Это стихотворение Галич посвятил Юрию Живаго, так в книгах, что теперь все изданы, и в интернете – «Смерть Юнкеров, или Памяти Юрия Живаго». Под заголовком еще посвящение: «Ольге Ивинской».
Он чувствовал, знал ее, любил. Но как? Он, конечно, знал ее прежде, до личной встречи, знал Лару, музу поэта, он посвящал Пастернаку стихи. И встретились они не случайно.
Приступая к работе над романом, я постарался вспомнить всех тех людей и персонажей, которые как-то – прямо или косвенно – соприкасались с Ольгой Всеволодовной и с ее домом. И я вспомнил еще про одного «деятеля от литературы», как он сам себя называл. Мне хотелось бы немного рассказать о нем и о том, как он оказался в этом почетном списке.
В конце 80-х, когда я работал в «Драматическом Театре Станиславского», мне позвонил какой-то молодой, но уже хрипловатый голос. Этот голос представился Димой. Он сказал, что знает про меня давно, что в курсе нашей с Митей соавторской артели по написанию пьесы и сценария и очень бы хотел со мной пересечься. Он обозначил себя приемным сыном Мити, и я сразу же догадался, кому же принадлежит этот хриплый голос.
– Вы, наверное, сын Стеллы?
– Именно!
Стелла, а кое для кого Стелла Петровна, была достаточно известна в кругах московской богемы тех лет. Она заведовала одним их самых популярных питейных заведений в Доме Кино: ее бар располагался внизу, под зрительным залом.
Так как в Дом Кино попадали только избранные, то и в этом баре, можно сказать, восседали лучшие люди того славного «застойного» периода. В основном завсегдатаями был круг единомышленников, и это, конечно, были неординарные личности – не вспомнить этих людей я просто не имею права.
Начать хочу с Беллы Ахмадулиной и Бориса Мессерера, которые были душой той удивительной компании. Хочу отметить, что позднее, прочитав воспоминания Беллы о ее встрече Пастернаком, я нашел там же посвящение ему стихи.
Метель
Февраль – любовь и гнев погоды.
И, странно воссияв окрест,
великим севером природы
очнулась скудость дачных мест.
И улица в четыре дома,
открыв длину и ширину,
берет себе непринужденно
весь снег вселенной, всю луну.
Как сильно вьюжит! Не иначе —
метель посвящена тому,
кто эти дерева и дачи
так близко принимал к уму.
Ручья невзрачное теченье,
сосну, понурившую ствол,
в иное он вовлек значенье
и в драгоценность перевел.
Не потому ль, в красе и тайне,
пространство, загрустив о нем,
той речи бред и бормотанье
имеет в голосе своем.
И в снегопаде, долго бывшем,
вдруг, на мгновенье, прервалась
меж домом тем и тем кладбищем
печали пристальная связь.
Меня это зацепило. Я долго думал об этих строчках, как-то засели они в моей голове, и вот я написал музыку. Получилась, как говорили свидетели, неплохая баллада. К сожалению, в то время я ее так и не записал. Мы тогда гастролировали с нашей группой по деревням и весям, ее исполнял очень хороший интересный солист, Толя Щербаков. Позже он перепрыгнул через бугор.
Но вернемся к нашей компании.
Толя Ромашин – Царь Николай II в «Агонии», великом фильме Элема Климова о Григории Распутине. Влад Дворжецкий – знаменитый атаман Хлудов в не менее великой экранизации А. Алова и В. Наумова по роману М. Булгакова «Бег». Вадим Мильштейн, персона особая… Он дружил со всей актерской элитой, хотя в то время занимался совсем другим: официально налаживал международные контакты. И конечно же, он был одним из самых уважаемых людей нашего домкиношного круга, к которому мне, еще юному музыкантишке, удалось примкнуть, как бы сбоку припеку. Близкий друг Вадима, Леша Стычкин, самый знаковый синхронный переводчик. Это он мог себе позволить на даче Брежнева (и на дачах членов ЦК) переводить американское кино в подлиннике: вот, например, слово «fuck» и все остальные словообразования, никак не заменялись, а звучали из его уст по-русски и с той же самой интонацией, и в том же смысле, в котором они произносились в фильме. Это и Валя Смирницкий, потрясающий актер, и Сережа Богословкий, о котором я вам уже рассказал, и красавец Боря Хмельницкий, Робин Гуд в одноименном фильме, один из ведущих артистов Театра на Таганке… и даже иногда совсем «на коротко» забегал Володя Высоцкий. И забегал, наверное, не зря. Их знакомство со Стеллой произошло еще в конце 60-х. Володя со своим другом Давидом приехали на так называемую «экскурсию» в Таллин. Они попытались заселиться в гостиницу, но – как всегда в то время – даже при наличии свободных мест номеров не оказалось. И Володя с другом, как говорится, с горя, отправились прямиком в гостиничный бар. Надо было обдумать план дальнейших действий… Куда – зачем – и почему? И вот, за стойкой – молодая очаровательная барменша. Она узнает в одном из посетителей самого Высоцкого. В то великое время бармены, служа в крутых отелях, обладали неограниченными возможностями. И, благодаря ее стараниям, Володя решил все свои вопросы, связанные с заселением. Эта барменша, конечно же, звалась Стеллой. И мне даже кажется, что ее знакомство с Митей произошло именно с Володиной подачи.
