Откуда ей было знать, что это тот самый мерзавец, пристававший в поезде к Борису Леонидовичу, которого солдат вышвырнул на платформу.
Отвратительные лица стали попадаться все чаще, и от них стало все труднее закрыться.
Телевизор в то утро показывал съезд комсомола. Гигантский зал, до краев заполненный буйной бездушной молодостью. Над трибуной съезда – сильное и здоровое лицо. Тогда его знали все, это был лидер молодежи Семичастный, впоследствии возглавивший секретную полицию, а через пяток лет приложивший руку к свержению самого Хрущева. Хроника сохранила его выступление, самое разнузданное из всех, направленных против Бориса Пастернака:
– …Пастернак, эта свинья, гадящая на нашу социалистическую Родину, должна быть с позором изгнана. Долой эту гадину из нашего родного дома! Такова воля народа, такова воля всей советской молодежи!
Глава 19Травля
И тысячи молодых людей на эти слова срывались с места, их единодушный крик сотрясал своды зала и стены тесной квартирки Ольги.
Дети убавляли звук, но как только они уходили из гостиной, Ольга возвращала ручку потенциометра на прежнее место. Как будто ей хотелось оглушить себя.
Она не сразу различила в этом шуме телефонный звонок. А когда различила и подняла трубку, услышала спокойный разборчивый голос.
– Говорят из ЦК. Ольга Всеволодовна, это Дмитрий Поликарпов. Не пора ли нам с вами встретиться? Посылаю за вами машину, а вы пока спускайтесь вниз.
Черная лаптеобразная «Волга» подвезла ее к самому подъезду здания на Старой площади. Ольга выбралась на тротуар, шагнула ко входу, остановилась на минуту, чтобы подправить прическу перед черной зеркальной витриной, и тут же почувствовала взгляд со стороны.
Она повернулась и увидела в нескольких шагах прохожего, настойчиво вглядывающегося в нее. Были в этом взгляде легкое изумление, насмешка, осуждение, а, быть может, лишь печаль над превратностями жизни.
И она узнала этого веснушчатого мужчину.
Но дверь перед ней уже распахивалась, и Ольга шагнула в чрево здания.
Кабинет Поликарпова был обширным, безликим. От кабинета следователя Семенова его отличало разве что безмерное количество книжных полок с изданиями сочинений Маркса и Ленина.
Поликарпов вдруг выразил крайнее удивление.
– Вот так встреча! Не ожидал! Ольга Всеволодовна, так мы же с вами давнишние знакомые. А то я все слышу: Ольга да Ольга, а не знал, что это вы, та самая! А я вас, между прочим, не забыл.
– Но я вас что-то не припомню, – сдвинув брови и глядя собеседнику прямо в глаза, ответила она.
– Да как же? Вспомните: военно-спортивный праздник, вы – Колхозница, а я – Рабочий, мы с вами еще целовались!
Ольга вспомнила и, выпрямившись, скрестила руки на груди.
– Ну, я-то с вами не целовалась!
– Ах, жизнь, жизнь… Да…
– А я, между прочим, всю жизнь хотела вас убить.
– За что, Оля? Я к вашим злоключениям не имел ни малейшего отношения. Вот и сейчас я хочу вам, именно вам, а не кому-либо другому, только помочь.
– Вот вы какой, оказывается, добрый. И вы, естественно, знать не знаете, что ни моих переводов, ни тем более переводов Бориса Леонидовича, никакие редакции не берут…
– Почему же не знаю? Знаю. И это, между прочим, естественная реакция советского народа на его гнусную вылазку. Вы виноваты в том, что, имея известное влияние на этого «писателя», – произнес с ехидством Поликарпов, – не предотвратили его пагубные шаги.
– А со мной, между прочим, не советовались и даже не извещали.
– Вот видите. А шишки-то, мне кажется, вы чувствуете – придется собирать именно вам. Уже существует правительственное постановление о выдворении за пределы страны Бориса Пастернака с семьей. С семьей, заметьте. Вас в этом списке нет и не будет.
Ольга порылась в сумочке и положила на стол лиловый конверт.
– Это отказ от Нобелевской премии.
Поликарпов схватил конверт, вынул вчетверо сложенный лист бумаги и уткнулся, даже впился, глазами в напечатанное.
– Так… подпись. Это подлинная подпись? Так. А он сам это читал?
– Да, мы вместе с друзьями это сочинили и показали ему.
– А он?
– Махнул рукой.
– Что ж, это уже кое-что.
Поликарпов сунул заявление в карман пиджака и стал нервно ходить взад-вперед по кабинету. Внезапно остановился перед Ольгой…
– Но это еще не все, – продолжил он, – заявление об отказе – хорошо, но оно слишком расплывчатое, не содержит оценки своих ошибок. На Западе могут начать кричать: вот, мол, заставили отречься, гонения, тому подобное! Вы понимаете, о чем я говорю?
– Нет, – с некоторым сарказмом произнесла Ольга и улыбнулась.
– Бросьте… Мы слишком большое и могучее государство, чтобы позволить над собой шутить. Не впутывайтесь в это грязное дело, вы уже раз пострадали ни за что, ни про что. А, между прочим, вы тогда могли спокойно подписать заявление на Пастернака, ему в те времена все равно ничего не грозило. Иосиф Виссарионович любил его, как собственного сына. А вы на упорстве загубили свою молодость. Так что давайте не ссориться. Вот столик у окна, два стула, бумага, вот книги и статьи Пастернака… Давайте сядем и сочиним такое письмо, какое от него ожидает весь советский народ. А он потом его подпишет.
