Было еще одно, негласное ее прозвище – Вдова. Татьяна Валерьевна Стрешнева была вдовой поэта Ярослава Смелякова, и это вдовство каким-то образом стало ее статусом, который она поддерживала.
Держалась она рядом с Ольгой Всеволодовной с неким посылом схожего вдовства, ничего похожего не было, но выглядело это даже трогательно. Про Смелякова рассказывали, как про человека угрюмого, мрачного, необщительного, да и каким еще ему быть после трех сроков и фронта. Ханум же – полная ему противоположность – дама светская, наводнявшая, к его неудовольствию, дом гостями и застольями. В 1972 году Смеляков умер, Татьяна Валерьевна стала вдовой и, будучи литератором, переводчиком, осталась жить на их даче в Переделкино.
Ханум занимала половину дачи, и пресловутый кабинет с камином, в котором застрелился Фадеев, находился на ее половине.
Вторую половину дома занимала писательница Чертова. Чертова – это псевдоним, настоящей ее фамилии я не знаю, тогда ей было уже под 90 лет, а рассказывали, как она «со товарищи» после революции ездила по деревням насаждать атеизм, где их чуть не поубивали. Она была страстно привязана к своей собаке, драчливому псу, ходила за ним по поселку, искала, лечила, сетовала на его поведение.
Когда я познакомилась с Ханум, золотая пора ее праздников прошла, остались лишь отголоски, приемы хозяйки открытого желанного дома. Я узнала ее уже немолодой, и тем не менее она была обаятельна, кокетлива, внешне легкого нрава, любила «газовые» полупрозрачные платья, застолья, гостей. На самом деле у нее была далеко не радужная и не простая жизнь с очень проблемным сыном от первого брака и не менее проблемной невесткой, которую она терпела. Ханум одна содержала весь дом, и эту двойку, и в придачу трех крупных собак. Сына она обожала, не видела и не хотела видеть его безделье, наклонности. Никаких помощниц по хозяйству не было. Ханум работала, покупала, готовила, мыла, стирала и снова работала. В общем, она держалась на высоте.
Когда Ольга Всеволодовна начинала скучать по Переделкино, она ехала в гости к Ханум, или мы все туда отправлялись. Мне у Ханум нравилось, у нее было красиво, чисто, накрывался большой стол, ставилась сине-белая английская посуда, она готовила интересные, часто восточные блюда, мы там отдыхали. Я полюбила Переделкино, его ауру, ее сейчас почти не осталось, я ощущала его былых обитателей, связь времен.
Я полюбила яркую кушетку в гостиной второго этажа, там можно было уютно валяться и читать, и саму просторную гостиную, из окон которой отлично просматривалась дача Пастернака.
Дача Фадеева стоит от дачи Пастернаков совсем близко. Между участками был небольшой кусочек нейтральной земли, на него выходили внутренние калитки обеих дач. Через этот ничей участок и потом через Пастернаков было гораздо удобнее и быстрее бегать на станцию, этим путем пользовались и во времена Фадеева.
В тот раз Митя и Татьяна Валерьевна собирались дней на 10 в командировку в Душанбе – встретиться с переводчиками, наладить связи, в общем, обыкновенные литературные дела. А мы с Ольгой Всеволодовной решили в их отсутствие пожить на воздухе, то есть в Переделкино, и переехали в дом к Ханум. Причем переехали основательно – с собакой и попугаем, так что в Москву с попугаем в огромной клетке мы до возвращения Мити не собирались.
Был ноябрь или конец октября, самое темное, холодное, дождливое время, когда мы зажили в Переделкино, где все равно было романтично. Я время от времени наведывалась в Москву по делам, возвращалась хоть и не поздно, но в это время уже в 5 часов была тьма, а в 9 и подавно все выглядело как ночь. Я старалась как можно быстрей миновать кладбище, потом вдоль шоссе до улицы Павленко, и – «через Пастернаков» – до калитки на наш, то есть ханумский, участок.
Это был, по-моему, 1984 год. Велось много разговоров о судьбе дачи Бориса Леонидовича. Культурная общественность, как могла, ратовала за музей, ничего в этом направлении властями не делалось, и наоборот, речь зашла о том, чтобы передать наконец литфондовскую дачу давно умершего поэта следующему постояльцу, другому писателю. Кто готов решиться жить в этом доме, было трудно представить, но вот прошел слух, что согласился в нем поселиться Чингиз Айтматов, потом, что его осудили, и он засомневался, отказался, в общем, дача осталась неприкаянная, и долго еще – музеем она стала только в 1990 году, объявленном ЮНЕСКО годом Пастернака.
И вот настал день, когда дачу стали освобождать от вещей. Как случилось, что именно в это время Ольге надо было находиться в Переделкино? С чего мы решили пожить там в отсутствие хозяйки в такую паршивую погоду, когда нос не высунешь на улицу без особой нужды? Чтобы увидеть это? После всего пережитого ею вынос вещей – лишь штрих, хотя выглядело это страшновато.