Надо сказать, что в Доме кино, рядом с баром, справа, находилась биллиардная, где собирались не только люди, служившие в кинематографе, но и бывшие «каталы», зубные врачи, собиратели антиквариата, в биллиард поигрывали даже люди с «Петровки»… И конечно же, вокруг толпились простые «болельщики», в числе которых бывал и я. В общем, контингент очень разный. Но главное – в этой биллиардной стояла этакая светская атмосфера, и люди легко общались между собой, и можно было запросто поговорить с такими людьми, как тот же Боря Хмельницкий (который, кстати говоря, считался одним из самых крутых игроков на биллиарде, сродни профессионалам), или, например, Коля Волшанинов – популярный артист театра «Ромэн», которого – в отличие от его коллег – можно было легко встретить во всяких наших ВТО, «домжурах», «цдлах» и т. д.
Вторая категория гостей была иной: это те, кто не мог себе позволить дороговатый коньячок, в связи с чем довольствовался кофе, сочком и бутербродиком с колбасой или сыром. На икорку они старались не зариться, но… Здесь я хочу сказать, что Стелла, а именно для них – Стелла Петровна – была не похожа на красивых барышень, близких ей по типажу, с которыми мне довелось тогда пересекаться. За ее внешностью стояло нечто большее… Смугловатое ее лицо буквально светилось в полумраке этого бара, где она была абсолютной и бесспорной хозяйкой. Мне кажется, что и первую, и вторую категорию «прихожан» в особенности притягивали ее глаза, которые молниеносно и контрастно отражали перемены ее живого настроения.
И конечно же, я ее помню отчетливо и трезво. Помню, многие навязывались ей в ухажеры: имена перечислять не буду, скажу только, что фаворитом числился у нее Митечка.
И вот я в квартире этого самого хриплого. Передо мной странный субъект, возраст которого сразу определить трудно, чрезмерно живой, но, как оказалось, вполне сносный собеседник. Внешность его напоминала этакого не до конца сформировавшегося черта, не набравшего еще положенной доли желчи, коварства и сволочизма.
Этот чертик поведал мне, что Митечку он считает чуть ли не своим вторым отцом, а о первом, настоящем, особо не распространялся. Из его рассказа я помню, что он вроде бы учился в Литинституте, якобы даже закончил его, потом два года лечил нервы… Но главное – именно влияние семьи Ольги Всеволодовны спровоцировало его на путь «писательства». Для меня это было ново, я попросил прочесть что-то из его творений, и он выдал… Вот кое-что из его «стихосложений».
СКИДОЧКИ
Живешь ты прихлебаючи и солнечНО.
Притормози и розовые скинь очки!
Ведь если ты по жизни гандон и чмо —
не будет на том свете тебе скидочки.
Когда Ты была Любимой —
любимей любимых прочих,
Атоса я был крахмальней,
нежнее, чем Арамис.
Я видел свою Судьбу, как
поспешный и жирный прочерк
в подлунной библиотеке
Твоих золотых страниц.
Когда ты была Любимой —
до дрожи, до тла, до корчи,
платеж был – какой там Гамбург! —
ходила в карат слеза!
Когда Ты была Любимой,
я вывелся, не докончив:
«Я завтра еще не умер,
мы встретимся послe за…
…что чтой-то сдвинулось в евгенике
землятрясенья наподобие,
что ни хера, Чернусь, не гений ты,
и волчий хуй тебе от Нобеля…
Тем не менее, учеба в литературном вузе имени главного пролетарского писателя Горького давалась ему нелегко. И надо сказать «спасибо» Ольге Всеволодовне, что он не вылетел из этого института еще на первом курсе. Она неоднократно выручала его перед экзаменом, выправляя его «желторотую писанину», которую коротко можно обозначить так: что на уме – то и на языке.
Так случилось, что знаменитая дача в Луговой после смерти Ольги Всеволодовны была выкуплена именно Стеллой, за чисто символическую сумму. И Чернусь, уже попробовавший себя в качестве барда, проживает там и по сей день. Если собираются друзья-товарищи, он не упускает момента и возможности намекнуть, что дом этот – непростой, и люди здесь бывали – знаковые…
Так вот, когда я задумал роман – вспомнил обрывки разнообразных эпизодов, где Чернусь хвастал веселыми деньками юности, прогулянными им в Луговой. В какой-то момент я подтолкнул его к написанию рассказа и про дачу, и про те самые деньки. Подтолкнул – и забыл, а как подошло время, пришлось надавить, чтобы он все-таки что-нибудь изложил.