалеко. Пойдемте.

Повернувшись лицом к ветру, Дон на мгновение ослеп; затем разглядел тысячи белых частичек, летящих ему навстречу плотным слоем, словно линия атаки. Широкие полупрозрачные полосы снежной пелены отрезали Рики и Питера, и он с трудом разглядел, как Рики махнул ему рукой: вперед.

Дон не понял, когда они очутились в Холлоу: в пурге все кварталы казались одинаковыми. Возможно, дома были здесь лишь немногим более обветшалыми: может, чуть меньше света в окнах, казавшихся недостижимо далекими. Когда-то он писал в своем дневнике, что дома здесь напоминали красно-кирпичные здания тридцатых годов: мысль об этом казалась невыразимо далекой. Сейчас темно-серый кирпич домов пятнали прямоугольники окон. И, несмотря на то что кое-где сквозь щели в шторах и ставнях сочился свет, район казался зловещим и абсолютно заброшенным. Дону вспомнилась еще одна опрометчивая мысль из дневника: «Если беда обрушится на Милбурн, она придет не из Холлоу». Беда пришла в Милбурн – пришла отсюда, из Холлоу, в солнечный октябрьский день пятьдесят лет назад.

Трое стояли в круге жидкого света уличного фонаря; Рики, пошатываясь, вглядывался через улицу в три абсолютно одинаковых высоких кирпичных дома напротив. Даже сквозь шум ветра Дон слышал, как он тяжело, со свистом дышит.

– Там, – хрипло проговорил Рики.

– Который из них?

– Не могу сказать, – ответил Рики и покачал головой. Снежное облако, слетевшее с охотничьей кепки, окутало его. – Не могу, – он напряженно вглядывался в метель, словно принюхиваясь и подавшись вперед, как гончая. Здание справа, здание в центре. Здание слева. Опять здание в центре. Он поднял руку с ножом и показал на окна третьего этажа. Занавесок в нем не было, а половина одного окна была открыта. – Вон там. Комната Эдварда. Да, это там.

Фонарь над ними погас, и вокруг стало совсем темно.

Дон пристально разглядывал окна пустого дома, почти не сомневаясь, что вот сейчас он увидит в одном из них манящее лицо, и страх, сильнее, чем мороз, сковал его.

– Ну вот, дождались, – сказал Рики. – Шторм оборвал линии электропередачи. Вы не боитесь темноты?

Они побрели через улицу.

17

Дон толчком открыл парадную дверь, и они ввалились в прихожую. Там стянули с лиц шарфы; в выстуженном холодном помещении дыхание вылетало изо рта облачками пара. Питер отряхнул снег с шапки и пальто; никто не заговаривал. Рики прислонился к стене: похоже, у него уже не хватит сил на то, чтобы одолеть лестницу. Мертвая лампочка висела над головами.

– Пальто, – шепнул Дон, боясь, что отсыревшая одежда будет сковывать движения; он положил топор на пол, расстегнул пальто и сбросил его. За пальто последовал второй шарф; грудь и руки все еще оставались стянуты узкими свитерами, однако плечам стало намного свободней. Питер тоже снял пальто и помог раздеться Рики.

Дон видел их призрачно-белые лица в темноте и подумал, что этот бой может оказаться последним: они вооружены тем же, чем расправились с Бэйтами, но все трое невероятно слабы. Глаза Рики были закрыты: он спиной прислонился к стене, расслабив мышцы, но лицо напоминало посмертную маску.

– Рики? – прошептал Дон.

– Минутку, – Рики поднес к лицу дрожащую руку и подышал на пальцы. Затем тяжело вздохнул, надолго задержал воздух и шумно выдохнул. – Порядок. Вам лучше идти первыми. Я прикрою тыл.

Дон нагнулся и подобрал топор. Питер за его спиной вытер об рукав лезвие ножа полковника Боуи. Дон нащупал каблуком нижнюю ступеньку и шагнул на нее. Затем оглянулся. Рики стоял за Питером, держась за стену рукой. Его глаза были опять закрыты.

– Мистер Готорн, может, вы останетесь? – прошептал Питер.

– Ни за что на свете.

И они начали подниматься, ведомые Доном. Когда-то состоятельные и перспективные молодые адвокаты, врач и семнадцатилетний сын священника ходили по этим ступеням: в двадцатых годах двадцатого века им всем было около двадцати. И по этим же ступеням поднялась женщина, которую они все боготворили, как он боготворил Альму Мобли. Он дошел до второй площадки и посмотрел вверх, на последний пролет. Частичкой разума он мечтал увидеть открытую дверь, пустую комнату, снег, наметенный из открытого окна…

Но вместо этого он увидел то, что заставило его отшатнуться назад. Питер заглянул ему через плечо и кивнул; и наконец Рики догнал их и посмотрел на дверь, выходящую на верхнюю площадку.

Фосфоресцирующий свет просочился из щели под дверью, заливая мягким зеленым сиянием саму дверь и последние ступени.

Они бесшумно поднялись наверх.

– Раз, два, – Дон вцепился свободной рукой в перила, – Три!

Втроем они навалились на дверь, и она слетела с петель.

Каждый из них отчетливо услышал одно и то же слово, но голос для каждого из них был различен:

– Здравствуйте.

18

Дон Вандерлей, совершенно потеряв ориентацию, резко обернулся на голос брата. Теплый свет заливал все вокруг, в уши ударил звук городского транспорта. Ноги и руки так ломило от холода, что он боялся, что отморозил их, – однако вокруг царило лето. Лето в Нью-Йорке. Он почти мгновенно узнал это место. Район Западных Пятидесятых был так знаком ему, потому что где-то совсем рядом располагалось кафе с вынесенными на улицу столиками – здесь он всегда встречал Дэвида, когда тот приезжал в Нью-Йорк.

Он чувствовал, что это не галлюцинация – или не просто галлюцинация. Он на самом деле находился сейчас в Нью-Йорке, и на дворе стояло лето. Дон почувствовал в руке тяжесть и, опустив глаза, увидел в ней топор. «Топор? Зачем?..» Он разжал пальцы, и топор словно выпрыгнул из ладони. Брат позвал его:

– Дон! Я здесь!

Да, он нес топор… Они видели зеленый свет… Он повернулся…

– Дон?

Он посмотрел через улицу и увидел на той стороне Дэвида: живой, здоровый и цветущий, брат стоял у одного из столиков, улыбался и махал ему рукой. Дэвид в легком голубом костюме, огромных дымчатых очках, дужки которых прятались в его выгоревших светлых волосах.

– Очнись! – перекрыл голос брата шум улицы.

Дон потер лицо замерзающими руками. Очень важно не показать Дэвиду своего смущения – тот пригласил его на ленч. Дэвид должен что-то ему рассказать.

«Нью-Йорк?»

Несомненно, это был Нью-Йорк, и это был несомненно Дэвид – он удивленно глядел на Дона и светился радостью от встречи, полный нетерпения начать свой рассказ. Дон опустил взгляд на тротуар. Топор исчез. Лавируя между машинами, он перебежал улицу и попал в объятия брата, запаха его сигар, хорошего шампуня, одеколона «Арамис». Он был здесь, а Дэвид был жив.

