– Ну, коль нет от тебя помощи, так сам себя туши!
И зарыдал.
Ольга, будто зачарованная, смотрела на пылающую икону.
– Жалеешь Боженьку? На, возьми себе! – один из разборщиков руин с почерневшим от копоти лицом выудил щипцами пылающий квадрат иконы и протянул женщине.
Взять, потушить на груди, спасти? Но Ольга отступила шаг назад, решительно отвернулась и пошла прочь.
Саша провожал Ольгу до самого ее переулка. Дойдя до ее дома, они оба вдруг остановились.
– Ого! – изумился Саша.
Шагах в десяти чернела «маруська», кованный железом грузовик для перевозки арестантов. Видно было, как усатый водитель, нервно покуривая и поправляя свою кепку, выглядывал в приоткрытое окно, ожидая очередную «добычу».
– Из нашего дома каждую ночь забирают, – с деланным спокойствием отозвалась Ольга.
Оба помолчали.
Саша, первый подняв глаза на Ольгу, приставив правую ладонь к виску, как офицер той, еще царской армии, произнес:
– Итак, до послезавтра?
– До послезавтра!
Прощальный поцелуй, и по аллее дворика Ольга направляется к подъезду. На лестничной площадке она поправляет прическу, разглаживает платье, и за это время по звукам наверху, да по внезапно подступившей тревоге догадывается, что берут из ее подъезда. Она быстро взбегает по лестнице – но берут от соседей. На этот раз обошлось…
Так же взбегала она по лестнице несколько лет спустя, и так же замерло сердце, когда дверь ее собственной квартиры оказалась приоткрыта…
Чувствуя, как холод подбирается к ее сердцу, она подходит и толкает дверь…
Сколько раз она видела, как это делают с другими, ну вот, наконец… Она видит коменданта дома, двоих вооруженных и униформированных… маму… в этот душный летний вечер слишком плотно одетую, почти по-зимнему.
– Мама! – в порыве крикнула Ольга.
– Не беспокойся, Оленька, это только за мной. Сядем перед дорожкой, – будто заглаживая свою вину, пыталась успокоить Мария Николаевна.
Сели, кто куда, молча… Когда ее увели, остался несчастный, раздавленный свалившимся несчастьем отчим, ребеночек в колыбели, да наспех развороченная квартира: не то полуобыск, не то поспешные сборы в тюрьму.
В ее памяти остались последние слова мамы:
– Вот такая вот жизнь… никто из нас не знает, где теперь его дом.
А для Бориса Леонидовича продолжался тот вечер 1931 года…
Шагая отрешенно от мыслей, он миновал озаренное кострами побоище, не приближаясь к нему.
Луна стояла уже высоко в небе. Все было залито ее густым, как пролитые белила, светом. У порогов казенных каменных зданий с колоннами, окружавших площадь, черными коврами лежали на земле их широкие тени.
Дорога домой вела мимо Кремля.
Ни с того, ни с сего ему повстречался человек, задавший ему на вечере вопрос о Есенине, а потом исчезнувший, так и не дождавшись ответа. Писателю померещилось, что тот вроде снова хочет его о чем-то спросить, но встречный проплыл мимо в лунатическом оцепенении.
Еще ему попалась стайка школьников, застывшая у каменного борта набережной. Подростки, как зачарованные, глядели на единственную светящуюся точку по ту сторону реки, в одном из окон кремлевских глыб.
– Ну, вот откуда ты знаешь, что это окно товарища Сталина? – настойчиво спрашивала школьница.
– Это секрет, – уверенно отвечал ей мальчик.
– Как ты думаешь, товарищ Сталин сейчас пишет? Или читает? Или улыбается, задумавшись? А, может быть, он думает о нас с тобой?
Борис Леонидович почувствовал приступ обессиливающей дурноты. Преодолевая слабость, он прошел еще пару сотен метров и был вынужден опереться руками о каменный борт, чтобы немного отдохнуть.
Школьники уже ушли. Совсем-совсем одинокий, он стоял на набережной, уставившись, как и те, в магическую точку сталинского окна.
И все, что накопилось в последние годы, в этот страшный вечер, все предчувствия его будущей жизни вдруг вылились в пронзительный отчаянный совиный крик.
Глава 4Война, война…
Когда-нибудь, когда Вторая мировая превратится в пресный сон, в бумажную игрушку на рождественской елке, как Отечественная 1812-го, рассматривая старые хроники, зрители поразятся, каким пышным гигантским спектаклем была эвакуация Москвы летом сорок первого года. Архивы учреждений выбрасывались в тюках из окон прямо на мостовую, тюки разрывались, и ветер разносил белые страницы, заполненные судьбоносными для многих словами по улицам и переулкам. Документы смешивались с немецкими пропагандистскими листовками. Та московская осень на улицах была белой, предвестье жестокой зимы.
Сварщики разрезали на трехметровые стальные поленья каркасы недостроенного здания Дворца Советов на месте храма Христа Спасителя и лепили «ежей» для противотанковых полос.
Но наибольший восторг еще остающейся в столице детворы вызывали военные дирижабли, которых перед тем, как выпустить в подмосковное небо, торжественно, словно в траурной процессии, провозили по Садовому кольцу.
