Потом был следующий вечер Пастернака в Университете на Манежной площади, и мне снова позвонил Павел Ильич, и я снова пошла. Там было полно народу, битком, сидеть негде. Было забавно, он читал такое эротическое стихотворение:
Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить
Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть,
в пустоте Торичелли.
А потом вдруг так остановился, схватился за голову:
– Боже мой, что я читаю, здесь же такая молодежь!..
Раздался хохот, конечно.
Массу записок ему передавали. Что-то он читал, что просили, и около него стояла такая черная дерматиновая сумка, и так как записок было огромное количество, то их все, когда кончился вечер, посовали в эту сумку. Он сказал: я их потом прочту. И я написала две записки. Одна была приблизительно такая: как вы относитесь к творчеству Достоевского и Толстого? Вторая: что вы можете сказать о философских идеях Федорова и Соловьева?
А следующий вечер был в Доме ученых. Я тоже туда пошла, я и там всех и все знала: концерты, которые я курировала, там бывали. И вот, когда кончилось первое отделение, закрылся занавес, из-за него вышел Борис Леонидович и сказал буквально следующее: «На прошлом вечере мне подали очень много записок. В основном там были просьбы прочесть то или другое стихотворение. Я постарался в сегодняшнем вечере это учесть. Но были две записки, написанные одним почерком, там было…» И он наизусть, прочитал обе мои записки. И сказал: «Я считаю, что люди, которых интересуют такие вещи, должны быть знакомы между собой. Если сегодня здесь находится автор этих записок, я прошу его подойти ко мне после концерта».
Я очень обрадовалась, я такого никак не ожидала и после концерта отправилась за кулисы. Вокруг него уже стояли, как это тогда называлось, мастера художественного слова – чтецы, и разговаривали с ним. Журавлев, Шварц, и был ли Яхонтов, не помню. А он так озирался по сторонам, ему кто-то предлагал подвезти на машине, но он говорил: «Я жду, может быть, придет автор моих записок».
Я подхожу к нему и говорю: «Автор записок – я».
А была я одета так: из полутора метров полосатой вискозы юбочка, и из еще одной похожей ткани что-то вроде лифчика, получалось нечто наподобие сарафана. Все это шили мы сами на Трифоновке.
Он меня узнал.
– А, – говорит, – вы не позвонили.
– Нет, – говорю, – я не звонила.
– Ну, позвоните, позвоните.
Я говорю: «Я автор этих записок».
Он: «Да, да, да, вы позвоните мне…» И озирается по сторонам.
Я говорю: «Борис Леонидович, я автор этих записок».
Он так посмотрел ошарашенно:
– Как!? Вы автор записок?
Он был поражен!
– Да, – говорю – я. Вот, я хотела…
– Ну, ну, давайте мы поговорим, конечно!
Я не очень помню – то ли мы с ним в этот день пошли пешком и разговаривали по дороге. То ли мы договорились и встретились отдельно. Я не помню, потому что часто бывало так, что мы с ним подолгу ходили вечерами до, да и после комендантского часа, разговаривали. О записках мы говорили, тоже гуляя по Москве. Было ли это сразу или в другой день, сейчас теряется в памяти.
Вот такая история нашего знакомства, мы встречались часто, и было очень хорошо, разговаривали о самых разных вещах».
Ее биография с самого начала была необычной. Я видел ее фотографии. Про таких женщин, девушек, наверное, говорят: чертовски мила, и в молодости, и сейчас. У нее необыкновенная энергетика, необыкновенная, это говорила и Ольга Всеволодовна, сама красавица. Она вспоминала, что ни один мужчина не мог устоять перед Люсей. И вот это выражение – «леонардовский ангел» – про Люсю – я тоже слышал от Ольги Всеволодовны. Так ее назвал Борис Леонидович.
Сначала я думал, что она была человеком, близким Борису Леонидовичу, близким – во всех смыслах. Мне казалось, что ее рассказ об их дружеских отношениях – некоторое лукавство. И я не хотел расстаться с этой мыслью. Не думал, что смогу переменить мнение. Или, думал я, их любовные флюиды отошли в сторону, когда Пастернак встретил Ольгу… Но потом я все же стал склоняться к тому, что между ними была настоящая доверительная дружба, которая частенько бывает и посильнее любовных вспышек. Ольга Всеволодовна, однако, ревновала своего Бориса к Люсе.
«Он был человек очень непосредственный, общительный и, как это говорят, простой. Он говорил со мной совершенно на равных. Мы говорили спокойно и очень интересно, я рассказывала ему об Александре Константиновиче Горском-Горностаеве, и оказалось, что он знал Олю Ситницкую, Оля – это Горского-Горностаева единомышленник и друг. Так образовались и общие знакомые.
Мы разговаривали на самые разные темы – и философские, и поэтические, всякие. Он делился своими планами, мыслями, например, о том, что хочет теперь писать прозу. Вышла такая маленькая книжечка его военных стихов, и он стал говорить, что надо писать проще. У него и прежде были такие строки:
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту,
Нельзя не впасть к концу, как в ересь,
В неслыханную простоту.
Но мы пощажены не будем,
Когда ее не утаим.
Она всего нужнее людям,
Но сложное понятней им.
