– С Богом! Я буду помнить вас. Если вам повезет – непременно жду в гости.
Офицер ушел. Они остались вдвоем. Робко поглядывая на собеседника, Ольга стала рыться в недрах своей потрепанной сумочки.
– У вас сейчас странный взгляд. О чем вы думаете? – полюбопытствовал Борис Леонидович.
– Я думаю… где же вы были раньше в моей жизни?
Такой вопрос заставляет задуматься, даже если он чисто риторический…
Ольга, наконец, решилась, выудила из сумочки свернутую трубочкой тетрадку и резко, как человек, который бросается с обрыва, протянула руку вперед.
Борис Леонидович взял трубочку, развернул, прочитал детским почерком выведенные на обложке слова:
ИСПОВЕДЬ МОЕЙ ЖИЗНИ
Мог бы снисходительно улыбнуться, но не сделал этого – стал очень внимательно читать…
Чужая исповедь, как музыка, начинаешь вспоминать свое…
Ему мерещилось путешествие трамваем из Ленинского санатория домой, соревнование в вагоне двух девушек, вечер, когда взрывали храм Христа Спасителя, страшные ночные блуждания в облаках пыли…
Вспомнился внезапно тот участник вечера, который повстречался ему на вечеринке и задал вопрос о Есенине, а потом еще раз проплыл в лунатическом оцепенении по набережной. Но на этот раз Борис Леонидович не пошел дальше своим путем, а обернулся на несчастного и последовал за ним, по дворам да подворотням, в сумрачную московскую квартирку, видел, как тот пишет записку, затягивает узел петли, видел перепуганную Ольгу на пороге комнаты… Уже после всего, что произошло, замелькали, как в дурном сне, лица каких-то молодых мужчин, привиделось путешествие в заснеженный, обмотанный колючей проволокой лагерь смерти, где тропы обозначались замерзшими трупами людей…
…Оторвавшись от тетради, завороженный Пастернак воскликнул:
– Замечательно!
Он посмотрел на Ольгу с новым блеском в глазах; влюбленность, конечно, оставалась, но добавилось знание, которое отражало не то, что было в исповеди сказано, а нечто иное, чего сама Ольга пока не умела обозначить.
– Замечательно! Поразительно! – увлеченно продолжал поэт. – Ты похожа на летящую стрелу. Вот ты сорвалась с туго натянутого лука и летишь. Цели ты не знаешь. Все, встречающееся на твоем пути, лишено для тебя определенного смысла, все для тебя бесцельно и беспричинно. Имеются лишь поводы. Такая беспечность никак не объяснима. В тебе властвует некое мощное принуждение, отчаянная тревога измученной собою души. Ты меняешь обстоятельства, как больной меняет в жару подушки, ищешь прохлады, выздоровления… Но цель еще далека, и отсюда твой испуг и трепет. В общем, поздравляю: твоя душа – сестра душе Генриха фон Клейста!
Ольга сидела подавленная. Всего она ожидала: брезгливости, презрения, жалости, сострадания, но только не этого, непонятного. Это «в общем, поздравляю» было даже обиднее. И она не скрыла своей досады.
– И это все?!
– Я тебя чем-то огорчил?
– Я ожидала других слов.
– Я сам был причиной многих слез… по крайней мере, одной мировой войны… Какой же я тебе после этого судья?
– Ты все шутишь, – упрекнула Ольга.
– Ведь ты не произнесешь, что ждала прощения или какой-либо иной пошлости. Нет, причина в чем-то ином. Скажи, что тебе во мне не понравилось, когда я читал эту тетрадь. Только будь честной, как в этой своей исповеди!
– Мне не понравилось, как ты смотрел на меня. У тебя глаза стали, как будто глаза шпиона…
– Ну и ну! Потрясающе! Вообще-то, каждый поэт в своем роде шпион.
– Ты стал видеть во мне нечто такое, чего я сама о себе не знаю. Где-то я читала, что люди искусства – каннибалы, питаются всеми, кто попадается им на пути, в том числе и близкими им людьми… я понимаю, что для тебя я никогда не буду собой, а только тенью, переводной картинкой.
– Бог тебя накажет за такие слова, – тихо, как будто себе самому, произнес Борис Леонидович.
– Но я хочу, чтобы ты был счастлив, и чтобы твой ковчег поплыл над кукурузными полями, если так суждено.
Ольга шла в сторону дома… Мысли в голове прыгали и как будто боролись между собой, она даже не заметила, как оказалась возле подъезда. Дома ее ждали мама и дети: семилетняя Ирочка и пухлый кудрявый мальчик Митя. За спиной уже было столько ужасов: самоубийство Ириного отца, Ивана Васильевича Емельянова, смерть второго мужа, отца Мити, Александра Петровича Виноградова: он скончался в больнице, прямо у нее на руках…
Глава 7Ожидание. Олеша
…А колесо встреч уже крутится, раскручивается все быстрее.
В тот вечер Ольга приходит на место свидания, за бронзовой спиной А. С. Пушкина, на четверть часа раньше. Остается несколько минут, чтобы посмотреться в зеркальце, подкрасить губы, привести себя в порядок.
Но на этот раз действие течет немного иначе. Едва она успевает распахнуть сумочку, ее зовут по имени…
Бритоголовый человек стоит в двух шагах и напряженно улыбается. Нищий, видимо, в руках – фетровая шляпа с медяками.
Ольга его не узнает: грязный, облезлый.