Мы с Ольгой Всеволодовной стояли у окна, лил настоящий дождь, холодный, было серо, мокро, донельзя уныло. И мы смотрели. Сейчас трудно вспомнить, кажется, как приехала машина мы не видели, а подошли к окну, когда она уже была на участке. Картина у нас перед глазами оказалась следующая: какие-то люди деловито ходят, распоряжаются около дачи, двери бокового крыльца открыты, выносят вещи, что-то ставят, да нет – просто сваливают тут же, что-то грузят.
Апогеем всего стал вынос рояля. Слишком, пожалуй, символично и драматично это выглядело, но Ольга Всеволодовна, слава Богу, не была сентиментальна. Рояль вытащили грубо, зло, и очень грубо шваркнули на землю, как будто сбросили с ремней, он дрогнул, упала крышка. Так он и встал – косо, отверстый, на зелено-жухлой траве около дома, в его нутро на струны струями лил холодный ноябрьский дождь.
Честно говоря, это было даже завораживающее действо, конечно, варварство, акт вандализма, но какая иллюстрация, какая картинка – черный красивый рояль на траве, струи воды, ветер, суетящиеся маленькие люди, а он стоит – да, в бедствии, с упавшей крышкой, но какой-то гордый, непобедимый что ли?
Кто вывозил вещи, я не знаю. Ольга стояла и смотрела, и я тоже. В этой стране столько всего пережито, что удивляться было нечему. Только совпадению вывоза с нашим, ее присутствием. По нашему рассказу Митя написал об этом хорошее стихотворение, кто-то передал его на Запад, и его читали по «Свободе».
Услышав этот рассказ, я вспомнил маленькую квартиру Ольги Всеволодовны, и тот рояль, который там тогда прижился. И я не раз садился за этот инструмент, что-то играл… Когда я стал комментировать присутствие в доме этого самого рояля, то очень хорошо по этому поводу высказался Сережа Богословский:
– Наличие рояля в доме – говорит именно о значимости такого дома.
В период моей работы над романом я не раз получал разную информацию, как устную, от людей, кто был близок к дому Ольги Всеволодовны, так и со страниц так называемых википедий, которые, со слов знатоков «паутины», не всегда достоверны. Тем не менее, когда окунаешься в историю жизни Пастернака, его отношений с людьми и, конечно же, его периодических влюбленностей, без которых поэт не может существовать, волей-неволей задумываешься. Ведь прочитанный текст – текст напечатанный, изданный – так или иначе призывает верить… Хотя все понимают, что, касаясь биографии такой неординарной личности, такого художника слова, каким был Пастернак, пытаясь раскрыть читателю правдивую историю (истину), рассказчик подспудно закладывает в нее свои собственные мысли. Так было всегда. Именно поэтому историки всех мастей не могут прийти к единому общему мнению «о великих мира сего», начиная с Александра Македонского и Наполеона Бонапарта и заканчивая нашими современниками. Ясно одно – любая масштабная личность, оставившая свой след в истории, будь то политик, правитель или художник, как правило, собирает вокруг себя всевозможных «биографов». И это естественно, ведь жизнеописания знаменитостей – это и хлеб, и возможность сделать себе имя.
В своей работе я никак не хотел представить Ольгу Всеволодовну святой, безгрешной и наивной – неким примером для подражания одиноким женщинам, ждущим своего «Живаго». Мне хотелось передать личное, мое ощущение от наших встреч, которое не оставляет меня и по сегодняшний день.
Я хорошо помню, как в одном из кухонных застолий она вдруг вспомнила лагерные годы и несколько конкретных эпизодов. И еще песни.
Особенно врезались в память две вещи: «Окурочек» и «Лесбияночка».
Отрывок из «Окурочка»:
Из колымского белого ада
шли мы в зону в морозном дыму,
я заметил окурочек с красной помадой
и рванулся из строя к нему.
«Стой, стреляю!» – воскликнул конвойный,
злобный пес разодрал мой бушлат.
Дорогие начальнички, будьте спокойны,
я уже возвращаюсь назад.
Баб не видел я года четыре,
только мне, наконец, повезло —
ах, окурочек, может быть, с «Ту-104»
диким ветром тебя занесло…
«Окурочек» сделал свое дело. В доме Ольги Всеволодовны курили все: и Митя, и Лена, и друзья – Шурок, Валера Нисанов, отставной разведчик Кибер, Сережа Богословский, Влад Дворжецкий, и особенно сама хозяйка, рук которой буквально не покидал малахитовый мундштук. Говорят, и Александр Галич, и Владимир Высоцкий тоже покуривали на этой кухне.
А вот и «Лесбияночка»:
Пусть на вахте обыщут нас начисто,
и в барак надзиратель пришел,
Мы под песню гармошки наплачемся
и накроем наш свадебный стол.
Женишок мой, бабеночка видная,
наливает мне в кружку «Тройной»,
вместо красной икры булку ситную
он намажет помадой губной.
Сам помадой губною не мажется
и походкой мужскою идет,
он совсем мне мужчиною кажется,
только вот борода не растет.
Девки бацают с дробью «цыганочку»,
бабы старые «горько!» кричат,