Но об этом она узнала позже. А пока начальник зоны взглядом выцепил ее из толпы новоприбывших женщин, обратился к начальнику конвоя.
– А вы кто? – указал на нее начальник.
– Ивинская Ольга Всеволодовна, – ответил за нее начальник конвоя.
– Ее дело при тебе?
Он получил в руки скоросшиватель, раскрыл и стал листать страницы, одну за другой…
А тем временем государственных преступниц погнали в баню.
Баня после темных и тесных вагонов показалась просторной и светлой, несмотря на густой пар и множество скользко-блестящих тел. Ольга привезла с собой кусок мыла, но он тут же пропал. Некоторые женщины осматривали ее с нескрываемым любопытством, а одна из них, хрупкая и, как потом выяснилось, розовощекая, попросила Ольгу намылить и потереть ей спину.
В предбаннике Ольга впервые за долгие месяцы улыбнулась. Тут, как и повсюду в стране, по учреждениям да углам, висел порядком выцветший фотопортрет Генералиссимуса. Спокойно и величаво вождь глядел на голую стайку своих подданных.
Одна из них, большая и толстоногая, расслабившись от горячего пара, вдруг топнула, шлепнула себя по бокам и запела:
Как, девчата, я б хотела
Встретить нашего вождя!
За его святое дело…
Далее пошли уже строчки неприличные. Кто-то пустился в пляс… Но тут вошел начальник зоны, брезгливо всех осмотрел и крикнул:
– В КВЧ! На лекцию!
Выйдя на улицу, Ольга увидела странную процессию, приближающуюся к бане: неопределенного возраста женщины в серых, льняных одеждах несли на руках женщину, закутанную в белое.
– Это наши монашенки. Это они свою Богородицу купать несут, – полушепотом произнесла одна из лагерниц.
– А что же, она не ходит?
– Так надо.
Пришла лагерная ночь, первая из полутора тысяч. Позже всех легли монашенки, долго молившиеся у изголовья своей Богородицы. Стало тихо. Послышался шум в соседнем бараке, но и он скоро угас.
Ольге показалось, что все спят. Настал час собраться с мыслями, понять, что же с ней произошло, подытожить, настроиться, сообразить, на что надеяться в будущем, рассчитывать ли вообще на что-то. Она лежала на спине и с открытыми глазами, как вдруг к ней с верхних нар свесилось лицо хрупкой розовощекой.
– Залазь ко мне? – резво предложила та.
– Зачем? – грубо ответила Ольга.
– Ну, тогда я к тебе спущусь!
– Отстань.
– Ладно. Не хочешь ко мне, достанешься начальству.
Пришло и первое лагерное утро. Серый барак, сонные лагерницы со свинцовыми глазами, мутные небеса в заклеенном на зиму окошке.
Какие-то стенгазеты и объявления, написанные лиловыми чернилами, построение перед бараками, растасовка по нарядам… Все это почему-то напомнило Ольге вольную жизнь и не показалось таким уж страшным.
Ее назначили в бригаду могильщиков. Сначала приходилось из дощатого сарая везти к кладбищенской зоне окоченевшие трупы, а потом, дружно взявшись за ломы, выдалбливать из мерзлой земли ямы для покойников.
Физический труд был Ольге непривычен, тем более такой – мужской. В начале дня она торопилась, старалась выказать свою стойкость, а часа через три потеряла сознание. Хрупкая розовощекая подсуетилась и быстро оживила Ольгу вонью из какой-то черной бутылочки.
– Давай, работай, у нас не принято валяться.
Когда рабочие часы истекли, Ольга с трудом держалась на ногах. Когда на следующее утро ее назначили в тот же наряд, и все началось сначала, сил у нее уже не оставалось.
Тем не менее, она поднимала тяжкий лом и с ненавистью опускала на землю. Так и пошло…
Не хоронили, а закапывали в землю, а если еще точнее – засыпали комьями «мерзляшек».
Только раз пришли украинки, помогли выкопать яму поглубже да помолились сообща над могилой, прочитали какие-то украинские стихи.
– Это наша знаменитая поэтесса, – объявила одна из них.
Когда уже настала зима, и мертвых решили оставить до весны замерзшими, хоронить перестали.
А начальник после очередного наряда, постучав в окошко своего домика, подозвал розовощекую к себе.
– Ну, как там наша Золушка?
– Белоручка. Тянет, конечно, лямку, но кое-как, так, чтобы не замараться.
– А в бараке?
– Все романы рассказывает. Про трех мушкетеров. Сейчас, вот, про какого-то старика, который в молодую влюбился и продал черту душу.
– … чтоб не замараться, говоришь?
Следующий наряд выдали на картофельный склад. От резкого запаха гнилых овощей Ольгу тут же вырвало. Сидящая на лавочке лагерница Карсавина взяла ее за плечи и стала успокаивать:
– Привыкнешь. Я в первый раз сюда вошла – лишилась чувств, а сейчас притерпелась, и мне здесь хорошо. И потом, знаешь, что я обнаружила? Некоторые места в гнилом картофеле пахнут совсем как знаменитые марки парижских духов. Вот, понюхай… Это очень близко к духам «Коти». А вот эта куча напоминает мне «Ноктюрн».
– Вы были в Париже?
