а ненатуральна, противоестественна, необъяснима. Но если отсекут часть меня, а ты становишься моей частью…
– Нельзя давать такой воли тревожным мыслям. Я здесь, с тобой, впереди – день и вечер, ночь и опять утро, и так будет продолжаться многие годы…
– Если бы нам на какое-то время провалиться сквозь землю, забраться в одичалую подмосковную глушь. В такую зиму – это безумие из безумий. Но давай и безумствовать, сердце мое, если ничего, кроме безумства, нам не осталось.
Эта встреча и разговор должны были существовать, поскольку чувство коснулось сердца тридцатипятилетней женщины. У каждой к тому времени есть подруга, подобная той, чей номер Ольга набрала под конец рабочего дня.
Был уже, собственно, вечер, когда она вошла в сени бревенчатого дома, каких в Москве было полно, вплоть до конца шестидесятых: невообразимое скопление жильцов, скопление дешевой мебели начала века, ныне считающейся антикварной, скопление клопов.
Ольгу встретила нестарая, но совсем седая женщина южных кровей.
– Давно тебя не видела. Хорошеешь. Значит – влюблена? – прозвучал теплый голос южанки.
Ольга, скрыв улыбку, посмотрела куда-то в сторону. Казалось, в ее глазах уже сиял ответ. Она немного отрешенно произнесла:
– Когда же в последний раз? В начале войны, в бомбоубежище?..
И вдруг, моментально изменившись во взгляде, продолжила:
– Ты знаешь, Саша умер. У меня на руках. Сбылось-таки проклятие первого мужа.
Южанка покачала головой. Ничего не сказала.
– А маму я привезла из лагеря, не дала ей там умереть. Сейчас она у меня, увы, на нелегальном положении. Нужны бумаги.
– Хочешь, погадаю?
– Сегодня нет.
– Боишься?
– Чего уж мне бояться… Скажи вот что…
Ольга вынула из сумочки домашнюю фотографию – мужчина и женщина. Она закрыла карточкой половинку и показала подруге.
– Что ты скажешь об этой женщине? Это важно.
– Это твоя мама что ли? Нет?! Очень похожа. Ну что… Если она не замужняя, она тебе не конкурентка. Ну, а если… то это означает: она прекрасно соображает, в чем нуждается выбравший ее мужчина и не обманет его надежд, и все перетерпит. Я бы лично очень хотела бы ей понравиться. Это не так просто, но стоит. Ну, а тот, кого ты спрятала под бубновой восьмеркой, нуждается в защите, в прикрытии, и от такого щита, как она, отказываться не станет.
– Но он ее не любит. – Ольга снова испытующе посмотрела на женщину с фото.
– Но ведь и никогда не бросит, – уверенно ответила южанка.
Чтобы скрыть свое огорчение и досаду, Ольга высыпала на столик содержимое своей сумочки и стала укладывать обратно по порядку: зеркальце, расческа, помада да прочий женский хлам. Завернула в платочек и спрятала фотографию. Южанка наблюдала за Ольгой со снисходительной улыбкой.
– Ты бы хоть его глаза мне показала.
– Фотография ничего не передает. Могу только сказать, что его глаза смотрят мимо человека, так что впечатление такое, что он общается не с тобой, а с кем-то на твоем месте.
– По отношению к тебе это в какой-то степени правильно.
– То есть, как?!
– В тебе постоянно присутствует нечто… Ну, в общем, ты – это не ты.
– Ничего не поняла, только, по-моему, это плохо.
– Наверное. Но мужчины, поскольку речь сейчас о них, это любят. Только я на твоем месте не стала бы так стремиться к замужеству. Оба твоих мужа кончили плохо. Ты нисколько не боишься за него?
– Ну, уж если кто в этой истории кончит плохо, так это я.
Выйдя от подруги, она попала в черно-белые сумерки, такие щемяще тоскливые, что требовался какой-то другой выход.
В центре еще попадались встречные. За углом, неподалеку от кинотеатра «Метрополь», она увидела нищего и в приступе жалости высыпала ему из муфты в помятую фетровую шляпу всю свою наличную медь.
Ах, несчастный Юрий Карлович! Он по-прежнему пил, но уже не шутил и не играл. Он уже стал нищим.
Попалась по дороге и церквушка (случайно ли?), одна из разгромленной тысячи. Двери бывшего храма были широко распахнуты, из него на заснеженную твердь тротуара липко струился грязно-желтый электрический свет. В церквушке располагался склад, и в него вчерашние фронтовики в залатанных шинелях катили огромные бочки с вином или же с иной жидкостью.
Ольга вошла внутрь храма.
Да, конечно, там была грязь, обрывки бумаги, стеллажи с дощатой тарой, мерзость запустения по углам, но это пространство еще жило церковью. Ольга подняла глаза на остаток фрески, часть священного лика и, едва шевеля губами, чтобы работающие на разгрузке парни не вздумали над ней посмеяться, торопливо зашептала:
– Отче наш… – Ольга постаралась вспомнить, потом продолжила. – Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя… Смилуйся, Боже, верни мне чистоту взгляда и помыслов, сделай достойной моего избранника… И чтобы мы во веки с ним были неразлучны, и чтобы я была для него радостью и опорой, и чтобы удался его труд, и он был всех счастливее… Яко Твое есть Царствие и сила и слава во веки. Аминь.
