И они разобрались сами».
Глава 15Явление Живаго
Несколько месяцев спустя надвинулась зима. Город занесло снегом, тротуары покрылись льдом, Ольга вставала задолго до всех горожан, наспех завтракала, направлялась к памятнику героям битвы под Плевной, возведенному в форме шатра и увенчанному позолоченным крестом. Она отпирала дверцу, входила в переоборудованную под складик часовню, находила свою скребню и железный лом и направлялась на свой участок работы. Задача заключалась в том, чтобы соскрести с тротуаров снег и расколоть вновь образовавшийся слой льда.
Ольга была по-прежнему одета в лагерный ватник, голову завязывала толстой шерстяной косынкой. Она брала обеими руками лом, поднимала вверх, насколько хватало сил, и обрушивала его на волнистые ледовые хребты. В общем, было, как в лагере в первую пору, с той только разницей, что вокруг пробуждалась, зажигала огни, сломя голову неслась к трамвайным остановкам, дымилась и грохотала Москва. Благодаря этому многое можно было вытерпеть.
Изредка Ольга останавливалась, отдыхала, наблюдая за прохожими. На нее же никто не обращал внимания. Она стала такой же частью зимнего пейзажа, как столб с фонарем, как киоск, как снежный сугроб.
Наверное, поэтому однажды в двух шагах мимо нее прошел Борис Леонидович, не различив ее и не заметив. Ольга несколько минут смотрела ему вслед, потом взялась за лом и изо всей силы ударила по ледяной корке.
Иногда под конец недели появлялся веснушчатый ее знакомый из трамвая. Ольга прятала под какой-нибудь лестницей лом и скребок, и они вдвоем шли в погребок, где собиралась шумная ватага работяг-простолюдинов. Женщины там бывали редко, но Ольгу уже встречали как свою. Пока веснушчатый толкался у стойки, выбирая закуски и напитки, приветствовал знакомых и делился новостями, Ольга занимала свой насиженный уголок у радиатора, грелась, а если оставалось время или приходило вдохновение, доставала из кармана ватника тоненький блокнотик, карандашик и начинала что-то записывать. Веснушчатый это терпел.
– Все стихи пишешь? Прочитала бы гостям.
– Это не стихи, – уточнила Ольга, – а переводы стихов.
– То есть как?
– Поэты пишут стихи на разных языках, а я перелагаю их на русский.
– Так это ты, выходит, все иностранные языки знаешь?
– Да мне незачем их знать, стихи-то переведены на русский.
– Раз так, зачем еще раз переводишь?
Этот разговор и расспросы повторялись, по-видимому, не раз и не два и доставляли веснушчатому немалое удовольствие. А раз он не стал смеяться над ее неуклюжими попытками объяснить разницу между подстрочником и стихотворным переводом, а посмотрел на нее в упор и мрачновато спросил:
– А тебе, значит, не нравится такая жизнь, как эта? Ты другой желаешь? И сил на нее хватит? Ты же своя, простая баба, зачем тебе это? И никому не нужны эти твои переводы.
Ольга повернула голову к своему отражению в облезлом зеркале: а может, в самом деле, – она просто баба и больше ничего?
Она и дома часто заглядывала в зеркало, сбросив опостылевшие одежды, распустив свежепрополосканные волосы, стерев с лица усталость. Глядела на себя, гладила по коже и словно чего-то дожидалась. Она уже перестала вздрагивать от дверных звонков, не вздрогнула и в тот вечер, когда кто-то из детей повернул ключ и впустил вечернего гостя, а потом с испуганным лицом прибежал звать маму.
Ольга вошла в гостиную и увидела Бориса Леонидовича, неузнаваемо потрясенного и заплаканного.
– Что с тобой, Боря? Что случилось?
– Он умер.
– Кто?
– Понимаешь… он умер.
Она стала ласкать его, усадила на диван, платком вытерла слезы. Дети в прихожей, пошептавшись с Марией Николаевной, вскоре исчезли из квартиры, оставив Ольгу и Бориса Леонидовича вдвоем.
– Он умер, – повторял он, не отдавая себе отчета, а Ольга ждала ответа на свой вопрос. – Понимаешь, умер… Прости меня, конечно, это смешно. Сегодня я написал главу, где мой герой умирает. Позже ты его узнаешь, его зовут Юрий Живаго. Я просто вспомнил день, когда я сам был ближе всего к смерти. Я тогда только что вышел из больницы, из-под опеки Гриши Левина, и сел в трамвай, чтобы доехать до дома. А трамвай все время ломался, и те, кого он по дороге обгонял, все эти пешеходы, в конце концов его опережали. И каждый раз, когда он застревал, я чувствовал, что вот-вот умру. Меня спасло воспоминание о женском лице, я говорю о лице девушки, которую я мог спасти и не спас. Видение было мгновенным, но таким ярким, как будто я его представил в этой трамвайной давке. Я понял, что мне дан знак – жить дальше…
– И ты вышел из трамвая и пошел пешком.
– И снова сел перед пустым листом бумаги. Но прошло много лет, прежде чем я написал первые слова. Но вот… и это единственный труд, которого не стыжусь и за который отвечаю. Он про тебя и про меня, и лучшие страницы написаны в те месяцы, когда ты страдала в тюрьме, когда погиб наш ребенок, а я ничем не мог вам помочь.