– Как чувствуешь себя? – спросил Дэвид.

– Я не здесь, а ты мертвый, – сорвалось у него с губ.

Дэвид взволнованно посмотрел на него, затем спрятал удивление за улыбкой:

– Знаешь, давай-ка присядем, братишка. И больше не говори таких вещей, – Дэвид придержал его за локоть и подвел к стулу под одним из зонтиков. Мартини со льдом в слезящемся стакане дожидался его на столике.

– Я не собираюсь… – начал Дон. Он тяжело опустился на стул; сильное движение Манхэттена струилось по улице; на другой стороне он прочитал название французского ресторана, блестевшее золотом на черном стекле. Замерзшие ноги чувствовали жар асфальта.

– Как же, не собираешься, – сказал Дэвид. – Я заказал тебе стейк, правильно? Не думаю, чтобы ты хотел пообедать чем-то очень уж изысканным, – он с симпатией смотрел на Дона через стол. Глаза прятались за модными очками, однако все лицо излучало доброту и радость. – Кстати, как тебе мой костюм? Я нашел его в твоем шкафу. Теперь, поскольку ты выписался из больницы, тебе придется побегать по магазинам, обновить свой гардероб. Можешь пользоваться моим кредитом у «Брукса». – Дон оглядел себя: телесного цвета летний костюм, коричневый с зеленым галстук, коричневые легкие туфли. На фоне элегантного Дэвида все выглядело немного старомодным и дешевым.

– А теперь взгляни на меня и скажи: похож я на мертвеца? – спросил, улыбаясь, Дэвид.

– Нет.

Дэвид радостно вздохнул:

– Ну слава богу! Порядок. Ты заставил меня немного поволноваться, дружок. Теперь: ты что-нибудь помнишь о том, что произошло?

– Нет. Больница?

– У тебя был колоссальный упадок сил, братишка. У докторов глаза на лоб лезли: они с подобным не сталкивались. Одной ногой стоял в могиле. Это случилось буквально сразу же, как ты закончил ту книгу.

– «Ночной сторож?»

– Какую же еще. Ты отключился, а когда приходил в себя, начинал что-то лепетать, все время нес какой-то бред о том, что я умер, а Альма Мобли – это нечто ужасное и загадочное. Ты будто витал в облаках. Если ты ничего не помнишь, так это последствия шоковой терапии. Теперь нам надо привести тебя в порядок. Я говорил с профессором Либерманом, и он пообещал подписать с тобой контракт на следующий год: ты ему очень по душе, Дон.

– Либерманом? Да нет, он же сказал, что я…

– Это произошло до того, как он узнал, насколько серьезно ты был болен. В общем, я увез тебя из Мексики и поместил в частную клинику в Ривердейле. Оплатил лечение. Сейчас принесут стейк. Допивай свой мартини.

Дон послушно выпил: такой знакомый вкус…

– Почему мне так холодно? – спросил он Дэвида. – Замерзаю…

– Последствия лечения, – Дон похлопал его по руке. – Врачи сказали, что пару дней именно так ты и будешь себя чувствовать: озноб, смущение, неуверенность в себе, а потом все пройдет. Уверяю тебя.

Официантка принесла их заказ. Дон позволил ей забрать бокал.

– Ты говорил такие странные вещи, – рассказывал ему брат. – Теперь, когда ты пришел в себя, ты поразишься, когда услышишь. Ты думал, что моя жена какое-то чудовище, убившее меня в Амстердаме, тебя было не переубедить. Врач сказал, что это ты так переживаешь ее потерю: потому-то ты так не хотел приехать ко мне и поговорить обо всем. Ты зациклился на мысли о том, что все описанное в твоем романе произошло на самом деле. Когда ты отправил рукопись своему агенту, ты засел в номере отеля, ничего не ел, не мылся – даже не поднимался со стула, чтоб сходить в туалет. Пришлось лететь в Мехико вызволять тебя.

– А где я был час назад? – спросил Дон.

– Тебе делали укол успокоительного. Потом посадили в такси и велели привезти сюда. Я подумал, тебе захочется снова посидеть тут. Место тебе знакомо.

– Я целый год пролежал в больнице?

– Больше. Почти два. А в последние несколько месяцев резко пошел на поправку.

– Но почему я ничего не помню?

– Все просто. Потому что не хотел помнить. Тебе самому кажется, что ты появился на свет пять минут назад. Но постепенно чувство времени вернется к тебе. И память. Ты можешь отдохнуть в нашем доме на Лонг-Айленде: солнце, песочек, море, женщины. Заманчиво?

Дон поморгал и огляделся вокруг. Тело содрогалось от холода. Высокая женщина шла по направлению к ним, ее тянула огромная овчарка на поводке – женщина была стройной и загорелой, солнцезащитные очки подняты на волосы, и на мгновение она показалась символом реальности, воплощением всего, что не грезилось и не снилось, что было не воображением, а восприятием здравого рассудка. Она была случайной, просто прохожей. Неужели все, что ему рассказывал Дэвид, и сам Дэвид – правда?

– Да насмотришься еще на женщин, – рассмеялся брат. – Не сжигай глаза о первую встречную.

– Ты женат на Альме, – сказал Дон.

– Разумеется. Ей не терпится повидаться с тобой. И знаешь, – сказал Дэвид, продолжая улыбаться и держа вилку с аккуратно отрезанным кусочком мяса, – она даже немного польщена твоей книгой. Говорит, что внесла свой вклад в литературу! Но вот что я тебе скажу, – Дэвид подвинул стул ближе к столу. – Подумай о последствиях, если то, что ты утверждаешь в книге, правда. Если, конечно, подобные существа реальны – а ты уверял, что это так.

– Я знаю, – сказал Дон, – я думал…

– Погоди. Дай договорить. Ты понимаешь, какими ничтожными мы им кажемся? Сколько мы живем? Несчастные шестьдесят – семьдесят лет. А они – века, сотни веков. И становятся теми, кем захотят. Наши жизни рождаются в результате случайности, совпадения, слепой комбинации генов, а они создают себя по своему хотению. Они нас ненавидят. И они правы. Живя бок о бок с ними, мы всегда будем им омерзительны.

– Нет, – возразил Дон. – Это ошибка. Это неправильно. Они жестоки и беспощадны, они живут смертью… – Он почувствовал, что сейчас ему станет плохо. – Ты не должен так говорить.

– Вся твоя беда в том, что ты зациклился на этой своей сказке: ты уже не участвуешь в ней, но не перестаешь ее мысленно пересказывать самому себе, она живет где-то в уголке твоей памяти. Знаешь, твой лечащий врач сказал мне, что твой случай – первый в его практике: когда ты переходишь из одного состояния в другое, ты оказываешься в этой сказке. Ты бродишь по коридору клиники и разговариваешь с людьми, которых нет рядом. Ты словно репетируешь роль какого-то внутреннего спектакля. Все врачи были просто-напросто потрясены. Они заговаривали с тобой, ты отвечал им, но отвечал так, будто вел разговор с каким-то парнем по имени Сирс или другим – его звали Рики… – Дэвид улыбнулся и покачал головой.

