– Ну и что же? – сказал генерал.
– Да, вы, по всей видимости, были правы. Нобелевская премия по литературе достанется Пастернаку.
– А я вам это говорил, как только на Западе опубликовали роман «Доктор Живаго».
– Но до сих пор не могу поверить. За что?! Я не смог прочитать больше двадцати страниц: скука смертная.
– Ну, вы у нас выносливый. Никита Сергеевич Хрущев признался, что на десятой минуте заснул. То-то и оно! Международная, так называемая, общественность хватается за что попало. Ну, а что мы по этому случаю предпримем?
– Мы прореагировали. В типографии уничтожен весь тираж подборки его стишков.
– Но к этому он, насколько я знаю, привык. У нас с вами это в порядке вещей. Кстати, на днях присутствовал на уничтожении сочинений товарища Сталина, поучительнейшее зрелище. Так вот, в XIV томе, к слову, присутствует и дело вашего Пастернака. И в нем я нашел такую изюминку! Надо же… проходил по делу троцкистской террористической организации, были и показания его коллег, но к суду не привлекался и арестован не был. Интересно, правда? Если Иосиф Виссарионович и любил кого-нибудь по-отечески, так это именно его… И выпестовал!
– Пастернак – пока единственный, кто осмелился на публикацию на этом ихнем Западе.
– Я иначе бы сказал: он – первый, кто, – добавил генерал, подняв указательный палец вверх. – И если мы не предпримем мер, то обнаружатся и вторые, и третьи… А мы потеряем контроль над литературой.
– У Пастернака, мне кажется, сейчас нет заступников в верхах?
– Что вы хотите сказать? Что мы должны его арестовать?
– Нет. Просто выдворить из страны и заставить забыть.
– Как вы это себе воображаете? Вы же знаете, что он никуда из этой своей дачи, кроме как ногами вперед, не уедет. Мы что, волоком должны его вытаскивать? Сейчас мы этим не занимаемся. И ему, не забудьте, без году семьдесят.
– Старик-то старик… однако, шустер парнишка!
– Да… шустренький. А что, если он откажется?
– От чего?
– От Нобелевской премии.
– Ну, Пастернак не откажется, он гордый. Вот Сурков, тот бы отказался. Но ему никто эту премию и не даст.
– Мне кажется, отказаться – единственно возможное для него решение. А вы там у себя, в ЦК, подумайте, с какой стороны к нему подкатить.
Глава 17И снова премия
Наконец настал этот вечер, умиротворенный, с золотом осени за окнами дачи, первыми звездами над темными волнами леса. Борис Леонидович сидел перед музыкальным инструментом, медленно подбирая звуки для очередной импровизации… Возникшая музыка напоминала качку серых вод северного моря… Приближался далекий скалистый берег и возникали, как будто рождаясь из вод, очертания незнакомого города.
Борис Леонидович уже знал, что это за город. Он резко прервал игру, закрыл крышку инструмента, встал.
Набрал телефонный номер, дождался ответа.
– Милая барышня, запишите международную телеграмму. Текст такой: «Швеция, Стокгольм, Шведская Королевская академия, Нобелевский комитет. Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен. Пастернак». Сегодня успеете отправить? Бесконечно благодарен.
Писатель положил трубку и некоторое время оставался у окна, пока не разобрал какие-то приглушенные, повторяющиеся в домашней тишине прерывистые звуки. Они были ему незнакомы.
Он стал ходить из комнаты в комнату, вслушиваясь, стараясь отыскать источник звука.
В маленькой комнатушке под лестницей он увидел сидящую на стульчике жену. Зинаида Николаевна плакала, закрыв лицо ладонями.
– Я боюсь, – произнесла она.
Он подошел, положил руку ей на плечо.
– Да. Пришел и мой черед.
Глава 18Провокация
События теперь не заставляли себя ждать. Когда на следующее утро Борис Леонидович сел в электричку, направлявшуюся в сторону платформы, где снимала дачу Ольга, вслед за ним в вагон втерся невзрачный безликий субъект, какими полнятся все утренние пригородное поезда.
Он сел на лавочку напротив писателя, хотя вагон был практически пуст. Некоторое время незнакомец молчал, рассеянно глядя на подмосковные пейзажи за окнами вагона, а когда поезд разбежался, взглянул Борису Леонидовичу прямо в глаза и криво усмехнулся.
– Это ты, Пастернак, что ли?
– Да.
Субъект снова как-то по-идиотски усмехнулся.
– Хорошие деньги сгреб, батя. Может, поделимся?
Борис Леонидович взглянул на хама и промолчал.
– Обложил ты нашу страну, навонял. Так что, придется тебе из нее вместе со своей живагой убираться. Можешь уже и вещички складывать.
Монолог обещал растянуться на всю дорогу, и Борис Леонидович встал, чтобы сойти на следующей платформе.
В тамбуре субъект его нагнал и придвинулся вплотную, на расстояние шепота.
– Удираешь, старая сволочь? Тебе же через две остановки сходить! Вот, что я тебе скажу: коль примешь от них хоть один их вонючий доллар, вышвырнем тебя из страны, как я тебя из поезда вот на этой остановке!