– А с чего вы взяли, что я стану придумывать эту мерзкую бумагу?
– А это уже тонкая область. Ведь вы однажды такую уже написали. Помните, вы передали Пастернаку из тюрьмы записку, что, мол, беременны и так далее? Но ведь такого не было! Вы это знаете, и мы это знаем. Вы тогда просто хотели спастись, чтобы он за вас заступился. И написали. Вот и сейчас, давайте поработаем сообща. Дело-то благородное, полезное, для него, между прочим, тоже. Ведь он там за границей и месяца не протянет! Что, разве не так?
Ольга послушно уселась за столик, где лежали сборники стихотворений Бориса Леонидовича. Зачем?! «Охранная грамота», «Люди и положения»… Она листала это, как чужое, как подшивки старых газет, как мертвое. Да и сама она чувствовала себя мертвой. Она так и сказала:
– Всю жизнь мечтала вас убить, а убили все же вы меня. Ну что ж, берегитесь тогда меня на том свете! – произнесла Ольга и, глядя в глаза Поликарпову, добавила, – да только он этого не подпишет.
– Одну бумагу подписал, подпишет и вторую.
Глава 20Я Пастернака не читал, но…
Больше десятилетия отделяло Ольгу от тех счастливых дней, когда, просыпаясь, она видела в двух шагах от постели Бориса Леонидовича, склонившегося над столом.
Снова была бревенчатая изба Подмосковья, мерное тиканье настенных часов, короткий путь осеннего солнца от левой стены к правой. На тахте лежал Борис Леонидович, прикрытый клетчатым пледом, и, казалось, что он спал, но, скорее всего, дремал. Негромкое постукивание пишущей машинки казалось таким же звуком живой природы, как шорох кустов за окном или скрип шагов за перегородкой.
Печатала Ольга, веером разложив на дачном кухонном столе в кабинете исписанные Поликарповым листы. Сочиняла, «клеила» нечто новое, и по тому, как лихорадочно она это совершала, ощущались срочность и важность дела. Иногда, когда слово не придумывалось, она вопросительно глядела на спящего, и как будто удавалось это слово найти…
Когда же, по всей видимости, сочинение подошло к концу, она вытянула страницу из валика, быстро пробежала глазами, разгладила ладонью и положила на стол.
Ольга всмотрелась в лицо спящего, и оно впервые показалось ей старым, и тени на нем были нехорошие. Кто-то как будто заглянул в комнату с улицы, но тут же исчез.
– Ты так долго на меня смотрела, – произнес Борис Леонидович, проснувшись, – и я почувствовал твои мысли. На этот раз уж ты была, как шпион неизвестной родины.
– А я, между прочим, за тебя написала письмо Хрущеву.
– И что в нем?
– То, чего от тебя ждут. Что твое отношение к революции и Советской власти было ошибкой, но что ты мучительно пересилил себя, и так далее… Получилось пять страниц. Лучше не читай, подпиши, и всем нам станет легче.
Пастернак взглянул на страницу.
– Излишне уверять, что никто ничего у меня не выуживал, что это заявление я делаю со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое живу. О, Боже, неужели это неизбежно? Неужели нет никакого другого выхода?
Борис Леонидович встал и приблизился к окну. Холодный ветреный день клонился к концу. Появились низкие снеговые облака.
– А что, если мы оба покончим с собой? – вдруг спросил он.
Ольга рассмеялась.
– Ну, это уже не мы. Это из плохого романа о жизни Генриха фон Клейста. С твоей легкой руки я начиталась о нем. Неугасимый порыв к совместной смерти!
– Но не могу же я это подписывать! – возмутился Борис Леонидович.
– Подписал же ты когда-то стихи о Сталине, да еще после того, как стал свидетелем людоедства в колхозе, ведь так?
Писатель присел на маленькую табуретку и занялся печкой. Мелкие щепки и берестяная растопка мгновенно вспыхнули. Воспламенились дрова, затрещали. Печурка захлебнулась пламенем.
– Что ж, ты останешься жить одна.
– И этого письма, и этого разговора не было бы, если перед тем как отдать роман в руки Фельтринелли, ты бы посоветовался со мной.
– Я знал, что ты мне это когда-нибудь скажешь.
– Вот-вот. Тогда ты мне не ответил, почему не пришел меня встретить на вокзал, а сейчас я тебе отвечу, почему же потом сам явился ко мне домой. Тебе был нужен кто-то, на кого можно было бы свалить всю грязную работу – отказ от Нобелевской премии, это вот обращение… Чтобы я была кругом виновата. Ну, разве не так? Ты предлагаешь мне покончить жизнь самоубийством, а ведь ты рассмеешься, если я тебе предложу жениться на мне. Я прошу не просто так, сдуру. Ни тебя, ни твоей семьи власти не тронут, вы все – вольные казаки… Не обижайся, пожалуйста, но после… ты понимаешь, после чего… на следующий день и меня, и всю мою семью – на вторые сроки! Ты вот хочешь сказать, что отдал все финансовые распоряжения и так далее, но ведь, Боря, это уже было. Ты всю жизнь откупался денежными переводами и кратковременными визитами в зачумленные квартиры. Тем, что тебе, по сути дела, ничего не стоило! Но сделай что-нибудь настоящее ради меня и моей семьи, неслыханное, чтобы и тебе болело, чтоб – самопожертвование!