– И чем заканчивалась история? – спросил Дон.

– А?

– Чем эта сказка закончилась? – Дон положил вилку, подался корпусом вперед и впился глазами в ласковое лицо брата.

– Они не пустили тебя, – сказал Дэвид. – Боялись, что ты можешь погибнуть. Понимаешь, это было частью твоей проблемы. Ты выдумал фантастических красивых созданий, а потом «вписал» себя в сюжет в роли их врага. Но они непобедимы. И не важно, сколько ты приложишь усилий и каких, – они всегда в конце концов выходят победителями.

– Да нет, это не… – начал Дон. Все не так: он припоминал лишь смутные наброски «истории», о которой говорил Дэвид, но чувствовал твердую уверенность, что брат неправ.

– Врачи сказали, что это самый необычный способ самоубийства из всех, к каким прибегают писатели. Ни о чем подобном им не приходилось слышать. И они не могли позволить тебе погубить себя, понимаешь? Им пришлось вытаскивать тебя оттуда.

Дон сидел будто на морозном ветру.

– Здравствуй и добро пожаловать вновь, – сказал Сирс. – Нам всем снился одинаковый сон, но ты, по-моему, первым из нас увидел его на одном из наших собраний.

– Что? – Рики вскинул голову и увидел перед собой любимую библиотеку Сирса: застекленный книжный стеллаж, кожаные кресла, составленные в круг, темные окна. Прямо напротив него Сирс затягивался сигарой и смотрел на него, как ему показалось, с легким раздражением. Льюис и Джон в черных галстуках, как и Сирс, держали в руках стаканы с виски и выглядели скорее взволнованными, чем раздраженными.

– Какой сон? – спросил Рики и помотал головой. Он тоже был в смокинге; по этой сигаре, по уютному полумраку, по тысяче милых знакомых деталей он узнал последнюю встречу Клуба Фантазеров.

– Ты задремал, – сказал Джон. – Сразу же, как закончил свою историю.

– Историю?

– А затем, – сказал Сирс, – ты посмотрел прямо на меня и заявил: «Ты мертв».

– Ох. Опять кошмар, – вздохнул Рики. – А, да. Неужели я так сказал? Господи, я так замерз…

– В наши годы немудрено: плохое кровообращение, – сказал доктор Джеффри.

– Какое сегодня число?

– М-да, отключился ты на совесть, – Сирс поднял брови. – Девятое октября.

– А Дон здесь? Где Дон? – Рики в панике закрутил головой, оглядывая библиотеку, словно племянник Эдварда мог прятаться где-то под креслом.

– Ну знаешь, Рики… – рассердился Сирс. – Если ты не помнишь: мы только что голосовали о том, чтобы отправить ему письмо. И вряд ли он объявится здесь до того, как письмо будет написано.

– Мы должны рассказать ему о Еве Галли, – сказал Рики, вспомнив голосование. – Обязательно.

Джон тонко улыбнулся, а Льюис откинулся на спинку кресла, глядя на Рики как на помешанного.

– Ты делаешь поистине удивительно противоречивые заявления, – сказал Сирс. – Джентльмены, поскольку нашему другу определенно надо поспать, предлагаю объявить вечер оконченным.

– Сирс, – сказал Рики, ощутив внезапный толчок другого воспоминания.

– Да, Рики?

– Когда мы встретимся в следующий раз – это будет в доме Джона, – не рассказывай свою историю. Ты не должен ее рассказывать. Последствия ее будут ужасны.

– Посиди-ка здесь немного, Рики, – приказал Сирс и сделал знак остальным выйти из комнаты.

Он вернулся с только что прикуренной сигарой и бутылкой.

– Похоже, тебе не помешает выпить. Видать, сон тебе приснился нехороший.

– А долго я спал? – Он услышал, как внизу на улице Льюис пытается завести «морган».

– Минут десять. Не больше. Так что там насчет моей будущей истории?

Рики открыл рот, попытался припомнить и повторить то, что несколько минут назад казалось ему таким важным, но вдруг понял, что выглядит довольно глупо:

– Даже не знаю… Что-то насчет Евы Галли…

– Могу пообещать тебе, что даже не заикнусь об этом. И думаю, что все остальные – тоже. Так будет лучше, тебе не кажется?

– Нет. Нет. Мы должны… – Рики понял, что сейчас опять заговорит о Дональде Вандерлее, и покраснел. – Это, наверное, мне тоже приснилось. Ты открыл окно, Сирс? Я просто окоченел. И так устал. Не могу себе представить, что…

– Годы. Только и всего. Наш жизненный отрезок близится к концу, Рики… Но мы долго пожили, правда?

Рики покачал головой.

– Джон уже умирает. Ты обратил внимание, какое у него лицо?

– Да, кажется, обратил… – сказал Рики, припоминая начало их сегодняшней встречи, случившееся как будто много лет назад, и тень, перечеркнувшую лоб Джона Джеффри.

– Смерть. Вот что ты увидел. К несчастью, это правда, мой старый друг, – Сирс ласково улыбнулся ему. – Я столько думал об этом, а ты припомнил Еву Галли, и все разволновались… Знаешь, о чем я думал? – Сирс затянулся сигарой и тяжело подался всем телом вперед. – Мне кажется, что Эдвард умер не своей смертью. Мне кажется, он увидел что-то настолько шокирующе прекрасное, настолько неземное, что организм простого смертного не выдержал потрясения. И еще мне кажется, что мы в своих историях уже целый год постоянно балансируем на границе этой красоты.

– Нет, только не красоты, – сказал Рики, – а скорее ужаса.

– Погоди. Я хочу, чтобы ты представил возможность существования расы неких существ – могучих, всезнающих, красивых созданий. Если бы они существовали, они бы ненавидели нас. По сравнению с ними мы казались бы скотом. Они жили бы веками, сотнями веков, и мы с тобой казались бы им детьми. Они не зависели бы от случайностей, совпадений или слепой комбинации генов. И они были бы правы в своей ненависти к нам: рядом с ними мы ничего не значим, – Сирс поднялся, поставил стакан и начал расхаживать по комнате. – Ева Галли. Вот когда мы упустили свой шанс. Рики, мы могли бы узнать такое, ради чего стоило бы отдать наши жалкие жизни.

– О, я вспомнил! – воскликнул Рики. – Бэйты. О них ты не должен рассказывать.

– А, с этим все давно кончено, – сказал Сирс. – Все в прошлом. – Он подошел к Рики, облокотился на кресло и посмотрел на него сверху вниз. – Боюсь, что теперь все мы – hors commerce, или hors de combat?

– Ну, что касается тебя, – то hors de combat, – сказал Рики, припоминая, что об этом они уже говорили. Ему было совсем худо; тело ломило – он так не простужался ни разу в жизни.