И он стал придерживаться идей простоты, критически смотреть на свои ранние стихи… А мне нравились его ранние стихи, нравились больше. Я ему об этом говорила, а он смеялся – нет, нет, вы не правы… Но я и теперь так же думаю.
Вот так мы встречались, и как-то он сказал: «Давайте договоримся, вы будете приходить ко мне на дачу, там мы спокойно сможем разговаривать, во всякую погоду». Я, конечно, согласилась, и мы стали встречаться в Переделкино.
А однажды он меня пригласил на дачу, мы договорились, я пришла, а там Зинаида Николаевна копалась в огороде. Я ее узнала, конечно, остановилась у калитки, она подошла и меня спрашивает:
– Вы к кому?
– Я к Борису Леонидовичу.
Она меня взглядом смерила с головы до ног и спрашивает:
– Вы по делу или просто так?
Я как-то очень насторожилась. Я не ожидала от нее такого приема. Я к ней со всем почтением, потому что жена Пастернака и жена Нейгауза. Борис Леонидович мне о ней немного рассказывал, когда говорил о своей жизни, о первой жене и сыне, и о второй.
И как-то меня такой прием задел. Ну, подумайте – пришли к моему мужу, а я так встречу!
– Я просто так, но он меня пригласил, – ответила я.
– Он забыл, он у Чуковских.
Ну, никогда я бы так не сказала, никогда в такое дурацкое положение не поставила бы людей. Я бы сказала: «Пожалуйста, проходите, что-то он задерживается, но сейчас придет, не хотите ли кофейку-чайку, присаживайтесь», вот как я бы встретила человека, который пришел к моему мужу. По делу или так – не имеет значения.
Ну, я повернулась, сказала: «Всего хорошего» и пошла, и по дороге я встретила Бориса Леонидовича, как раз они с Корнеем Ивановичем и Лидией Корнеевной подходили к даче. Я говорю: «Была у вас», он так посмеялся, и говорит: «Давайте договоримся, я буду вам звонить, когда я один на даче». И с тех пор мы так встречались. Я работала, не всегда могла прийти, но когда могла, и он звонил, то я приходила. И в Москве мы тоже виделись, конечно.
Я жила уже не в общежитии, я вышла замуж. Муж, Николай Яковлевич, был литератор, он жил в писательском доме в Нащокинском переулке. Там жил Нагибин, и Мандельштамы когда-то. В квартире жила и его первая жена с новым мужем, полковником КГБ или МГБ, или НКВД еще. Я поселилась в его комнате, у нас был телефон – Г-6-56-54 – помню номер. И Борис Леонидович туда звонил. А кто-то потом звонил и спрашивал Пастернака. Николай Яковлевич отвечал: «Он у нас не живет, но будем рады, если переберется».
Как-то мне кто-то, желая уесть, сказал, что я была на побегушках у Пастернака. А я сказала, что я с раннего детства на побегушках. Кому-то письма бросала, кому-то что-то в ларьке покупала, это все – побегушки. И Пастернак, вот мы шли с ним в банк, он снимал там деньги потихоньку от Зинаиды Николаевны, и эти деньги я отправляла либо Цветаевой Анастасии в ссылку, либо Шаламову в лагерь, книжки посылала, рукописи его везла к Дурылину Сергею Николаевичу. Это такой известный еще до революции литературовед. Он жил в Болшеве. Борис Леонидович давал ему читать и роман, и другую прозу. Наброски романа уже были. Дурылин был почтенным человеком, с которым Борис Леонидович очень считался. Все это я не считаю для себя унизительным, не всякому поручат такие побегушки.
Ему со мной было просто. И главное, что он доверял мне. Вообще люди чувствовали ко мне доверие.
В одно прекрасное время получаю я от Бориса Леонидовича такой телефонный звонок: «Приезжайте, мне очень хочется и очень надо вас видеть. Можете вот тогда-то прийти?» Я прикинула, говорю: «Могу».
– Я буду ждать. Во сколько?
– В такое-то время.
Договорились
Я приехала – он стоял у калитки! Сколько времени он там стоял, не знаю, я пришла – он стоит. Я приехала на электричке вовремя. Поздоровались, и первые его слова были: «Люся, я полюбил».
Я прямо ахнула. Представила себе Зинаиду и говорю: «Борис Леонидович, что ж теперь будет с вашей жизнью?»
Вот такой у меня возник вопрос. Он сказал: «Да, да, да, я тоже понимаю… Но что такое жизнь?..»
Такой поступок Бориса Леонидовича меня даже шокировал. Мне казалось, что он все-таки выжидал какой-то момент, чтобы осмелиться перевести их отношения в другую плоскость, но…
И вот он позвонил Люсе. Значит, она стала одним из самых близких и доверенных ему людей. Это подтверждала и Ольга Всеволодовна, и ее это в какой-то степени даже пугало.
«Я поняла так: что такое жизнь, как не всякое стечение обстоятельств? Все возможно. А может быть: что жизнь, как не любовь? А может быть: кто скажет, что такое жизнь…
И он рассказал: «Знаете, она такая очаровательная, зовут ее Ольга, я хочу, чтоб вы с ней познакомились. Разрешите, я дам ей ваш телефон, она работает в «Новом мире».