– Разные сказки получились: ты строил Ноев ковчег, а я думала, как Золушке вернуться домой без одной туфельки.
– Ты мне всегда и снилась такая, как сейчас.
– Почему же ты не пришел меня встретить на вокзал?
– Неужели я снова потеряю тебя?.. – почувствовав некоторый укор произнес Борис Леонидович.
Он подошел к окну и с высоты шестого этажа посмотрел во двор. Ярко сияла луна, и в ее свете чернели на снегу три фигурки: детей и Марии Николаевны.
– Лелюша, да мы же изверги, – очнувшись, вдруг воскликнул Борис Леонидович, – я тебе рассказываю содержание «Живаго», а они там мерзнут…
Потом, когда все, как бы единой семьей, сидели за столом под малиновым шелковым абажуром и пили горячий чай, Борис Леонидович хотел было продолжить о романе, но Ольга стала с иронией размышлять о предстоящей жизни:
– Что ж, начнем сначала, с того самого места, в котором все прервалось… Сниму за городом дачу, куда сам черт не доберется.
– Замечательно придумано! А я придумал вот что. Тебе нужна профессия. Я помню, ты пробовала переводить стихи. Я тебя этому научу. Увидишь, у тебя выйдет множество книг. Больше, чем у меня. Потому что меня по-прежнему не печатают.
Митя притащил из недр квартиры любительский фотоаппарат, раздвинул треножник и взмахом руки велел всем застыть. Это был первый снимок Бориса Леонидовича с Ольгой.
Она проводила его до угла. Там он сказал то, чего не хотел говорить в квартире.
– Я предложил рукопись романа литературному журналу. Они ее прочли, не говорят «нет», но и не печатают. Это худшее. Они его никогда не напечатают. Они будут кричать, что роман антисоветский.
– Да, я это слышала еще на Лубянке.
– А он просто – несоветский. И я не хотел бы ждать у моря погоды. Ко мне приходил один итальянец с очень экстравагантной «фетишей». Он мне сказал, что Фельтринелли, один из крупнейших издателей Италии, услышал по радио о моем романе и заинтересовался им. Я подумал, подумал и решил, что дам этому миланцу рукопись для ознакомления.
– Ты ему ее уже дал?
– В некотором смысле, да.
– Ну, что ты наделал? Ведь сейчас на тебя начнут всех собак вешать.
– Да что ты. Ну, почитают итальянцы, понравится – пусть используют, как хотят.
– Ты так этому итальянцу и сказал?
– Приблизительно.
– Ведь это же разрешение печатать роман за границей!
– Но ведь здесь, в этой стране, его никогда не напечатают!
Тон Пастернака, вспоминала впоследствии Ольга, был несколько заискивающим: Борис Леонидович был и доволен тем, на что решился, и было ему не по себе, и очень уж хотелось, чтобы Ольга одобрила этот поступок. Но Ольга отнеслась к происшедшему недоброжелательно.
– Правительство тебе этого не простит. И если они даже собирались печатать твои стихи, то теперь, можешь быть спокоен, печатать не станут.
– Как это ты замечательно отгадала! – он неожиданно повеселел. – Более того, более того! В конце недели я покажу тебе такое, чего ты никогда раньше не видела.
Она и впрямь такого никогда не видела, а ему же довелось наблюдать это зрелище второй раз… Та же была зала, те же машины, те же наточенные ножи, рассекающие на узенькие полосы сброшюрованные страницы книги, шум как от водопада. Борис Леонидович улыбался какой-то шальной улыбкой…
– Какая замечательная метель из слов и слогов! Знаешь, мне сейчас представилось: эти вот ножи разъяли все мною раньше написанное, а мне совсем не жалко, потому что слова не пропадают, они попросту улеглись в новом порядке в моем новом романе, в новом порядке, новом смысле, и уж этого порядка и этого смысла нашему правительству не разъять!
Ольга взглянула на него по-матерински, как на расшалившегося мальчика и, почувствовав прилив нежности, положила голову ему на грудь.
Поэты иногда заговаривают о вещах и явлениях, которые вроде – за чертой видимости и даже возможности, но, тем не менее, они в тот самый миг и сбываются. Так было и на этот раз. За тысячи километров от Москвы, от этой залы с книжной мясорубкой, в другой зале, другая машина, издавая те же звуки, печатала тома романа «Доктор Живаго».
Глава 16Как избавиться от «Живаго»?
И как будто заработала огромная всемирная машина, перемалывая будущие их дни и месяцы. Кружились лопасти, превращающие стихи в мутную бумажную жижу, вихрем кружились типографские станки в Милане, Париже, Нью-Йорке. А никелированные турникеты на Лубянке, хоть медленнее, но тоже крутясь вокруг оси, пропустили в то солнечное утро внутрь не очень старого здания измятого жизнью лгуна, человека с блеклым вельможьим лицом. Этот человек наклонился к окошечку, за решеткой которого находился часовой офицер, и показал паспорт.
– Поликарпов, заведующий отделом культуры ЦК.
Часовой порылся в бумажках и протянул ему одну.
– Ваш пропуск, пожалуйста.
Поликарпов зашел в лифт.
Вскоре он уже оказался в просторном кабинете с видом на далекие кремлевские звезды, перед генералом с таким же бесцветным лицом.