Сирс еще ближе склонился к нему:

– Это можно сказать обо всех нас, Рики, – Сирс вынул изо рта сигару и потянулся пощупать его горло. – Мне показалось, что у тебя припухли гланды. Тебе повезет, если ты не умрешь от пневмонии. – Огромная ладонь Сирса сомкнулась вокруг горла Рики.

Рики беспомощно чихнул.

– Прислушайся к моим словам, – сказал Дэвид. – Ты понимаешь, насколько это важно? Ты поставил себя в положение, при котором единственный логический выход – твоя смерть. И хотя ты сознательно наделил этих существ всеми мыслимыми пороками и сделал их воплощением зла, подсознательно ты понял, насколько они совершенны по сравнению с людьми. Вот почему твоя «сказка» была так опасна, и для тебя – в первую очередь. Как считает твой врач, подсознательно ты чувствовал, что они хотят убить тебя. И ты сам себе напридумывал, что хочешь отдать им свою жизнь. Это опасные симптомы, малыш.

Дон покачал головой.

Дэвид положил вилку и нож:

– Давай поставим эксперимент. Я могу доказать тебе, что ты хочешь жить. Хорошо?

– Я знаю, что хочу жить. – Он бросил взгляд на неоспоримо реальную улицу и увидел неоспоримо реальную женщину, удаляющуюся от них по противоположной стороне: овчарка продолжала тянуть ее за поводок. Нет – не от них, подумав, понял он, а к ним, как только что проходила по этой стороне. Все напоминало фильм, в котором один и тот же статист мелькал в разных эпизодах, в различной обстановке или декорациях, и лишний раз раздражал напоминанием о том, что сюжет – всего лишь вымысел. Однако – вон она, следует по пятам красивой собаки, не вымысел, а участница уличного движения, его часть.

– Я докажу тебе. Вот сейчас я возьму тебя руками за горло и чуть сдавлю. Когда захочешь, чтобы я перестал, скажешь – и я остановлюсь.

– Но это нелепо.

Дэвид быстро протянул к нему руки и сжал горло.

– Стоп, – сказал Дон. Дэвид напряг мускулы и резко встал со стула, толкнув столик в сторону. Графин опрокинулся, и вино забулькало на скатерть. Никто из обедающих ничего не заметил – все продолжали жевать и разговаривать неоспоримо реально, нанизывая неоспоримо реальную еду и отправляя ее в неоспоримо реальные рты. «Стоп», – попытался повторить он, но руки Дэвида сжимали горло слишком сильно, и звука не получилось. Лицо Дэвида было сосредоточенным, как у человека, занятого приготовлением отчета или охотящегося за мухой: он опрокинул стол бедром.

Затем лицо Дэвида изменилось и стало уже не его лицом, а мордой оленя с красивыми ветвистыми рогами, или огромной совой, или тем и другим одновременно.

– Здравствуй, Питер. Значит, отважился заглянуть за кулисы, – приветствовал его Кларк Маллигэн, шагнув в сторону от двери проекторной и приглашая войти. – Как мило, что вы привели его, миссис Барнс. Мне порой так одиноко здесь. Что случилось? Пит, ты что-то грустный сегодня.

Питер открыл рот, затем закрыл его:

– Я…

– Можешь поблагодарить его, Питер, – сухо сказала мать.

– Наверное, это фильм так разволновал его, – сказал Маллигэн. – Он на многих так действует. Сам-то я просмотрел его уже сотни раз, но все равно еще берет за душу. Питер, это всего лишь кино.

– Кино? – спросил Питер. – Да нет… мы же поднимались по лестнице…

Он поднял руку и заметил, что держит в ней нож Боуи.

– Правильно: на этом и заканчивается пленка. Твоя мама сказала, что ты хотел посмотреть, как тут все крутится-вертится. Поскольку вы сегодня мои единственные зрители, то мы никому не помешаем, правильно?

– Питер, скажи на милость, зачем тебе этот нож? – спросила мать. – Отдай его мне сейчас же.

– Нет, я должен… Мне надо… – Питер шагнул от нее в сторону и растерянно огляделся в проекционной. Вельветовое пальто на крючке, календарь, трафаретная бумага, пришпиленная к задней стене. И холод такой, будто Маллигэн крутил фильм на улице.

– Успокойся, Пит, – сказал Маллигэн. – Вот взгляни: это наши кинопроекторы, последняя катушка как раз заряжена вот в этот, видишь, я готовлю все заранее, а вот по этой маленькой отметке на пленке я вижу, сколько секунд осталось до конца пленки, чтобы запустить следующую…

– Чем кончается? – спросил Питер. – Я что-то никак не соображу…

– О, они все, разумеется, погибают, – сказал Маллигэн. – Какой же еще может быть конец? Когда сравниваешь их с тем, с чем они борются, они кажутся такими жалкими, правда? Они всего лишь несущественные маленькие людишки, а то, что им противостоит, – ну… просто восхитительно. Можешь досмотреть до конца со мной, прямо отсюда. Вы не возражаете, миссис Барнс?

– Не возражаю, – ответила Кристина, проскальзывая между ними. – А то там внизу он прямо в транс какой-то впал. Отдай мне нож, Питер.

Питер отвел руку с ножом за спину.

– О, прекрасно, сейчас он все увидит, миссис Барнс, – обрадовался Маллигэн и запустил второй проектор.

– Что увижу? – спросил Питер. – Я продрог до костей.

– Обогреватели неисправны. Я тут скоро опухну от холода. Что увидишь? Сначала убивают двоих, ну а потом… Нет, лучше посмотри сам.

Питер пригнулся к узкому окошечку и увидел, как яркий луч проектора, расширяясь, уперся в экран пустого кинозала «Риальто»…

Рядом с ним громко чихнул невидимый Рики Готорн, и все вокруг опять начало меняться, стены кинобудки заколыхались, он увидел, как что-то метнулось в сторону, что-то с огромной головой животного отскочило, как будто Рики плюнул в него, а затем Кларк Маллигэн вернулся на место со словами: «Вот здесь такая напряженная сцена», но голос его дрожал, а мать повторила: «Питер, отдай мне нож».

– Опять трюк, – сказал он, – очередной гнусный трюк.

– Питер, не груби, – сказала мать.

Кларк Маллигэн обеспокоенно взглянул на него, и Питер, припомнив совет из какой-то старинной сказки, воткнул нож Боуи в пухлый живот Маллигэна. Мать завизжала, уже начиная таять, как и все вокруг, и Питер вцепился в костяную рукоять обеими руками и, как рычаг, дернул ее вверх. Он взвыл от горя и жалости, а Маллигэн упал спиной на проекторы, свалив их с постаментов.

19

– О, Сирс, – Рики жадно глотнул воздух. Горло нестерпимо жгло. – О, мои бедные друзья! – Какое-то мгновение они снова были живы, рядом с ним, и это хрупкое скоротечное мгновение вобрало в себя все: двойная потеря друзей и их такого удобного мирка печальным эхом пронеслась сквозь все его существо, и глаза его обожгли слезы.