Он схватил Бориса Леонидовича за отвороты плаща… Осталось неясным, действительно ли он намеревался осуществить свою угрозу или же рассчитывал на силу слов, потому что события обернулись несколько иначе. Ни нападающий, ни писатель не заметили появившегося в тамбуре солдатика.
– Да, как ты смеешь!.. Старика!..
Он был ниже и мельче противника, но силы и гнева в нем оказалось больше. Он оторвал субъекта от Бориса Леонидовича и мощно толкнул его в обитый железом угол тамбура. То ли сила толчка была устрашающей, то ли еще что, но тот, ударившись, стал понемногу сползать на пол.
Поезд подошел к очередной платформе и распахнул двери…
– Вам тут сходить? – крикнул солдатик.
– Да нет, через две, – отозвался Борис Леонидович.
– Ну, тогда я этого типа вынесу проветриться.
Он вытащил нападавшего на платформу и усадил на скамейку. И прежде чем направиться к своему дачному поселку, приветливо помахал Борису Леонидовичу рукой.
Двери закрылись, поезд тронулся.
Домик, в котором в эти дни жила Ольга, был завален стопками исписанных бумаг. Она уже давно научилась переводить стихи, но ничего не печатала из-за уважения к Борису Леонидовичу.
Теперь Пастернак рассеянно просматривал эти рукописи.
– Мне уже нечему тебя учить. Сейчас ты в жизни не пропадешь, и ты напишешь куда больше книг, чем я.
– Твои уроки стихотворных переводов меня спасли, там, в лагере. Я там рассказывала содержание «Фауста», потом трагедии Шекспира… и я совсем не боялась уголовниц: они рассказчиц не трогают.
– Это очень интересно, то, о чем ты говоришь. Почему ты мне не сказала об этом раньше? Ты вообще почти никогда не рассказывала о лагере.
– Да, это правда. А хочешь, покажу тебе одно место. Это совсем недалеко отсюда.
Они вышли из домика и зашагали по узкой вьющейся тропе, ведущей к кустарникам. Смеркалось, приближался закат. Кончалась осень, было в желтизне полей что-то несказанно печальное.
– Я уже очень стар? – неожиданно спросил он.
– Какая глупость! Откуда ты это взял! – испуганно пролепетала Ольга.
– Я сегодня встретил замечательного человека. Это юноша, солдат. Мы, кажется, не обменялись с ним ни единым словом. Но встретились наши глаза секунды на две, на три, и я вдруг понял, что никогда не смогу покинуть Россию, людей, живущих под ее небесами. Иногда я обвиняю себя, что побоялся навестить за границей живущих отца, сестру. Но иногда это себе прощаю. А вот покидать в несчастье людей, даже далеких, даже незнакомых… не могу.
– Да кто же тебя гонит из России!
– Но, если вдруг…
Они поднялись на холм, спустились вниз с другой его стороны и очутились на широкой поляне, примыкающей к высокой ограде из колючей проволоки.
– Вот это место я давно хотела тебе показать. Оно поразительно похоже на нашу лагерную зону. Даже поваленное дерево на схожем месте… Я на нем любила сидеть по вечерам.
Они сели на сухой ствол. На небе, над далекими лесами, уже пылал закат.
– Какое прекрасное место. Неужели там, в лагере, было так красиво?
– Да. Но там еще были люди, – посмотрела она куда-то вниз.
– Да, да. Если бы не было людей, было бы проще жить!
Они прижались друг к другу.
– Сейчас мы оба счастливы?
– Да, я хотел бы, чтобы это мгновенье продолжалось вечно.
Ольга улыбнулась.
– Вернемся, уже прохладно.
– Повременим еще, порадуемся… Мне кажется – больше так хорошо уже не будет.
– Ты сейчас на меня глядишь, знаешь, как кто? – по-детски задорно спросила она.
– Кто?
– Как шпион неизвестной родины!
– Да, пожалуй, – согласился он.
– А ты хочешь мне что-нибудь сказать, спросить, попросить?
– Еще порадуемся, Лелюша. Когда начинаются вопросы, счастье и кончается.
Они вернулись в дом, устроились в уютном уголке дивана, и Борис Леонидович спросил:
– У тебя есть чистый лист бумаги?
Вопрос был странный: вся комнатушка была завалена бумагой… Но Ольга почему-то заметила на полочке тот самый лиловый конверт, в котором все эти годы хранила выловленный из сточной ямы пустой лист… Борис Леонидович достал ручку и подписался в нижнем углу листа.
Вложил бумагу обратно в конверт, подал Ольге и собрался идти.
– Не уходи. Сегодня мне одной почему-то страшно.
– До завтра, мой ангел.
Он ушел, а она не стала его провожать, что было исключением из правил.
Быстро стемнело. Ольга распустила волосы, зажгла свечу и поставила ее перед зеркалом. Потом облокотилась о столик и стала напряженно вглядываться в отражение.
И вот за ее спиной, один позади другого, возникают ее мужья: сначала – первый, потом – второй, оба молодые, как в тот день, когда умерли. И оба смотрят на нее, не отрываясь.
А потом происходит неожиданное… Ольга вдруг замечает в зеркале отражение незнакомого и злобного лица.
Она вскрикивает, поворачивается к окну. А там – отвратительный оскал подкравшегося к ее домику незнакомца.