– Ольга!.. Не обознался? Ольга? Я – писатель Олеша. Вел ваш литературный кружок. Ты писала сносные стихи.
Ольга немного опешила. Но через несколько секунд вежливо ответила:
– У меня ваша книга – на полочке.
– Ну, ты только, ради Бога, милостыню не давай… я же не из-за денег нищенствую, – чуть заметная ирония проскользнула по его лицу.
Олеша наклоняется к ней и шепчет:
– Я от большевиков спасаюсь.
– Да кто ж вас тронет, Юрий Карлович?! – с недоумением спросила Ольга, – такие защитники, три ваших «толстяка»…
Могла ли Ольга предвидеть, какая судьба ожидала этого опального автора? Если не лагерь, то вынужденный запой.
– Ах ты, птичка небесная… да ведь и на тебя дело, небось, заведено. И на Борю нашего, с которым, вижу, каждый день на этом углу встречаетесь. Большевики Царя нашего, помазанника Божьего, не побоялись забить, как собаку, а мы им кто? Как вша над свечой треснем – и никто не услышит. А меня такого они не тронут, погнушаются. Помнишь такого поэта, Сашка Тиняков? Так он всем говорил: отстаньте от меня, заражу сифилисом. Вот так и я. Но у меня к тебе просьба. Видишь, там, за углом, того субъекта с газетой? По-моему, он за мной подслеживает.
Там действительно нелепо вертелся тип с газетой в руках, к тому же, держал ее названием вниз.
– Там? – спросила Ольга, указав взглядом в сторону.
– Да. Возьми меня под руку, прижмись ко мне и доведи меня вон до того угла.
Так она и сделала… А за углом, в людском потоке, Олеша как в воду канул.
Ольга улыбнулась и вернулась на свою аллейку, вынула зеркальце, стала прихорашиваться. Когда же в серебристом овале снова отразился тот же читатель газеты, она перепугалась: если он не стал гнаться за Олешей, значит, следит за ней?
Не торопясь, покачивая бедрами, как некогда в трамвае, она стала отступать в сторону людского потока. Возле рыбного остановилась и стала прикидывать: что же дальше?
Из-за стекол праздного легкового автомобиля на нее напряженно глазел молодой черноглазый шофер.
Она решилась, открыла дверцу и без расспросов села на переднее сидение.
Оказавшись дома, Ольга почувствовала отчаянную усталость, упала на диван и уставилась глазами в потолок. В ее голове крутились совсем нерадостные мысли: ей тридцать шесть, она сидит одна-одинешенька в квартире с нищенской мебелью, листает тетрадку с глупым названием «Исповедь моей жизни»; ничего не удалось, все спутано-перепутано, оплевано, впрочем, как и у всех.
Снизу стали стучать в радиаторы отопления. Так звали ее спуститься вниз.
Но не к телефону.
Когда Ольга распахнула дверь к соседям, то увидела в квартире пеструю свадебную толпу.
Соседка радостно воскликнула:
– Дочку выдаем. Как же, Люся, без тебя!
Почти все мужчины были в военном, а наряды женщин пестрели от переделок из старого, поношенного, но стол, вопреки суровым временам, ломился от изобилия. Глаза молодых сияли от счастья. Все, как полагается. И патефон откуда-то достали, как в лучшие мирные годы; он впрочем, был немецкий, со всех сторон изукрашенный надписями и фабричными марками.
– Из Кенигсберга! – объявил капитан.
Весь вечер играли довоенные танго. Соседка налила Ольге спиртное, обе выпили. Ольга прослезилась.
– Ну, чего ты? – удивленно спросила женщина.
– Это оттого, милая, что больше не буду в жизни с любимым танго танцевать, вот так, как эти, и фаты не надену, и детей больше не рожу.
– Бога побойся, с твоей-то красотой! Да, хочешь, вмиг того капитана сосватаю? Герой войны, на руках через всю Москву пронесет!
– Есть, соседушка, любимый, есть. Да только женат и через Москву не пронесет, а танго на пианино может и сыграет, да ведь не станцует… Налей, соседушка, еще! – в сердцах произнесла Ольга.
Глава 8Рождение Лары
В поздний ночной час Ольга стала уходить к себе домой. Поднималась по лестнице с трудом, ступенька за ступенькой… И тут вздрогнула, испугалась, увидев перед дверью своей квартиры черную спину человека. Но потом человек повернулся к ней лицом, и она узнала Бориса Леонидовича.
А свадьба гуляла всю ночь.
Проснувшись поутру, она увидела в разбавленной ранними лучами темноте писателя, склоненного над письменным столом, что-то записывающего на листке бумаги. Потом в их жизни такие часы случались часто, и Ольга всегда приподнималась на локте, подпирала подбородок ладонью и, раскрыв рот, смотрела на Бориса Леонидовича.
– А ты все горишь и теплишься, свечечка моя яркая. На минуту сядь поближе рядышком – я расскажу тебе, какой сон видела.
Он отложил бумаги и присел поближе, но говорить стал сам.
– Когда я вчера убедился, что на свидание не придешь, меня охватило страшное предчувствие. Мы живем в век призрачных встреч и настоящих необратимых расставаний, и этого столько было в моей жизни. Ведь этот человек наблюдал или за тобой, или за мной, или за нами. Я готов к аресту, я – в постоянной готовности быть схваченным воображаю, какие мне будут предъявлены обвинения, знаю, что будет происходить нечто, что я боюсь вообразить… Мне кажется, что в миг ареста я буду испытывать даже что-то вроде облегчения, потому что моя свобод