Но я кое о чем догадался, и естественно, уже не стал задавать вопросы».
Позднее догадка Гера подтвердилась. Александр Аркадьевич был для Ольги Ивинской не просто поэт, драматург, бунтарь.
После смерти Бориса Пастернака Ольга Всеволодовна прожила еще 35 лет.
За это время появлялось немало желающих поведать миру историю ее отношений с поэтом и лауреатом Нобелевской премии. Многое она рассказала сама в своей книге «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком», изданной в то время во Франции. А многое так и осталось загадкой. Почему Пастернак не ушел из семьи, что его сдерживало? Как на самом деле переживала это Ольга?
Здесь я хотел бы привести кое-что воспоминаний одной уникальной женщины, женщины-легенды, друга Бориса Пастернака – Ольги Ильиничны Поповой… Правда, друзья и близкие всю жизнь называли ее просто Люсей (от производного Олюся). Если мы вспомним таких великих людей, как Корней Чуковский, Алексей Крученых, поэт и друг Маяковского, знаменитый и загадочный Вольф Мессинг, Александр Вертинский, Клавдия Шульженко, Евгений Евтушенко, который был ее учеником стихосложения и считает ее своей первой, а может быть, и единственной наставницей, вспомним и других, кого я не перечислил, то мы сможем написать целый роман о ней и ее общении с этими выдающимися людьми ХХ века. Общении, которым она никогда не кичилась.
Встреча и последующая многолетняя дружба с Борисом Пастернаком – это особые страницы, огромная часть ее жизни. Через него она познакомилась и с Ольгой Ивинской, с которой потом дружила почти 50 лет, до самой смерти Ольги.
«Что я могу вспомнить о Борисе Леонидовиче и Ольге… Встречи с Пастернаком – это была радость, удовольствие, огромное удовольствие. Были и опасения, переживания за него. Время-то шло страшное, аресты людей, это касалось всех. В частности, коснулось Ольги. А в моей жизни вообще как-то так вышло, что колючая проволока всегда была поблизости, прямо около меня, буквально с самого раннего детства.
А Пастернака я любила с детства, читала его стихи, я вообще читала все, что у нас было дома в книжном шкафу. Мы много ездили и всегда возили с собой библиотеку, и мне дома никогда не говорили: тебе это рано, не читай, я читала все, и никто мне не запрещал. Я любила Пушкина, Лермонтова, Маршака, да много кого и, как я теперь понимаю, любила хорошие стихи. Вот и Пастернак мне очень нравился.
С семи лет я с мамой и дедушкой жила в Медвежьей Горе, а до этого – в Ленинграде. Дедушку направили в Медвежью Гору по службе – переносить кусок железной дороги, который мешал Беломорканалу. Он был главным инженером по переносу трассы. Мы с мамой поехали вместе с ним. И это, я считаю, мое везение. Красивейшее место, но главное, там были очень интересные люди. Ведь это лагеря. В них сидели самые разные, в основном интеллигентные люди, и я была знакома со многими заключенными.
Это был лагерь, как лагерь – бараки, проволока, все как положено. Но работали многие вместе с вольнонаемными. Утром их выводили, строили в колонны, они шли с конвоем. По дороге их разводили кого куда: врачей – в поликлинику, инженеров – в КБ, артистов – в театр. Вечером – обратно в зону.
Считалось, что вольнонаемные и родственники, если у кого есть, с заключенными как будто не общаются. Но на деле, в рабочее время их уже никто не караулил, многие выходили на крыльцо, и иногда им удавалось повидаться с родными. Я туда ходила, так как у моей мамы была четкая установка – людям, нуждающимся в помощи, надо помогать. И я это усвоила с раннего детства. Как помогала я? Заключенные давали мне какие-то деньги, я бежала в ларек для вольных и покупала: кому – сигареты, кому – сахар, карточек тогда еще не было. Или кто-то давал мне письмо, и я бросала его в почтовый вагон проходящего поезда. Таким образом, письма шли без цензуры. К нам домой приходили посылки от их родных. И родственники их приезжали к нам, останавливались у нас. Мама работала чертежником в конструкторском бюро. Так и жили.
Я общалась с заключенными. Я как-то очень просто знакомилась с людьми взрослыми и даже немолодыми, и все они ко мне относились совершенно как к равному и взрослому человеку. Они говорили со мной о таких вещах, о которых с детьми не говорят. Я считаю, мне очень повезло, что я провела там детство и юность, потому что я получила, общаясь, такое воспитание и образование, какое никогда нигде не получила бы.
В Медвежке был потрясающий театр. Артисты, музыканты из лучших театров Москвы, Ленинграда, арестованные и заключенные, играли в лагерных театрах. Подбиралась великолепная труппа. Так и в Медвежке, прекрасные были музыканты, очень сильные, и певцы, не было только балета. Балет трудно держать в лагере, посадить-то столько балетных можно, но вот тренировки постоянные организовать…
А были там опера, драма, оперетта. В драме шел классический репертуар, и Чехов, и Шекспир, в опере – «Онегин», «Пиковая дама», «Царская невеста», в оперетте – «Сильва» – все, как в любом театре в Москве. Вот в этот театр я ходила постоянно, и была там свой человек, свой ребенок, толклась у художников, у гримеров, с актерами разговаривала… И все ко мне очень хорошо относились, а я помогала чем могла.