– Где мы с семьей только не были! Но, знаешь, в конце концов ведь и такая жизнь – Божий дар, и не надо ее слишком ругать. Мне кажется, ты сама это понимаешь. Ты это хорошо придумала с рассказами из Дюма. Если вспомнишь для них еще «Десять лет спустя» и «Двадцать лет спустя», то и сроку подойдет конец. Сколько у тебя?
– Пять лет.
– Ба, это детский! Давай знакомиться: Ирина Карсавина. Может быть, ты слышала о моем отце, философе?
– Нет.
– Ну, ничего. Я тебе о нем расскажу.
– А я вам расскажу о Пастернаке.
– Да, есть такой поэт. Я, правда, мало знакома с его поэзией. Ты его любишь?
– Да… Не знаю… Ну, это такой узел…
– Так, значит, это его письма каждую неделю забрасывают в нужник?
Давно настала зима, пришли морозы. Дни сократились, и в четыре уже темнело. Вдруг поднимался ветер, земля устилалась белой пеленою, словно белым саваном, и было трудно, просто невозможно вообразить, что где-то на земле может быть иначе. В одну из таких нескончаемых ночей Ольгу вдруг разбудил стук в окно.
Она была уже опытной лагерницей, и если не весь лагерь, то, по крайней мере, свой барак осознавала, как квартиру, в которой проживает, поэтому уверенно покинула нары, подошла к окну и прижалась лицом к холодному стеклу.
За окном не было ни тропы, ни ограждений, ни вышек. С неба, оборот за оборотом, бесконечными мотками падала на землю белая ткань, обвивая ее погребальными пеленами. Вьюга была одна на свете, ничто с ней не соперничало.
И тут женщину охватило желание что-то предпринять.
Она поспешно оделась в теплое, замоталась в шали и, совсем не заботясь о том, заметил ли кто ее внезапное пробуждение, выскользнула в эту вселенскую круговерть.
Пошла наугад. Вскоре показался огонек в окошке конторы начальника зоны.
Начальник, все знали, по ночам глушил. Эта ночь не была исключением. На конторке искрилась наполовину отпитая бутыль и благоухала засека из украинских посылок. Начальник не удивился приходу Ольги, словно так и должно было быть. Но и особой радости не возникло, скорее, смущение.
Достал второй стакан, подул в него, наполнил…
– Здравствуй, Золушка, хорошо, что пришла. А то я вот тут один с гитарой маюсь, песни сочиняю, ничего не выходит. Ты, говорят, красивые всякие истории рассказываешь, может, сочинишь какой-нибудь жестокий романс – я на гитару переложу, будут ее петь по всем лагерям, и люди когда-нибудь меня добрым словом вспомянут. И тебя.
– Ну, вас и так хорошим словом вспоминают.
– Тоже верно. Вот еще одну песню написал. Про ночь, как эта.
Он запел, и слова, раздавшиеся в этой затерянной в круговерти вселенской вьюги избушке, произвели на Ольгу впечатление раздавшегося рядом выстрела.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Ольга закрыла глаза и вспомнила, как они с Борисом Леонидовичем в рождественскую метель блуждали среди сугробов в лунном, снежном бездорожье, потерявшиеся на пути к пианистке Марии Юдиной, и как они увидели среди домов мигающий огонь канделябра в виде свечи. Это оказалось окно, где их ждали. Там родилось это стихотворение.
– Слова-то откуда достали?
– Да так, в одной книжке нашел.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
– Но ведь этих стихов нет ни в одной книге! – настаивала Ольга.
– Ты-то откуда знаешь?
– Знаю. Мне их сам автор читал. Это стихи из книги, которая еще и не написана, не то что напечатана.
– Да брось врать! Это твоей матери стихи. Я же всю почту обязан перечитывать и видел. Там всякие приветствия, потом эти стихи и подпись: «Твоя мама». Ну, я стихи себе переписал. Ложатся на музыку.
– Но я же не получила ни одного письма: ни от мамы, ни от кого!
– Ну, это ваши лагерные дела. Я все, как полагается, передал в зону. И не забывай, мы два очень маленьких винтика… правда, каждый в своем механизме.
– Много было писем? – уставившись в стену, спросила она.
– А вообще-то, зачем ты ко мне сюда ночью пришла?
– Не знаю, – тихо произнесла Ольга.
– Врешь. Знаю, чтобы переписку наладить, да наряд полегче! Продаваться пришла, тварь! А я как на вас насмотрюсь в бане, так во..! Пошла вон!
Странный человек – смесь хрестоматийной меланхолии с порывами необузданного бешенства. Но впоследствии Ольге попадались и похуже.
Орал он страшно, но порядок-таки навел, только вот чем для Ольги это обернулось. Во время одного из утренних разводов, дня через три, та самая, хрупкая розовощекая, вдруг выскочила из строя и бросилась к Ольге… Она размахивала рукой с зажатым в горсти комком бумажек…
– Ах ты стукачка! На меня куму донесла, трахалась с ним и донесла! Мария Магдалина лагерная! Вот твои скрещенья ног, получай!
Она швырнула бумажный комок в яму, куда сливалось содержимое параш.
Ольга с удивлением глядела на осатаневшую лагерницу и никак не могла понять: за что, почему?