У пруда с небом на виду.
Кто подарил тебя – мишенью —
Заборам, стеклам парника,
Кто дал стрелкам короткошеим
Искать на уровне виска?
Еще вдали твои премьеры,
Еще не сведены мосты,
Еще партеры и галеры
И роддома твои пусты.
Еще над тендером не виснет
Необъяснимая звезда,
Еще не время, чтоб на выстрел
К тебе приблизилась беда.
Кто мушкам четкость дал такую?
Прицелы ставил не простак…
Кукушка дальняя кукует
Впустую, вяло, просто так.
Мишень – мишень, она открыта,
Смешна прикрытая мишень,
И разве в том ее защита,
Что тих да благ погожий день?
Рванулся полдень за ограду,
Спеша покинуть полигон…
Как приз, осталось эхо саду —
Стрелок по праву награжден.
Кому они посвящены? Сказать трудно. У него было несколько романов с достаточно известными актрисами… Но – чем черт не шутит – может быть даже и Лене. Митя знал ее с самого юного возраста.
«Племянница», как мне казалось, всегда с любопытством относилась к моим музыкально-авторским сочинительствам. Она, пожалуй, как бы поддерживала меня в этом доме, который «жил стихом», литературой, где запросто обменивались строками и цитатами, а ей все это было и близко, и дорого, и интересно.
После Митиной смерти я периодически встречался с Леной. У нас давно сложились свои отношения и понимание, и интерес к общим литературным идеям. Она читала мои стихи, помогала поправить что-то, была у нас даже мыслишка написать сценарий по той пьесе «Кафе поэтов», в которой, кстати, Лена принимала участие и вдохновляла нас.
Позднее, уже в другой квартире Лены, ее собственной, что на Красных Воротах, когда мы как-то раз немного выпивали, закусывая картошкой и еще необыкновенно вкусной соленой капустой, я, держа за пазухой вопрос об ее странном и непонятном для меня романе с Митей, наконец решился расспросить ее об этом.
Тогда Лена поведала мне свою историю, связанную с этим домом. Началась она очень давно, когда Ольга Всеволодовна только освободилась из лагеря. Тогда же она познакомилась и навсегда подружилась с Юрием Соловьевым.
Дружба ее самой и ее матери, Марии Николаевны, с Юрием была такой близкой, что они даже тщательно искали, вспоминая своих ушедших в мир иной родственников, кровные узы, и оказалось – что-то даже нашли, но кого именно – Лена не помнит. Она рассказала, что саму Ольгу Всеволодовну знает лет с четырех, с подаренной ею кудрявой немецкой куклы, которая до сих пор где-то у нее хранится, что Ольга Всеволодовна бывала в их доме на Котельнической набережной, у бабушки и мамы. Помнит, как все вместе они ездили к Юре на станцию Лось, где он снимал домик после развода с женой. Тогда это было еще полудачное место. В этом домике, где, к слову сказать, тоже главное место занимал рояль, у дяди подолгу гостила Мария Николаевна, подчас жила там и Ольга Всеволодовна, туда же к ним приезжали разные гости, известные теперь люди, в том числе, Юлий Даниэль, диссидент, прозаик, поэт и переводчик. Ольга Всеволодовна потом вспоминала, как больно поразило Юру известие об аресте Даниэля, которое она привезла в Лось.
– Впрочем, – рассказала Лена, – это все детские воспоминания, сюда же я отнесу мои не слишком частые визиты к Ольге Всеволодовне на Вятскую улицу в отрочестве и ранней юности. Конечно, я всегда знала ее историю с Борисом Леонидовичем, а то, что знаешь с детства, прочно входит в кровь. А вместе мы стали жить, когда не стало моей мамы, и как-то так сложилось, что я пришла в этот дом с дядей, и то, как и с каким лицом буквально бросилась мне навстречу Ольга Всеволодовна и обняла меня, и приняла, определило дальнейшие несколько лет моей жизни.
С Митей же – совершенно отдельная история. С ним она познакомилась, то есть увидела его впервые, тоже в детстве, когда ей было 9 лет. Из обстоятельств этой встречи она фотографически точно запомнила один-два фрагмента и его самого.
– Он тогда, наверное, поразил мое детское воображение, и больше я его не забывала. Расспрашивала о нем дядю и сама с собой немного думала о нем, фантазируя. Но это, конечно, ничего не значило в моей детской жизни, взрослении и любовных историях. Просто помнила. И, по-видимому, точно, хотя к этому не было никаких предпосылок, знала в глубине сознания, не формулируя, что у нас есть история, она уже есть, идет, и время ее реалий назначено. Так и оказалось, но вот что меня поразило, и о чем я не догадывалась – это то, что и я в свои 9 лет поразила его мужское воображение, и то, что он, взрослый, тогда же это понял, и сказал себе. Это Митя рассказал мне в нашу последнюю встречу, встречу-прощание уже через годы после разлуки, когда он призвал меня к себе незадолго до своего ухода. Как он мог это скрывать в то время, когда мы были вместе, для меня загадка… Есть такие поступки, случаются они у настоящих мужчин, которые женщины отказываются понимать и принимать, хотя, возможно, в этих, до обидного нелепых, поступках непостижимая мужская суть и кроется. И многое еще он тогда мне сказал – то, что я была бы счастлива услышать вовремя…
– Когда мы стали жить вместе, я еще почти год сопротивлялась очевидности нашей истории, как-то меня не то чтобы смущала разница в нашем возрасте, скорее, дразнил и заставлял хорохориться его безусловный успех у женщин. Я была юна и глупа и только глубоко интуитивно знала про несомненность и особость нашей любви. Интуиции же мы не всегда верим.