– Рики, Рики, – донесся голос Дона, такой реальный, что Рики повернул голову. Увидев, что творится на полу комнаты, он сел. – Питеру удалось!

Питер застыл в шести футах в стороне от них, напряженно глядя на тело женщины, лежавшее рядом. Дон стоял на коленях, потирая шею. Рики встретил глаза Дона, прочел в них ужас и боль, и затем они оба взглянули на Анну Мостин.

Поначалу она выглядела в точности такой же, какой они впервые увидели ее в приемной на Уит Роу: девушка с милым симпатичным лицом и темными волосами – даже сейчас Рики разглядел черты истинного интеллекта и фальшивой человечности на ее овальном лице. Ее рука сжимала костяную рукоять, торчавшую точно в центре грудной клетки; темная кровь стекала из глубокой раны на пол. Редкие снежинки, залетая в окно, опускались на искаженное гримасой лицо и прикрытые веки.

Анна резко распахнула глаза, и Рики внутренне сжался, решив, что сейчас она заговорит: но эти милые глаза стали терять фокус – она, кажется, уже не узнавала никого из них. Волна крови хлынула из раны, следом за ней – еще, залив тело и подступив к коленям Рики и Дона; она чуть улыбнулась, и третья волна устремилась из груди на пол.

Всего лишь на мгновение, словно тело Анны Мостин было оболочкой, полупрозрачным саркофагом для другой материи, они увидели извивающуюся и корчащуюся жизнь сквозь кожу мертвой женщины – не просто олень или сова, не тело человека или животного, но распахнутый рот под распахнутым ртом Анны Мостин и тело, сдавленное телесной оболочкой Анны Мостин, – все двигалось, отчаянно и свирепо боролось за жизнь: оно крутилось и менялось, переливаясь, как масляная пленка, и гневно сверкнуло на них в тот момент, когда оставалось еще видимым; затем почернело и угасло – на полу лежала мертвая женщина.

В следующую секунду ее лицо побелело как мел, щеки ввалились, конечности скрючились под ударом невидимого ветра. Женщина распрямилась, словно листок бумаги, брошенный в огонь, сделалась совершенно плоской, все тело свернулось вовнутрь. Она затрепетала и стала усыхать прямо на глазах, сперва вдвое меньше, затем вчетверо, в ней не осталось ничего человеческого, просто клочок искаженной плоти, извивающийся и уменьшающийся под ударами невидимого ветра.

Казалось, сама комната испустила вздох облегчения. Призрачный зеленый свет заливал все вокруг – тысячи крохотных огоньков: останки тела Анны Мостин вздрогнули в последний раз и исчезли, поглотив сами себя. Рики, вытянувшись вперед и опираясь уже на колени и руки, увидел, как снежинки падали на то место, где только что ее тело закрутило вихрем и унесло в забвение.

В тринадцати кварталах отсюда здание, что напротив дома Джона Джеффри на Монтгомери-стрит, обрушилось внутрь. Милли Шин услышала грохот взрыва и, когда подбежала к окну, успела увидеть, как фасад дома Евы Галли свернулся, словно картонка, а затем разлетелся по кирпичикам – вся конструкция рухнула в уже ревущий огонь, прямо в его центр.

– Рысь! – выдохнул Рики.

Дон оторвал взгляд от точки на полу, откуда исчезла Анна Мостин, и увидел воробья, сидевшего на подоконнике открытого окна. Птичка склонила голову набок, разглядывая всех троих. Дон и Рики начали потихоньку подползать к окну, а Питер все смотрел на опустевший пол, и тут воробей вспорхнул и вылетел из окна.

– Неужели конец? – спросил Питер. – Все кончено?

– Да, Питер, – сказал Рики. – Все кончено.

Двое взрослых, взглянув друг на друга, согласно кивнули. Дон поднялся и как бы лениво и нехотя подошел к окну: ничего, лишь уставшая и стихающая вьюга. Он повернулся к Питеру и обнял его.

20

– Как вы себя чувствуете? – спросил Дон.

– Он спрашивает, как я себя чувствую! – Рики сидел, привалившись к подушкам на кровати госпиталя в Бингэмптоне. – В пневмонии мало приятного. Она неблагоприятно сказывается на организме. Желаю вам никогда не болеть ею.

– Постараюсь, – сказал Дон. – Вы едва не умерли. Вам повезло: только-только открыли дорогу, и скорая привезла вас сюда. Если бы вы не выкарабкались, пришлось бы мне самому везти вашу жену во Францию этой весной.

– Только не говорите этого Стелле. Она примчится сюда и повыдергивает все эти трубочки, – Рики криво улыбнулся. – Она так мечтает о Франции, что готова укатить туда даже с таким самонадеянным молодым человеком, как вы.

– Сколько они собираются держать вас здесь?

– Еще две недели. Вообще-то я не так уж плох. Стелла умудрилась застращать сестер, так что уход за мной просто великолепный. Кстати, спасибо за цветы.

– Мне не хватает вас, – сказал Дон. – Питер тоже скучает.

– Да, – просто сказал Рики.

– Так все странно, что случилось с нами… Вы стали мне так дороги, и Питер… и Сирс, как… как никто, пожалуй, с тех пор, как я расстался с Альмой Мобли.

– Ну, мое-то мнение об этом вам известно. Я все вам выболтал под действием того укола, что мне сделал тогда молодой доктор. Клуб Фантазеров умер, да здравствует Клуб Фантазеров… Сирс как-то признался мне, что ему хотелось бы быть не таким старым. Тогда он застал меня врасплох, но сейчас я соглашусь с ним. Я очень хотел бы увидеть, как Питер Барнс взрослеет – хотел бы помочь ему. Прошу вас, сделайте это за меня. Мы обязаны ему жизнью, согласитесь.

– Конечно. Вот только мы ничем не обязаны вашей простуде.

– Там, в той комнате, я чувствовал себя абсолютно сбитым с толку.

– Как и я. Что ж, да хранит бог Питера. Я рад, что вы ему не сказали.

– Да уж. Он достаточно хватил горя. Но рысь надо подстрелить.

Дон кивнул.

– В противном случае, – продолжил Рики, – она вернется. И будет возвращаться снова и снова до тех пор, пока мы и все наши родственники не погибнут. Я слишком долго растил и поддерживал своих детей, чтобы мучиться мыслью о том, что им предстоит так страшно закончить жизнь. И мне неприятно говорить об этом, но придется: это ложится на ваши плечи.

– Разумеется, – кивнул Дон. – Ведь именно вы покончили с Грегори и Фэнни. А Питер – с их хозяйкой. Так что мне предстоит довершить дело.

– Я вам не завидую. Но очень верю в вас. Вы забрали нож?

– Да, подобрал его с пола.

– Отлично. Будет жаль, если он снова потеряется. Вы знаете, там, в той комнате, я нашел ответ на вопрос, долго мучивший Сирса, меня и других. Кажется, я понял, что было причиной сердечного приступа вашего дяди.

– Я, кажется, тоже, – сказал Дон. – Я лишь не знал, что вы тоже это заметили.