Тем не менее, немецкие бомбардировщики налетали ежедневно и в точно установленное время. Тогда город оглашался устрашающим воем сирен, жители прятались по подвалам и станциям метро. Оставаться дома было строжайше запрещено, да и кто бы осмелился?
В небе, как шпаги фехтовальщиков, скрещивались друг с другом прожекторы противовоздушной обороны. Немцы, тем не менее, попадали в цели, и люди гибли. И можно было бы, стоя на крыше дома, любоваться неповторимым зрелищем, как некогда Нерон. Но любоваться тогда не могли, да и не было на то ни минуты.
Борис Пастернак был определен в противовоздушную оборону, в группу по охране зданий, и еженощно дежурил на крыше двенадцатиэтажного дома. Фугасные бомбы попадали в жестяные скаты, пробивали покров, искрясь, шипели. Дежурные их поспешно тушили.
Свистели осколки… Борис Леонидович стал свидетелем гибели человека.
Тут же ему пришлось броситься к зажигательной бомбе, и он с неожиданным для крупного человека проворством ее погасил.
Глава 5Студенты
В тот вечер он доверил себя роялю.
Он играл и тогда, когда клавиатура стала погружаться в густые слои сумерек и приходилось набирать аккорды наугад.
Настойчиво повторялось юношеское воспоминание о скрябинской попытке создать мистерию, которой предстояло спасти мир: медленно, словно весы, раскачивающаяся серая гладь северных морских вод, постепенно выступающие скалообразные очертания прибрежного города, дыхание вечности…
Послышались шаги, и он вспомнил, что он в доме, что сейчас с ним заговорят. Он прервал игру, закрыл крышку инструмента.
С порога на него смотрела Зинаида Николаевна, его жена:
– Сегодня тебе хорошо игралось.
– Меня преследует ощущение, что в моей жизни должно что-то измениться, – ответил Борис Леонидович после небольшой паузы.
– Ну, а пока – к тебе поклонники! – в голосе жены прозвучала заметная нота радости. – Не пойму только, школьники они или студенты?..
Супруги перешли в гостиную, и Зинаида Николаевна объявила:
– Вот, гости. Говорят, приехали к тебе из-под Иркутска. Один из них – Романеев.
– Да мы, собственно, рядом с Иркутском…
– Двое суток на лыжах до ближайшего полустанка, – продолжала Зинаида Николаевна.
– Мы поклялись друг другу: как только кончится война – вас навестить. Нам нравятся ваши стихи, – вступил в разговор второй гость, юноша по фамилии Новиков.
– Ну, так раздевайтесь! – радостно скомандовал писатель. – Зинаида Николаевна, парную картошку – на стол! Окружим гостей джунглями квашеной капусты. На стол – чайные чашки с видами Фудзи! Ваши имена, молодые люди?
– Новиков.
– Романеев.
– Замечательно! За стол, за стол! Вы, наверное, и сами пишите? В стол, естественно…
Романеев с улыбкой ответил:
– Да нет. Мы уже печатаемся в леспромхозовской многотиражке.
– Замечательно! Молодые люди, Зинаида Николаев-на, дебютируют раньше меня! Прекрасное начало! А с какими, например, моими стихами вы знакомы?
– Ну… как бы ни с какими, – признался Новиков, – дело в том, что мы нашли в «Новом мире» статью про вас, и там цитируется одно ваше четверостишье. Оно настолько нам понравилось… что, вот, мы здесь…
Юноша раскраснелся от волнения:
– А ваших книжек нигде в библиотеках нет.
Достал листок и прочел вслух:
– Вот это четверостишие…
Тенистая полночь стоит у пути,
На шлях навалилась звездами.
И через дорогу за тын перейти
Нельзя, не топча мирозданья.
Зинаида Николаевна, словно завороженная, продолжила:
Когда еще звезды так низко росли,
И полночь в бурьян окунало,
Пылал и пугался намокший муслим,
Льнул, жался и ждал финала?
А счастливый Борис Леонидович раздобыл кипу исписанных листов, перевязанных лентой, подарил парням по тоненькой книжке и подписал.
Когда же завтрак был съеден, а парни отправились за пять тысяч километров на восток, супруги некоторое время сидели молча.
Первой не выдержала жена:
– А зачем они все же сюда приходили? Ведь не иначе, чтобы пошпионить!
– Да, побойся Бога, Зина! Какие же они Розенкранц и Гильденстерн? Может же быть так, что кому-то моя поэзия нравится? Очень милые, простодушные парни, – воскликнул с укором Борис Леонидович.
– Не осуждай меня. Я сама завидую тем, кто может молиться, расслабиться надеждой. Поверь, что у стен нет ушей да глаз… Я сделаю все, чтобы тебя сохранить. Разглашаю по всем углам глупости вроде той, что мои дети больше всех любят товарища Сталина, а только потом уже – папу, сознательно нарываясь на насмешки, сношу их, становлюсь перед тобой на колени каждый раз, когда ты относишь на почту заступнические письма… Ты ведь играешь со смертью…
Борис Леонидович развел руками, собираясь то ли возразить, то ли утешить свою жену, но тут затрещал телефон.