Помню солиста Мариинского театра, помню скрипача, солиста Варшавской филармонии. Желяза Кароль Бертович его звали. Он был еврей, и когда мы Польшу разделили с Гитлером, он побоялся остаться на немецкой территории и перебрался к нам. Тут ему сразу дали пять лет и – в Медвежку. Он мне говорил: вот, посиди, послушай, это Паганини, а это – Шопен…
Еще я познакомилась с философом Александром Кон-стантиновичем Горским-Горностаевым, учеником Федорова, и он мне рассказывал об идеях Федорова, о Соловьеве, а мне было 9–10 лет. Наверное, подвигал его на разговор мой искренний интерес. И мне Горский-Горностаев советовал: вот, если такие и такие книжки увидишь – обязательно читай. В частности, Пастернака. Мне купили маленькую книжечку его стихов, однотомничек, я из рук его не выпускала, так он мне нравился, и потом везде с собой возила, и вот он у меня до сих пор стоит в шкафу. Там, в Медвежке, я познакомилась с людьми, которые знали – если не его самого, то о нем, и очень хорошо о Борисе Леонидовиче отзывались, и я думала: если смогу, когда-нибудь с ним познакомлюсь».
Так начиналась ее уникальная судьба. Ее сегодняшний возраст не заметен, это человек по духу молодой и тебе близкий. Веселость, жизнелюбие, юмор, безусловные доброжелательность и уважение к людям. Никакого ожесточения, сожаления, уныния, несмотря на жуткое положение и события вокруг такого хрупкого и такого юного тогда создания. Лагеря, война, бегство от немцев, госпиталя, голод, начинавшаяся цинга, – это юность, «календарь» которой она перебирает с легкой иронией и благодарностью.
Прямо перед началом войны медвежьегорский театр поехал на гастроли, и Люся отправилась с театром. На гастролях их застала война. Театр, уходя от немцев, перемещается в Вологду. Люся выходит замуж, работает и в театре, и в госпитале, и в концертном бюро.
В 1943–44 годах она приехала в Москву, поступать в театральное училище. Поступила, поучилась, но пришлось бросить институт – ее связки не выдерживали, она сипла ко второму акту. Стала работать в Гастрольбюро (ВГКО) по организации концертов и вечеров, и сама ходила на поэтические вечера.
В Москве она познакомилась с Борисом Пастернаком.
«Я тогда уже поступила в ГИТИС, Белокуров меня не взял, сказал, что он не может со мной работать, потому что у меня внешние данные травести, а темперамент для «Коварства и любви». А Тарханов взял, мне дали место в общежитии на Трифоновке. Но оказалось, что я не могу играть, ко 2-му акту голос садился. Мне стали помогать. Барсова, Пирогов, Хмелев, все меня к своим ларингологам, фониаторам отправляли. Врачи сказали, что это какое-то несмыкание, надо лечить, в общем, я ушла из ГИТИСа.
Я работала в ВГКО (Всесоюзное гастрольно-концертное объединение) по открытым концертам и имела доступ во все залы. Гинзбург Григорий Давыдович, заведующий сектором открытых концертов, говорил, что я ему очень подхожу, потому что я очень добросовестный работник и не фанатик – не ем снег из-под калош Козловского, а общаюсь с людьми наравне. Поэтому и сольные, и сборные концерты с солистами вела я. Следила, чтобы была в порядке сцена, гримерка для солиста, если он кому-то заказывал контрамарки, надо обеспечить эти места, машину на выступление и домой. Это входило в мои обязанности. Я знакомилась с артистом, все очень удивлялись, что ими занимается такая маленькая девочка, но многие меня уже знали или слышали обо мне, потому что я так работала и в Вологде. Я выглядела очень молодо, да и было мне в Вологде 18, а в Москве в 44-м – 20. Но даже когда было больше 20-ти, и мы с мужем пошли в кино на последний сеанс, билетер сказал: с детьми нельзя. Муж говорит: это моя жена. Она так удивилась: вы это серьезно? Он ответил: не знаю, насколько это серьезно, но это так. Это был мой второй муж.
Так вот эти концерты я вела и знала прекрасно все залы, их ходы и выходы, и в Политехнический ходила запросто, там тоже меня все знали. Поэтические вечера и концерты в Политехническом вел Павел Ильич Лавут, о котором Маяковский написал:
Мне
рассказывал
тихий еврей,
Павел Ильич Лавут:
«Только что
вышел я
из дверей,
вижу —
они плывут…»
У нас были хорошие отношения, и он мне всегда звонил и сообщал, если что-то интересное намечалось. Так было и в тот раз.
Был вечер Пастернака в Политехническом, и я пошла. Он мне понравился очень. В нем было обаяние. Что-то такое притягательное, это ведь таинственное дело – обаяние. Никто не знает, что это такое. В нем – было. Вот, например, уже потом – идем с ним по улице – все на него оборачиваются. Стандартно хорош собой он не был, но что-то в нем было такое необыкновенное манящее.
В Политехническом, после выступления, я подошла к Пастернаку и заговорила с ним. Сказала, что давно его люблю, что вот у меня его книжка, что очень хотела с ним познакомиться… но я волновалась, а с ним был Женя Пастернак, и так как я волновалась, Жена стал мне «помогать» высказаться, попытался объяснить Борису Леонидовичу, что я хочу сказать. И говорить стал совершенно не то, что надо. Борис Леонидович это прекрасно понял и говорит: «Женя, ты не о том, совсем не о том». А мне сказал: «Вы не волнуйтесь», спросил, как меня зовут, продиктовал свой номер телефона и сказал: «Вы мне позвоните, мы как-нибудь встретимся и поговорим». Ну, я ответила: «Конечно», но так и не позвонила.