– Бедный Эдвард. Очевидно, он вошел в пустую комнату Джона, предполагая в худшем случае увидеть актрису в постели с Фредди Робинсоном. А она вместо этого – что? Сорвала с себя маску.

Теперь Рики выглядел очень уставшим, и Дон поднялся, чтобы уйти. Он положил на столик у кровати пачку газет и пакет с апельсинами.

– Дон? – даже голос старого адвоката выдавал усталость.

– Да?

– Перестаньте баловать меня. Лучше застрелите рысь.

21

Спустя три недели Рики наконец выписали из больницы, снегопады и метели полностью прекратились, и Милбурн, освободившись от блокады, выздоравливал, приходил в себя и набирался сил так же уверенно, как и старый адвокат. Поставщики добрались до продовольственных магазинов и супермаркетов: Рода Флэглер встретила Битси Андервуд в супермаркете «Бэй Три», густо покраснела и кинулась к ней с извинениями за выдранный клок волос.

– О, это были ужасные дни! – воскликнула Битси. – Ведь я бы поколотила вас, возьми вы первой ту проклятущую банку пюре.

Школы открылись; бизнесмены и банкиры вернулись к работе, открывая ставни и жалюзи и уныло глядя на кипы скопившихся на столах документов; на улицах Милбурна с каждым днем стало все больше и больше появляться любителей прогулок и пробежек. Анни и Энни, очаровательные официантки Хемфри Стэлледжа, погоревали по Льюису Бенедикту и вышли замуж за своих сожителей; они забеременели одна за другой с разницей в неделю. Если родятся мальчики, они назовут их Льюисами.

Кое-какой бизнес так и не возродился: несколько человек разорилось – ведь аренду и налог на собственность приходилось платить, даже если собственность погребена под снегом. Другие закрылись по более мрачным причинам. Леота Маллигэн подумала было продолжить управлять «Риальто», однако продала кинотеатр и землю под ним большой франшизе и через полгода вышла замуж за брата Кларка: Ларри был не таким романтиком, как Кларк, зато человеком надежным и компанейским и любил ее стряпню. Рики потихоньку закрывал свое дело, однако молодой адвокат из города уговорил его продать ему и адвокатскую практику, и доброе имя фирмы. Новый владелец оставил в штате Флоренс Куаст и сменил имена на табличках кабинета и у парадной двери здания. «Готорн и Джеймс» теперь стала называться «Готорн, Джеймс и Уиттэкер». «Жаль, что его фамилия не По», – пошутил Рики, однако Стелла сказала, что это не смешно.

Все это время Дон ждал. Когда он виделся с Рики и Стеллой, они говорили только о туристических проспектах, заваливших их кофейный столик; когда встречался с Питером Барнсом, разговор шел о Корнелле, о писателях, книги которых Питер читал, о том, как тяжело привыкал его отец к потере Кристины. Дважды Дон с Рики ездили на Плэзант Хилл и клали цветы на все могилы, появившиеся там после похорон Джона Джеффри. В одну линию тянулись могилы Льюиса, Сирса, Кларка Маллигэна, Фредди Робинсона, Харлана Ботца, Пенни Дрэгер, Джима Харди – так много пядей земли, еще не осевшей. А когда она осядет, всем поставят памятники. Кристину Барнс похоронили чуть подальше, на двойном участке, купленном Уолтером Барнсом. Семья Эльмера Скейлса покоилась ближе к вершине холма, на фамильном участке Скейлсов, приобретенном когда-то дедом Эльмера: вымытый временем каменный ангел охранял их покой. К его ногам они тоже всегда клали цветы.

– Пока никаких следов рыси, – заметил Рики, когда они возвращались в город.

– Пока нет, – ответил Дон. Оба они знали, что когда придет время, это будет не рысь. И что ожидание может тянуться месяцы, годы.

Дон много читал, с нетерпением ждал обедов и ужинов с Рики и Стеллой, смотрел телевизор, не пропуская ни одного фильма и сериала; выяснил, что совершенно не в состоянии писать; ждал. Часто просыпался по ночам в слезах. Ему тоже надо было лечиться.

В середине марта, в темный промозглый день, напоминавший тот, когда начались несчастья Клуба Фантазеров, почтовый фургон доставил тяжелую посылку из нью-йоркской кинопрокатной компании. Два месяца понадобилось, чтобы отыскать копию «Китайской жемчужины».

Дон зарядил дядин проектор, повесил экран. Его руки так дрожали, что сигарету пришлось прикуривать трижды. Одна лишь подготовка к просмотру единственного фильма Евы Галли возродила зловещее видение Грегори Бэйта в «Риальто» – там, где все они могли погибнуть. Его страшило, что в фильме у Евы Галли будет лицо Альмы Мобли.

Он подключил динамики на тот случай, если кому-то пришло в голову озвучить фильм: «Китайскую жемчужину» снимали в 1925-м, немой. Когда он запустил проектор и сел смотреть, держа в руках стакан с виски для храбрости, он заметил, что тиражная компания изменила титры. Это была не просто «Китайская жемчужина», а номер 83 в серии «Классика немого кино»; помимо музыки, был добавлен голосовой комментарий диктора. А это означало, понял Дон, что фильм серьезно отредактировали.

«Одна из величайших звезд эры немого кино», – зазвучал бесстрастный голос диктора, и на экране появился актер, прогуливающийся по имитации улицы Сингапура. Вокруг сновали голливудские филиппинцы и японцы, одетые малайцами: предполагалось, что они изображают китайцев. Диктор описал карьеру Бартельмесса, а затем рассказал вкратце историю о мечте, украденной жемчужине, сфабрикованном обвинении в убийстве: первую треть фильма вырезали. Бартельмесс приехал в Сингапур в поисках настоящего убийцы, укравшего «знаменитую Жемчужину Востока». Ему помогала в этом Вильма Бэнки, владелица бара, «часто посещаемого портовым отребьем», но «как девушка из Бостона, она обладала добрым и горячим сердцем»…

Дон отключил звук. Минут десять он наблюдал, как молодой актер с накрашенными губами задушевно смотрел на Вильму Бэнки, расшвыривал крестьянского вида «портовое отребье», бегал туда-сюда по лодкам: он надеялся, что если Ева Галли появится в этой урезанной версии, он узнает ее сразу. Бар Вильмы Бэнки приютил несколько женщин, работавших там и под видом посетительниц томно потягивающих напитки из высоких стаканов. Лица некоторых проституток были простыми и невыразительными, некоторые же – просто сногсшибательными: любая из них, думал он, могла оказаться Евой Галли.

И вдруг из задрапированной двери бара появилась девушка (искусственный туман клубился за спиной) и, надув губки, недовольно уставилась в камеру. Дон увидел ее чувственное большеглазое лицо и похолодел. Он поспешно включил звук.

«… пресловутая Сингапурская Сэл, – прогудел диктор. – Доберется ли она до нашего героя?» Конечно же, это была не пресловутая Сингапурская Сэл, а чистейший вымысел того, кто накропал глупый сценарий; но Дон сразу понял, что это она – Ева Галли. Она неторопливо прошлась через бар и приблизилась к Бартельмессу, затем погладила его по щеке. Убрав руку, она села ему на колено и ударом подбросила его ногу кверху. Актер свалился на пол. «Вот она какова, Сингапурская Сэл», – злорадно произнес диктор.

