Пятый лежал совершенно неподвижно. Темнота давно уже сделала предметы неразличимыми, а он всё смотрел и смотрел на дверь, ведущую в коридор…
Лина они не хоронили – тело им так и не отдали. Скромные поминки устроили у Лены на квартире. Пятый впервые услышал, что Юра плачет. Стол поставили в единственной комнате. Пятый ничего не мог есть – ему было слишком плохо. Он долгим неподвижным взглядом смотрел на маленькую рюмочку красного вина и на кусочек чёрного хлеба на блюдце, стоящие на отдельной тумбочке неподалёку от стола. Фотографии Лина у них не было. У Пятого не находилось слов, лишь какие-то бессвязные обрывки, жалкая попытка воспротивиться неизбежному… Лин… Рыжий… как?… не верю… убили… не могу, не может быть… Лена опять плачет… Почему я не могу плакать?…
– Юра, – неожиданно для себя сказал он, – зажги мне сигарету…
– Пятый… – начала было Лена, но Валентина её остановила:
– Пусть курит, – разрешила она, – отвяжись от него… Кури, Пятый.
Руки его не слушались. Юра помог ему держать сигарету навесу. Все снова замолчали. Первой заговорила Валентина.
– Помянем, – сказала она, вставая, – я верю, что ему там будет лучше, чем было здесь…
Лена и Юра встали вслед. Пятый мог лишь молча следить за ними. От яркого света у него нестерпимо болели глаза. Он зажмурился, но это почти не помогло. “Лин… я верю… ты всё сделал честно… ты не предал, как я мог сомневаться… прости, если сможешь, Лин…”.
Лена опять вытирала глаза. Юра садил одну сигарету за другой и в одиночку, молча, пил водку. Валентина сидела, подперев голову рукой и смотрела – то на Юру, то на Пятого, то на одиноко стоящую рюмочку.
– Почему они не дали нам его похоронить, гады?! – вдруг чуть ли не закричал Юра. – Почему? Я же ездил, просил… За что?…
– Не надо, Юрик, – Валентина покачала головой, – никто не скажет, за что… Они сами там…
– Что – там?! – Юра вскочил. – Там – резервуары с кислотой! Меня бесит, что Лина… – он осёкся. – Как этих, всех…
Пятый повернул голову к стене. Всё – неправда, всё было неправдой. Они не выжили. Лин умер. И но сам тоже скоро умрёт. Ничего уже не изменить. Будущего нет, есть только прошлое. Невнятные, полу стершиеся отрывки из юности, а дальше – боль, боль, боль… Через две недели ему исполняется тридцать девять. Об этом знает только он. Знал ещё Лин. Теперь же – только он. И больше – никто на всём белом свете. Последний день рождения. Сказать Лене? И напомнить, что лучший подарок – лошадиная доза морфия? А ещё лучше – две… Лин бы засмеялся. Теперь – смеяться некому. Лин умер. Ему было тридцать восемь. Его убили. Ему, наверное, было очень больно. Но не долго. Валентина не позволила Юре показать фотографии. Целая пачка фотографий. Этапы расстрела. Вскрытие… Свидетельство о смерти… Боже! Не надо! Прошу, не надо! Не хочу… страшно… И на счёт дня рождения – тоже не надо. Не актуально, как сказал бы Лин. Но он теперь…
– Пятый, – позвала Лена, – тебе больно? Укол сделать?
– Больно, – прошептал Пятый, – но укол не надо. Не от этого больно…
– Прости, – Лена отошла к своему стулу и села.
– Юра, хватит пить водку, – попросила Валентина, – тебе плохо будет…
– Не будет. Пятый… ты меня прости, ради Бога… но я же к тебе в больницу поехал, когда его от меня, из дома…
– Ты не виноват, Юра. Никто не виноват… нас хотели уничтожить – и уничтожили. Я с самого начала знал, что так будет. Не кори себя. Это я… послужил причиной…
– Вы оба не правы, – вмешалась Валентина, – тут никто из вас не виноват…
– Он не хотел умирать. Он не был к этому готов. Ну почему он, а не я?… – с тоской сказал Пятый. Ему никто не ответил.
Тёмная ноябрьская ночь уже заглядывала в окна, ветер раскачивал фонари и взметал снежную крошку. Пятый, после третьего укола морфия, наконец, задремал. Он ничего не видел во сне, слишком велико было потрясение.
На кухне Лена и Валентина мыли посуду. Юра уснул тут же, на диванчике. Лена старалась не смотреть на фотографии, веером лежащие на кухонном столе, но иногда, забываясь, подходила к столу и невидящим взглядом окидывала весь этот ужас; затем, словно опомнившись, резко отворачивалась. Валентина нет-нет, да смотрела на снимки.
– Не верится… просто не верится, – Валентина потёрла ладонями лицо. – Теперь и Пятый… раньше я хоть на что-то надеялась, а сейчас… Лена, пойди, дружок, посмотри, как он там. Вдруг проснулся?…
Лена тихонько вошла в комнату и зажгла настольную лампу. Потом присела рядом с Пятым. Он даже не пошевелился, когда она поправляла ему одеяло. Пятый был страшно бледен, ни кровинки не было в его лице. Лена тихо, робко погладила его по волосам. Неожиданно он поднял руку и опусти ладонь на ее запястье.
– Больно… не уходи… хоть минуту…
Лена поразилась – сколько же слёз и горя было в этой коротенькой фразе. Его рука была такой слабой… почти невесомой, Лена едва ощущала прикосновение… И вдруг Пятый заплакал.
