Перед тем как заговорить, он долго собирался с мыслями.
– Ваша матушка была арестована по доносу. Это ведь я, Ольга Всеволодовна, написал тогда заявление на вашу маму.
– А я это знала.
– Откуда вдруг?
– Мама рассказывала, что вы ей явились во сне и признались.
– Но ведь это только сон!
– Она свято верила снам. И, между прочим, все ждала, что вы придете да покаетесь перед ней… А я-то вам кто, лицо духовное что ли?
– Я это сделал из любви к вам. Помните, в тот вечер взрывали храм Христа Спасителя? Я вам сказал: в случае несчастья обращайтесь ко мне. Вы потом с Сашкой завертелись, меня позабыли… А я бы тогда мог ее вызволить, – оправдывался Ривин.
– Ладно, помолюсь за вас.
Он уехал, а я, как и обещала, направилась в церквушку за ближним углом.
– А чего – в неположенный час? – спросила меня уборщица, хотя я и порог храма еще не переступила.
Женщина отмывала каменный пол и по-своему была права. Стоило ли мешать ей работать? Я и пошла домой. Не повезло Ривину – так за него и не помолилась.
Через год или два, когда в мире появились эти волшебные аппараты видео, в двадцатипятилетие со дня Бориной смерти, дети решили мне устроить просмотр картины Дейвида Лина.
Сначала было много суеты: расставляли диковинные ящики, соединяли и разъединяли какие-то провода, накрывали столы. А чтобы просмотр получился не просто так, а с пользой, появился и корреспондент заморский с видеокамерой на плече.
«Завели» картину, я и смотрю: то Джули Кристи мелькнет, то Омар Шариф, то вот уж обнимаются… А журналист с камерой снимает, как я гляжу.
– Узнаете себя? – поинтересовался он.
– Это было давно и неправда, – ответила я.
– Говорят, что интрига с романом «Доктор Живаго» была косвенно направлена против Хрущева…
Я подумала, какой же смешной этот корреспондент, молоденький, акцент такой причудливый у него, птичий…
– Кто такой этот Хрущев?
– В общих чертах могу пояснить.
– Роман «Доктор Живаго» читали?
– Честно говоря, нет. Кстати, очень своевременный вопрос. Не могли бы вы сжато мне пояснить, о чем этот роман?
– В двух словах?
– Да, да, не более чем в двух.
– Молодой человек из богатой семьи, образованный, способный… женится на дочери своего дворника, и у них появляются дети.
– Потрясающе! А вот еще один вопрос: почему многие мемуаристы пишут о вас нелестно?
– На моем месте, они, конечно, повели бы себя гораздо лучше.
– Вы сначала отбыли четыре года лагерей, а после смерти Бориса Пастернака власти вас снова осудили на четыре года…
– На восемь лет, – поправила я.
– … Сейчас вы реабилитированы… Выходит, загублены восемь лет вашей жизни. Ни за что, ни про что?
– Я так не думаю. За любовь надо платить или… или, как там у вас…
– О, да!
Последний свой вопрос он уже задавал по пути к обеденному столу, накрытому под цветущей яблоней и грозовым небом.
Там ели да пили, позабыв о фильме, который продолжал тем временем мелькать. Кажется, только я в ту сторону пару раз взглянула.
Боря, мой больной любимый внук, написал специально к этому дню пьесу для представления под открытым небом. Он сам отгородил простынями угол за сараем, обставил сцену чердачной рухлядью и стал раздавать собравшимся листочки с текстом. Всем достались роли, даже попугаю… И, поскольку для журналиста ничего не было заготовлено, он, естественно, становился единственным зрителем.
Мы, участники этого спектакля, сбились в тесный угол. Боря задернул занавес и выступил на авансцену.
– Пьеса «Борцы за светлую жизнь», – громко объявил Боря. – В роли молчаливого комиссара выступает попугай Проша! Он будет наблюдать и делать выводы. Первая сцена: белый офицер допрашивает красногвардейца Дермина.
Нарисовав усы карандашом для бровей, я выступала в роли белого офицера. Красногвардеец Дермин – мой сын Митя в потертой милицейской фуражке.
– Кто тебя сюда послал? Где красные? Отвечай! – грозно кричит белый офицер.
– Я не должен говорить, не должен выдавать своих товарищей! – смело парирует Митя.
– Ты хочешь погибнуть?
– Я готов погибнуть ради свободы!
– Увести!
И его уводят под матерую ругань попугая Проши. Очень кстати, потому что надвигается ливень, и все бросаются спешно сворачивать бал.
Я тяжело поднимаюсь к себе наверх…
Диван, стол, стул, зеркало… Меня окружают стены бревенчатого подмосковного домика, за окном – вой пригородных поездов, где-то жужжит радио. Мерно тикает маятник, но засыпать страшно – а что, если проснешься на лагерных нарах?
И что же я, мой Боже, делаю. Я зажигаю свечу и ставлю ее перед зеркалом, а сама облокачиваюсь на стол и напряженно вглядываюсь в свое отражение. До тех пор всматриваюсь, пока за моей спиной не возникают они – мои мужья, первый, вслед ему – второй. Я в застиранной ночной рубашке, со взлохмаченными на макушке седыми волосами, а они молодые, как в тот день, когда умерли.