Дон снова отключил динамики, остановил проектор и, отмотав эпизод с Евой Галли назад, просмотрел его еще раз.

Он предполагал, что она красива, однако понял, что ошибался. Под густым гримом скрывалось приятное, но обыкновенное лицо; она ничем не напоминала Альму Мобли. Было заметно, что ей нравилось быть актрисой, и ей нравилось исполнять роль честолюбивой девицы, играющей роль злодейки, – ей безумно хотелось стать звездой! Как и Анн-Вероника Мор, она пребывала в своей стихии; даже Альма Мобли могла бы быть хорошей киноактрисой и подарить свое покорно-пассивное лицо тысяче героинь. Однако в 1925 году она допустила просчет, ошиблась: камера обнажила слишком много ее, и то, что видел зритель, глядя на Еву Галли, не очень-то радовало глаз; Альма тоже вызывала отторжение, и даже Анна Мостин, когда ее разглядишь получше – как на вечере у Барнсов, – казалась холодной и порочной, управляемой силой воли. Порой они могли будить любовь к себе, однако не обладали ничем для ответного чувства. Единственное, что в конце концов видишь в них – пустота. Порой они искусно маскировали ее, но никогда до конца, и это было их самой главной ошибкой – ошибкой их бытия. И Дон понял, что теперь увидит и распознает это в чем и где бы то ни было, в любом ночном стороже, прикинувшемся мужчиной или женщиной.

22

Вначале апреля его навестил Питер Барнс. Парень, похоже, почти пришел в себя после страшных событий зимы. Он повалился в кресло и провел руками по лицу:

– Извините, что потревожил вас. Если вы заняты, я пойду.

– Ты можешь приходить ко мне, когда захочешь, – сказал Дон. – Не раздумывая. Правда, Питер. Я тебе всегда очень рад. Это не просто слова.

– Спасибо… В общем-то я надеялся, вы скажете что-то в этом роде. Рики уезжает через пару недель, да?

– Да. В следующую пятницу я везу их в аэропорт. Они ждут не дождутся этой поездки. Так возбуждены. Но если ты хочешь увидеть Рики, я могу позвонить ему. Он придет.

– Нет, пожалуйста, не надо. Достаточно того, что я вас дергаю…

– Ради бога, Питер. Да что стряслось?

– Просто мне так муторно было все эти дни. Я хотел увидеть вас.

– Я рад, что ты пришел. Так что случилось?

– Я все время вижу маму, – сказал Питер. – В смысле, она все время снится мне. Как будто я возвращаюсь в дом Льюиса и вижу, как Грегори Бэйт снова хватает ее, причем он выглядит так, как выглядел в «Риальто», когда корчился на полу. Его ошметки кружатся так… будто отказываясь умирать, – Питер чуть не плакал.

– Ты говорил с отцом об этом?

Питер кивнул:

– Пытался. Я хотел ему рассказать все, но он не слушал. Вернее, слушал, но пропускал мимо ушей. И смотрел на меня так, словно я постарел на пять лет и сочиняю все на ходу. Так что я остановился, не успев толком начать.

– Не суди его, Питер. Тот, кто не был с нами, – не поверит. Если он выслушал хотя бы часть твоего рассказа и не сказал тебе, что ты сумасшедший, то и этого достаточно. Какая-то частичка его разума слушала тебя. Может, какая-то частичка верит услышанному. Знаешь, мне кажется, есть еще одна проблема. По-моему, ты боишься, что, избавившись от ужаса и страха, забудешь мать, предашь память о ней. Твоя мать любила тебя. И теперь ее нет, она умерла страшной смертью, но она вкладывала свою любовь в тебя семнадцать или восемнадцать лет, и в тебе живет много этой любви. Единственное, что ты можешь, – хранить ее.

Питер кивнул.

Дон сказал:

– Когда-то я знал девушку, проводившую все свободное время в библиотеке, и у нее была подруга, которая уберегала ее от подлости. Я не знаю, как повернулась ее жизнь, но я знаю точно: никто никого не может уберечь от подлости. Или от боли. Или от горя. Все, что в твоих силах, – постараться не дать сломить себя и продолжать идти вперед, пока не преодолеешь беду.

– Да, я понимаю, – сказал Питер. – Но это кажется таким трудным…

– У тебя получается. Ты пришел ко мне и рассказал все – это значит, ты идешь вперед и преодолеваешь беду. Поездка в Корнелл – еще один большой шаг. На тебя свалится столько дел, что ты просто не сможешь зацикливаться на Милбурне.

– Можно к вам приехать еще? После вступительных?

– Можно. Всегда, когда захочешь – в любое время. И если меня не будет в Милбурне – я сообщу тебе, где меня найти.

– Спасибо, – сказал Питер.

23

Рики слал ему открытки из Франции. Иногда заходил Питер, и Дон стал замечать, что страшные воспоминания паренька понемногу отходили на второй план. Питер оживал: у него появилась подружка, тоже собирающаяся в Корнелл.

Но это был хрупкий мир, и Дон продолжал ждать. Он никогда не показывал Питеру своего напряжения, а оно росло с каждой неделей.

Он наблюдал за всеми приезжающими в Милбурн, ему даже удавалось проверять имена всех новых постояльцев отеля «Арчер», но ни один из них не вызывал в нем того чувства холодной угрозы, какое охватило его во время просмотра киноленты пятидесятилетней давности. Несколько раз по ночам, выпив лишнего, Дон набирал номер телефона Флоренс де Пейсер и говорил:

– Это Дон Вандерлей. Анна Мостин умерла.

Первый раз тот, кто поднял трубку на другом конце, просто бросил ее; второй раз женский голос отозвался:

– Это мистер Вильямс из банка? Боюсь, что ваша ссуда аннулирована, мистер Вильямс.

Третий раз голос оператора сообщил ему, что такого номера нет.

Другой причиной его растущего беспокойства был тот факт, что деньги его таяли. На банковском счету оставалось не больше трехсот долларов, а если он продолжит столько пить, денег хватит едва ли на пару месяцев. И придется искать работу в Милбурне. А любая работа не позволит ему тратить время на патрулирование улиц и магазинов в поисках существа, чей приезд пообещала Флоренс де Пейсер.

В теплые дни Дон ежедневно по два-три часа просиживал на скамейке близ детской площадки в единственном городском парке. Ты должен помнить о периодичности их появлений, приказывал он себе: ты должен помнить, что Еве Галли понадобилось пятьдесят лет, чтобы расправиться с Клубом Фантазеров. Ребенок, незаметно подрастающий где-то в Милбурне, возможно, даст ему и Питеру передышку лет в пятнадцать – двадцать, прежде чем начнет свою игру с ними. И тогда выяснится, что все его знали с детства; и это случится в Милбурне; и он не будет выделяться так, как приезжий. На этот раз ночной сторож будет более осторожен. Единственное, что может сократить срок его выжидания, это то, что он захочет начать действовать до естественной смерти Рики, – так что, возможно, он должен набрать силу через десять лет.