– Господи, Господи, Господи, – повторял он сквозь слёзы и душившие его рыдания, – Лин… Боже мой… за что?… Боже… больно как… страшно… Рыжий, что же я, без тебя… я ничего не смогу сделать… Лена, помоги… больно… как больно… Не уходи хоть ты, слышишь?… все ушли… бросили… умирать… скорее бы…
– Я здесь, я никуда не ухожу… Валентина Николаевна!
– Что такое? – Валентина уже стояла на пороге. – Ой, Господи… ну, ничего, поплачь… может полегче станет… – Валентина присела рядом. – Сейчас я тебе сигарету… Лена! Принеси успокоительное, морфий и пачку сигарет… “Ту” или “Опал”, поищи на кухне… не копайся там, поживее… Спасибо… На вот, затянись… не волнуйся, держу, не упадёт сигарета…
– Валентина Николаевна, может, водички принести? – спросила Лена.
– Неси… Ну, вот так-то лучше… успокойся… запей таблетку…
Валентина приподняла Пятому голову и держала чашку у его рта, пока он пил. Постепенно рыдания стали стихать, он лишь слабо стонал и дышал прерывисто, хрипло… Валентина заставила его проглотить транквилизатор.
– Простите, – через несколько минут пошептал он, – я не хотел…
– Ничего, – успокоила его Валентина, – со всеми бывает. Это, может, и к лучшему… чем в себе всё таскать, лучше так… Лен, ты посиди с ним, а я пойду посуду домою.
– А морфий?
– Делай. Пятый, я понимаю, что трудно, но постарайся уснуть. Тебе необходимо хоть немного успокоиться. Лена, сиди с ним, пока не уснёт.
– Хорошо, Валентина Николаевна. Тебе лучше, Пятый?
– Да, спасибо, – он прикрыл глаза. – Help, I need somebody, – едва слышно прошептал он, – help me… – почти про себя добавил он.
Утро, день, вечер, ночь… Какая разница? Он начал писать стихи, вернее, придумывать их и запоминать. Вначале – на Рауф, потом стал переводить на русский. Стихов этих он никому не читал.
У Валентины и Лены постепенно стало входить в привычку не оставлять Пятого одного. С ним постоянно кто-нибудь да находился. В комнате и днём и ночью горела настольная лампа с занавешенным абажуром.
После происшедшего он сильно ослабел, не мог самостоятельно взять с тумбочки чашку или книгу, обо всём приходилось просить. Силы медленно, но верно, оставляли его, на смену угасающему сознанию приходили давно померкнувшие, рассыпавшиеся под гнётом лет образы… образы и воспоминания… Он начал терять зрение, его вскоре почти полностью заменил слух. Чтобы что-нибудь увидеть, приходилось неимоверно напрягать полуслепые глаза. Темнота всё чаще окружала его и сон вызывал из памяти всё более давние картины и события.
Он с ужасом стал вдруг понимать, что ничего хорошего по-настоящему он в жизни не сделал. Всё было впустую. Он начал молиться, это принесло некоторое облегчение, но ненадолго. Мысли о бесцельности не оставляли. Он часами думал о Лине, анализировал события последних лет его жизни и постепенно пришёл к выводу, что Лин был несоизмеримо лучше его, Пятого, что слишком много хорошего сделал Лин, чтобы быть убитым. Боль, которую причиняли эти мысли, была временами сильнее боли физической, которой, впрочем, тоже не убывало. Только сейчас, с предельной ясностью, он понял, что же это такое – быть калекой. Полная беспомощность, зависимость от окружающих во всём, даже в мелочах, страшно угнетала гордого, свободолюбивого Пятого. Только теперь он понял, на что же он обрёк себя. Сколько раз в своих молитвах он просил Бога послать ему скорую и лёгкую смерть вместо этого ужасающе медленного и мучительного угасания! Бог был глух к этим просьбам… а пролежни, страшные пролежни на лопатках, спине, затылке, и ещё чёрти где, нужно было обрабатывать каждый день. И рану на спине – тоже. И ноги… вернее, то, что от них осталось… Хотя Лена (а чаще всего именно она занималась перевязкой) очень старалась быть аккуратной и осторожной, Пятый в девяти случаях из десяти терял сознание от боли. Когда весь этот кошмар заканчивался, Лена всегда спрашивала:
– Делать? – и не дожидаясь ответа, отламывала наконечник ампулы. Только после укола Пятый приходил в себя ровно настолько, чтобы извиниться за очередной обморок.
– Я не хотел, – говорил он.
– Я понимаю, – Лена гасила верхний свет, – прости, я неосторожно…
– Лена, Бога ради! – взрывался Пятый. – Кто из нас тот придурок, который из-за своей глупости даже нормально с собой покончить не смог? Ты или я?
Лена поворачивалась и уходила. Пятый оставался один. Он злился на себя, но в то же время радовался, что на сегодня – всё. Что вся эта боль придёт в столь полной мере лишь завтра. Завтра. А пока…
С того дня, как умер Лин, прошло две недели. Все немного успокоились, даже Пятый, казалось, смирился. Хотя по его поведению о чём-либо судить было весьма сложно. После аварии минуло почти три месяца.
“Когда же это, наконец, прекратится? – подумал он с тоской. – Сил моих больше нет…”. Стоять было трудно и очень больно. На разбитых губах чувствовался солёный вкус крови, руки, прикрученные к крюкам, вбитым в стену на высоте его плеча, онемели от неподвижности. Он попробовал было шевельнуться и чуть не закричал. “Хоть бы кто-нибудь пришёл! Господи, я не могу больше…”.