Я жмурюсь, а когда открываю глаза, их уже нет.
Я ложусь спать. Извилистые струи дождя растекаются по стеклам, мерцают, снова сливаются. Понемногу я засыпаю под доносящуюся снизу музыку.
Меня будит постукивание в радиаторы отопления.
Ночь сплошная, а от проливного этого дождя темно вдвойне, но я знаю, что означает это постукивание снизу: мне звонят, и соседи вызывают к телефону. Я срываюсь с постели и бегу к лестнице.
А там, внизу, меня уже дожидаются. Двери приоткрыты, слышна музыка, в прихожей полно плащей и зонтов, а дальше, в столовой комнате, тьма гостей, и я вижу, что меня пригласили на свадьбу. Когда-то я уже была в этой квартире на свадьбе, но тогдашние молодожены уже старенькие, а выдают – свою дочку. Вот так и жизнь пролетела.
Меня усаживают в отведенное для меня место. Веселье в самом разгаре. Играют какое-то вечное танго, прелюдию всех брачных ночей. Одни танцуют, другие пьют и на меня, к счастью, не обращают ни малейшего внимания.
Не видят они и еще одного гостя, который сидит напротив меня. А я его узнаю.
Странно, мне никогда не снился Борис Леонидович, а тут вдруг заявился…
– Что ты появился, когда я совсем уже стара, а ты даже как бы моложе? Срам какой-то!
– Разве не помнишь, мы всегда мечтали вместе состариться? – отвечает он мне.
– Ты мечтал, но не я.
– Я так ждал этой встречи!..
– Наверное, что-то придумал и сейчас мне объявишь?
– Помнишь, когда-то ты молилась в полуразрушенной церквушке, потом ее и вовсе снесли, а ты и молитву свою позабыла, но вот стало так, как ты хотела: люди смотрят снизу и завидуют нам.
Он вывел меня на балкон, который оказался выше над землей, чем я себе представляла. И дождь был такой, как будто Москву нашу матушку залило водами всех шести морей.
В водах этих возникали и исчезали люди. Но одного из них я, кажется, опознала. Он стоял внизу, под балконом, задрав голову, и всматривался в нас.
И он меня узнал и помахал мне рукой.
Это был тот самый доблестный офицерик Юра, что в одну из наших первых с Борей встреч пригласил нас на ужин, а сам быстро убежал и больше не вернулся.
Послесловие
В их доме, в маленькой квартирке на Вятской улице, вместе с Митей и Ольгой Всеволодовной жила девушка Лена. Светловолосая, с большими глазами, по-моему, она даже внешне напоминала Ольгу Всеволодовну в юности. Ее называли нежно – племянницей, так я и считал, особенно не задумываясь, кто кому из них кем приходится. Правда, было заметно, что с Митей отношения у них совсем не родственные, скорее, романтичные или даже любовные. И, хотя они это никак не афишировали, появляясь вместе «в обществе», в их взглядах, разговорах между собой чувствовалось то самое электричество. Но я об этом не думал – племянница и племянница… Лена была очень молоденькая.
Как они уживались в крохотной квартирке – непонятно. Стандартные 18 метров почти полностью были заставлены мебелью, а посредине единственной комнаты царил рояль. Под ним ставилась раскладушка остающимся ночевать. И постоянно друзья и гости, гости и друзья.
Ольга Всеволодовна относилась к Лене совершенно по-родственному: было видно, что они понимают друг друга и между ними есть какие-то очень радостные и близкие отношения, так что сначала я не сомневался в их кровном родстве. Как потом выяснилось, племянницей Лена приходилась только Юрию Соловьеву, удивительному музыканту, композитору, ближайшему и давнему другу этой необычной семьи. И тогда у меня снова появились мысли об иной, не родственной связи Мити и Лены.
Ольга Всеволодовна и Митя приобщили ее к своему общему труду – стихотворному переводу. Ольга Всеволодовна занималась переводами давно, начинала еще вместе с Борисом Леонидовичем, Митя, очень талантливый, по всему своему складу – поэт, тоже освоил ремесло перевода, в то время достаточно прибыльное, если иметь заказы, дело. Хотя у него и своих стихов было немало. На одно из его ранних стихотворений я даже написал песню:
Как сталь асфальт, колокола,
Грачи и куличи.
И блеск ветвей, и всплеск крыла…
И воздух синь и чист.
И удаленье зимних рам,
И дождь прошел не зря.
Продажа свеч у входа в храм,
У входа – шум, но тихо там,
Внутри, у алтаря.
А в полночь выйдет крестный ход
При колебаньи свеч,
И перекрестится народ,
И крест качнется и замрет,
И всюду стихнет речь.
И капли упадут с берез
Потоком слез на крест.
Не надо слез – побольше звезд,
Ведь в эту ночь ВОСКРЕС ХРИСТОС,
Воистину воскрес.
Моя песня ему очень нравилась, хотя он и повторял с иронией: «Толя, не забывай, музыка – это род шума».
А вот еще его стихи, которые оказались в моем архиве.
Выстрел
Ты подросла. Ты в платье длинном
Стоишь в разросшемся саду,
Слышна акациям, рябинам,