Эта молитва все же не осталась незамеченной. К Ольге приблизился парень со шрамом на щеке.
– Вон у нас тут настоящие святые лики.
Он повернул выключатель, осветив промежуток между стеллажами. Taм находилась фреска, изображающая Пресвятую Деву с младенцем. Фреска сохранилась неплохо, вот только шутник-электромонтер, подвел провода к лицу Иисуса Христа, и лампу разместил как раз в области переносицы.
Страшное получилось зрелище. Ольга впоследствии не раз его вспоминала.
Они в эти месяцы жили в хижине в получасе ходьбы от платформы электрической железной дороги.
Они вышли из дома и попали в снежную бурю. Ветер взметал вверх к поднебесью серые тучи вертящихся снежинок, которые белым вихрем возвращались на землю, улетали в глубину темной дороги и устилали ее белой пеленою. Шли рядом, молчали, и было хорошо, как никогда.
Был час ночи, когда они вернулись в свое загородное укрытие.
Их окружила блаженная, полная счастья, сладко дышащая жизнью тишина. Свет лампы спокойной желтизной падал на белые листы бумаги и золотистым бликом плавал на поверхности чернил и вокруг чернильницы. За окном голубела зимняя морозная ночь. И роскошь ее была непередаваема.
В его душе воцарился мир. Писатель сел за стол, разложил бумаги, положил перед собой белый непочатый лист, обмакнул перо и медленно вывел: «Лара».
А потом стал писать разгонистым почерком, передавая живое движение руки, чтобы задуманный текст не терял своего лица, обездушиваясь и немея.
– И еще, и еще раз. Прости меня за прорывающееся в моих словах смятение. Но ведь у нас действительно нет выбора. Называй ее, как хочешь, гибель действительно стучится в наши двери. Только считанные дни в нашем распоряжении. Воспользуемся же ими по-своему. Потратим их на проводы жизни, на последнее свидание перед разлукою. Простимся со всем, что нам было дорого, с нашими привычными понятиями, с тем, как мы мечтали жить, и чему нас учила совесть, простимся с надеждами, простимся друг с другом. Скажем еще раз друг другу наши ночные и тайные слова, великие и тихие. Ты недаром стоишь у конца моей жизни, потаенный запретный мой ангел, под небом войн и восстаний…
Когда же он прочитал это место книги Ольге, она расплакалась.
– Вот мы с тобой в глушь забились, где нас никто не найдет, и я тут, с тобой, еще живая, а ты уже со мной распрощался. И как распрощался! Как будто меня на самом деле больше не существует.
– Это же только страницы книги, – успокоил Борис Леонидович.
– Но написаны-то сердцем, а значит – как бы и произошло.
– Да, может быть. Прежде чем что-либо случается, оно происходит сначала в нашем сердце. Значит, мы сами все вершим? Послушай, у меня появилось желание объяснить тебе мой страх лишиться тебя. Дело в том, что когда-то очень давно мы с тобой встречались, и я тогда тебя потерял.
Воспоминание касалось того самого рокового вечера, когда они с Гришей Левиным вызвали возникновение Первой мировой войны.
Скрябин еще играл, когда Лара, прошептав что-то на ухо матери, попятилась назад и скрылась за плюшевой занавеской двери.
Для Бориса Леонидовича это был первый и единственный случай, когда музыка его кумира показалась длинноватой. Но он не мог себе позволить отлучиться до конца игры. Он лишь мог наблюдать, слегка повернувшись к окну, как Лара в сумеречно белеющем платье удаляется по дубовой аллее.
Скрябин извлек из рояля последний аккорд и тут же встал. В тот же момент Борис Леонидович юркнул в плюшевый проем двери, сбежал по лестнице во двор и со всех ног пустился по дубовой аллее.
Точно жар живого духа потоком входил в его грудь, пересекал все его существо, парой крыльев выходил из-под лопаток наружу.
Из дома снова доносилась музыка, но он, оглядываясь по сторонам, поспешно двигался к обрыву.
Очутившись над краем его, он еще видел погружающийся в далекие леса багрово-золотой диск.
Музыка осталась далеко позади и скорее подразумевалась, чем слушалась.
Зато вторглось в слух обыденное, злободневное.
Крики доносились снизу, с реки. Течение в этом месте, широко разливаясь, становилось вихрастым, изобиловало многими углублениями дна.
Тонула девушка или женщина. Когда она выплывала на поверхность, то ярко сверкали ее белые обнаженные плечи, а потом снова погружались в черно-рыжую воду, и на рябом глянце реки оставались только светлые расплетенные волосы.
Поначалу такие события смотрятся как безотносительные, происходящие вообще, лишь потом Борис Леонидович осознал, что крики адресованы ему.
Он даже повременил, чтобы убедиться в этом. Сомневаться не приходилось.
Отсюда сверху было видна лодка, которую двое мужчин снаряжали, чтобы спустить с берега на воду, но было ясно, что они к утопающей не подоспеют.
Борис Леонидович принялся было раздеваться, но в тот же момент опознал в утопающей Лару. Юноша инстинктивно смутился, снова застегнул пуговицы… Если у него и был шанс ей помочь, то в этом промедлении он был окончательно упущен.