Сколько же ему должно быть сейчас? Восемь-девять. Или десять.

Если…

24

Вот так Дон и нашел ее. Поначалу он очень сомневался, наблюдая за девочкой, появившейся как-то в полдень на детской площадке. Она не была красивой, ее нельзя было даже назвать хорошенькой – угрюмая и настороженная, всегда в грязном платьице. Остальные дети сторонились ее, но детям это свойственно; и эта атмосфера отстраненности от них, вынуждавшая ее в одиночку качаться на качелях или копаться в песочнице, могла быть всего лишь надежной самозащитой ребенка от неприятия ровесниками.

Однако дети, наверное, быстрее, чем взрослые, распознавали истинное различие.

Он понял, что нельзя терять ни дня – раздумывать некогда: на счету оставалось сто двадцать пять долларов. Но если он похитит девочку и увезет, а потом выяснится, что ошибся, – кем он тогда будет: маньяком?

Теперь он стал приходить на детскую площадку с ножом, привязанным к боку под рубашкой.

Даже если он прав и девочка – это «рысь», она будет упорно играть свою роль: если он увезет ее, она может причинить ему непоправимый вред, не проявив своей сути и дождавшись, когда их настигнет полиция. Но ночному сторожу нужна их смерть: и если он прав, она не позволит вмешаться полиции или другим законным структурам, чтобы наказать его за ее похищение. Наверняка она придумает более замысловатое решение.

Девочка, похоже, не замечала его, но вдруг стала появляться в его снах: садилась в сторонке и изучала его бесстрастным взглядом, – и ему казалось, что, даже когда она рассеянно качалась на качелях, погруженная в свои мысли, она украдкой поглядывала на него.

У Дона была единственная улика того, что ребенок не такой обычный, каким казался, и он вцепился в эту ниточку с фанатичным отчаяньем. Увидев ее в первый раз, он похолодел.

Он стал завсегдатаем парка – неподвижный человек, давно не стриженный и не брившийся: подходя к детской площадке, можно было не сомневаться в его присутствии, как и в присутствии на ней качелей, скамейки, песочницы… Ранней весной Нед Роулз опубликовал о нем небольшую заметку в «Горожанине», и Вандерлея узнавали, но не досаждали. Он был писателем; очевидно, сейчас работал над замыслом новой книги; он владел недвижимостью в Милбурне. Если люди и считали его странным, им нравилось, что у них в городе есть свой хорошо известный чудак; и потом все знали, что он хороший друг Готорнов.

Дон закрыл счет в банке, сняв все деньги наличными; он потерял сон, не мог заснуть, даже крепко выпив; он сознавал, что снова перед ним маячит упадок сил, как тогда, после смерти Дэвида. Каждое утро он прикреплял нож Боуи к боку, прежде чем отправиться в парк.

Если он ничего не предпримет, то в один прекрасный день просто не встанет с постели: его нерешительность врастет в каждый атом тела. Она парализует его. Выхода у него нет.

Как-то утром он поманил одного из игравших рядом ребятишек, и мальчик неуверенно подошел к нему.

– Как зовут вон ту девочку? – спросил он, показав на нее пальцем.

Мальчик смущенно помялся, поморгал и ответил:

– Анджи.

– А фамилия?

– Не знаю.

– А почему с ней никто не играет?

Мальчик, наклонив голову набок, взглянул на него искоса; затем, решив, что ему можно доверять, подался вперед, сложил ладони трубочкой у губ и по большому секрету сообщил:

– Потому что она страшная. – И тут же убежал, а девочка безучастно качалась: вперед-назад, выше и выше.

Анджи. На теплой скамейке, под жарким солнцем, в одиннадцать утра – он задрожал от холода.

Этой ночью, в середине какого-то суматошного сна, Дон свалился с кровати и, шатаясь, поднялся на ноги, держась за голову, – она страшно болела и, казалось, разбилась на мелкие осколки, как упавшая на пол тарелка. Он побрел на кухню за стаканом воды и аспирином и увидел – или подумал, что увидел, – Сирса Джеймса, сидевшего за столом в гостиной и раскладывавшего пасьянс. Призрак посмотрел на него с отвращением и сказал:

– Пора бы взять себя в руки, а? – и вновь занялся пасьянсом.

Он вернулся в спальню и, пошвыряв одежду в чемодан, положил нож Боуи на комод и закатал его в рубашку.

В семь утра, не в силах больше ждать, он поехал в парк, сел на свою скамью.

Девочку он увидел в девять – она шла по сырой траве. На ней было неизменное старое розовое платье, двигалась она быстро, как всегда погруженная в свою отчужденность. Сегодня, впервые с того дня, как Дон стал нести здесь вахту, они были вдвоем. Он кашлянул, и она посмотрела прямо на него.

И он понял: все эти недели, что он торчал тут, как привязанный к скамейке, и боялся за свой рассудок, а она сосредоточенно играла сама с собой, – несомненно, все эти недели он был участником ее игры. Даже его сомнения, до сих пор не оставлявшие его, были частью ее игры. Она утомила, ослабила его, высосала соки, измучила – точно так же, как она измучила Джона Джеффри, прежде чем вынудить прыгнуть с моста в замерзающую реку… Если он не ошибся.

– Ты, – сказал он.

Девочка села на качели и посмотрела через площадку на него.

– Это ты.

– Что вам надо?

– Иди сюда.

Она слезла с качелей и зашагала к нему. Дон ничего не мог с собой поделать – он боялся ее. Не дойдя до него двух футов, девочка помедлила и посмотрела непроглядными черными глазами.

– Как тебя зовут?

– Анджи. Никто со мной никогда не разговаривает.

– А фамилия?

– Анджи Мессина.

– Где ты живешь?

– Здесь. В городе.

– Где именно?

Она неопределенно махнула рукой в восточном направлении – в направлении Холлоу.

– Ты живешь с родителями?

– Они умерли.

– Тогда с кем же ты живешь?

– Просто с людьми.

– Ты когда-нибудь слышала о женщине по имени Флоренс де Пейсер?

Она помотала головой: вполне вероятно, что так оно и было.

Он поднял голову к солнцу – он весь взмок и не мог говорить.

– Что вам надо? – повторила она вопрос.

– Пойдем со мной.

– Куда?

– Поедем покатаемся.

– Ладно, – сказала она.

Весь дрожа, он поднялся со скамейки. Как просто. Неужели так просто. Никто не видел, как они ушли.

Каким был твой самый дурной поступок? Это ты похитил одинокую девочку-сиротку и ехал без сна, питаясь урывками, и воровал деньги, когда кончились свои… Это ты целился острием ножа в худенькую детскую грудь.

Что же было самым страшным? Не цель, а средство достижения, не сам акт, а его замысел: стремительно раскручивающийся назад фильм перед твоим мысленным взором.

Эпилог. Мотылек в морилке