– А когда я перестала сопротивляться тому, что предчувствовала с детства, началась неправильная, но счастливая и временами довольно жестокая жизнь. Кончилось драматически, но внутренне мы не отпускали друг друга до конца, до его конца. Мити нет, но он и теперь со мной, несмотря на годы и события самые важные.
– С Ольгой же Всеволодовной нас связывали совершенно отдельные свои отношения. Я ее очень любила и чувствовала, что это было взаимно. Она все мне рассказывала, а я никогда ничего не записывала, хотя получала неоднократно такие советы с разных сторон, и они были верные, но я не могла им следовать. Это была живая жизнь, повседневность, и прошлое, которое она вспоминала, тоже было частью нашей повседневности.
– В наши с Митей отношения она не вмешивалась, она вообще давала жить своим детям, как они хотят. Конечно и потому, что у нее была своя собственная жизнь, и потому что у нее был такой характер – легкий, счастливый. Артистичный. Она очень любила жизнь, эта ее размашистость жизнелюбия страшно притягивала, вокруг нее всегда были люди, телефон не умолкал, двери не закрывались. Что до нас, она, повторю, не вмешивалась, только раз, по-моему, сказала мне – он тебя любит, кажется, на мою какую-то дурацкую детскую попытку обиды. Наблюдала она за нами, думаю, снисходительно и ласково. Она, как никто, любила жизнь всякую: ей нравилась игра, интрига, нравилось, когда мной увлекался кто-то еще, может быть, это покажется необъяснимым по отношению к своему обожаемому сыну, но было так.
Будучи в доме частым гостем, я заметил очень близкие и доверительные отношения Лены и Ольги Всеволодовны. Подспудно я чувствовал, что у них какая-то своя женская, закрытая даже от близких, компания. Конечно, думал я, наверняка Ольга Всеволодовна что-то рассказывала ей о своих отношениях с мужчинами, что-то о тех, про кого мы не знали, и теперь не узнаем никогда.
Валера Нисанов, а он – надо сказать – всегда восхищался Ольгой Всеволодовной и обожал ее, как-то раз упомянул в связи с ней имя Александра Галича. Я выбрал подходящий момент и спросил об этом Митю… Митя, возможно, уже знал от Валеры, что я любопытствовал, и когда я заговорил, он переменился, в лице пропало благодушие, и довольно сурово сказал мне: «Толя, при мне больше эту пластинку не заводи».
Почему такая реакция, подумал я, кого он хочет защитить и от чего? Может быть, дело в том, что с пяти лет Митя видел в доме только Бориса Леонидовича? Только его и никого другого не мог даже мысленно связывать с именем матери…
Галич к тому времени давно погиб, стихи его, запрещенные, стали открыты. Саму Ольгу Всеволодовну спросить я не решился, о чем теперь жалею. Она бы не рассердилась, я уверен.
Когда я стал заниматься романом, то вспомнил и этот разговор с Митей, и слова нашего друга фотографа, вспомнил саму Ольгу Всеволодовну, ее обаяние, необыкновенный шарм, ее фантастическую женственность и красоту, ее гипнотическую влекущую силу, ее голос, речь, улыбку – все это соединилось, и я понял, что она могла быть, и, наверное, была музой не одного поэта.
Тогда я решил расспросить Лену. Вот что она вспомнила.
Галич у них возникал в основном в старых магнитофонных кассетах и бобинах.
– Ленка, поставь «Моцарта», «Облака», «Засыпая и просыпаясь», – Ольга Всеволодовна одну за другой называет песни, стихи.
Лена ставит, она уже отлично знает эти кассеты, легко ориентируется в их нагромождении и находит нужное.
– Поставь «Юнкеров».
Ставит «Юнкеров»…
– Давай еще раз послушаем.
… А ты, до беспамятства рада,
У Иверской купишь цветы,
Сидельцев Охотного ряда
Поздравишь с победою ты.
Ты скажешь: «Пахнуло озоном,
Трудящимся дали права!»
И город малиновым звоном
Ответит на эти слова…
Лена уже знает все это наизусть.
– Ах, как я сердилась на него за эти строчки, да что ж это такое! До беспамятства рада! Ну вот, что он думал?.. – говорит всякий раз Ольга Всеволодовна в этом месте.
– А я, – вспоминает Лена, – думаю: но ведь это и вправду она, это про нее, это ее великая беззаботность, ее вдохновенная опрометчивость, захватывающая легкость. «…Пахнуло озоном» – конечно, она могла бы так сказать, это ее интонация, в этих стихах я слышу даже ритм ее походки, я на самом деле вижу, как она покупает цветы у Иверской.