Они вопросительно посмотрели друг на друга.
– Лучше не подходи, – сказала Зинаида Николаевна, – я чаще бываю дома, и знаю, что там скажут.
Но Борис Леонидович решительно взял трубку.
– Да.
– Пастернак, тебе уже выплатили труменовские миллионы? – кинул голос в трубке и тут же послышались гудки.
Писатель положил трубку на рычажок, но не успели супруги взглянуть друг на друга, как звонок повторился.
– Да.
Зинаида Николаевна с тревогой наблюдала за лицом мужа. К ее удивлению, оно понемногу расцветало детской улыбкой. Когда же телефонное сообщение завершилось, она увидела перед собой, как ей показалось, счастливого человека. Ей стало еще тревожней.
Борис Леонидович был вне себя от восторга:
– Это замечательно!..
– Неужели тебе на самом деле присудили Нобелевскую премию?
– Разве я бы так стал радоваться? Если всерьез, то ведь каждый, кто очень-очень пожелает, может эту премию получить. А мне же сейчас представляется уникальная возможность испытать какой-то необыкновенный восторг…«импрессион». Никто из поэтов этого не удостаивался: ни Рильке, ни Пушкин, ни Гете, ни Шекспир… А мне выпало! Звонил приятель, он, по секрету, проведет меня в одно место… и я это увижу своими глазами!
Зинаида Николаевна уже начала испытывать нетерпение:
– Боря!
– Ты же знаешь: уже издана и упакована на складах книга моих избранных стихотворений. Через час ее будут уничтожать, разрезать на макулатуру. Это замечательно!
Он сел за письменный стол и, потирая лоб, представил, как стоит с приятелем в тени, в нескольких шагах от сверкающей ножами машины. Пожилая серолицая женщина подбрасывает в механическую «пасть» пакетики его книг, и беспощадные лезвия расправляются с ними, как мукомольные валы, растирают в пыль живые зерна.
– Я не люблю стихов, которые писал в юности, да и вообще всего, что писал раньше. Сейчас я от них свободен. И сейчас передо мной белый чистый лист бумаги – знак, что я должен начать писать подлинное, настоящее, то, ради чего я родился, жил на этой несчастной земле, видел, молчал.
Глава 6Новое чувство
«В ту осень, – пишет в воспоминаниях Ольга Ивинская, – редакция «Нового мира» переехала за угол площади Пушкина. Когда-то в нашей новой резиденции, в теперешнем нашем вестибюле, танцевал на балах молодой Пушкин.
Для редактора был отведен отдельный кабинет. Мы, рядовые, отдельных комнат не имели и ютились по углам огромного вестибюля».
Вот в этом вестибюле, из окна которого виднелась пристройка церквушки Рождества Богородицы в Путинках – казалось, она вылезает на тротуар милыми неуклюжими «лапами», – появился Борис Леонидович в тот обеденный час и, не изменяя своему обычаю, поцеловал женскую ручку.
И это была правая рука секретаря редакции, а левая, между тем, протянула поэту большой конверт, какими пользуются в редакциях.
Секретарь оглянулась, чтобы убедиться, что рядом никого нет, и тихо произнесла:
– Это вам, ваше… Мы не сможем этого напечатать. Поползли слухи, что Шведская академия выдвинула вас на соискание Нобелевской премии, и начальство испугалось, сказало – нет. Вы огорчены?
Пастернак кивнул:
– Да, я огорчен, что Шведская академия выдвинула меня на соискание Нобелевской премии. Ничего, кроме неприятностей, это мне не сулит.
– Не огорчайтесь. Пройдет немного времени, и мы сможем ваши стихи напечатать.
И секретарь редакции ушла, чтобы не травить себе нервы, оставив автора с его стихами в пустом вестибюле.
Борис Леонидович сел на подоконник. Внезапная усталость свалила его с ног. Он почувствовал себя чем-то раздавленным, казалось – все вокруг безысходно, мрачно. Ему стало очень себя жаль.
Секретарь редакции между тем снова вернулась в вестибюль, рассчитывая, что посетитель уже ушел восвояси, и была неприятно удивлена, увидев его на прежнем месте.
Но гость редакции выглядел таким несчастным, безнадежно отброшенным в далекие закутки жизни, что, вопреки своей служебной обязанности, женщина пожалела его.
За окнами весьма кстати возникли возвращающиеся с обеденного перерыва сотрудники, и секретарша быстро нашлась:
– А, хотите, Борис Леонидович, я вас познакомлю с самой ярой в нашей редакции поклонницей ваших стихов?
Ольга уже приближалась к ним по вестибюлю.
Писатель поднял грустное лицо и улыбнулся.
– А я и не знал, что еще остались поклонники моих стихов…
Работа в редакции заканчивалась, наступил момент, когда Ольга осталась одна. Она то гляделась в зеркальце, прихорашиваясь, то погружалась в раздумья, пока, наконец, вахтерша с упреком не показала ей на часы.
– Сейчас!
Она пододвинула к себе тяжелый черный телефонный аппарат и набрала номер.
– Это Ольга. Держи за меня кулаки – иду на свидание!.. А, по-моему, как бы и первое. А кто знает, когда случается роковая встреча? Страшно – не страшно, иду и все! И загляну к тебе как-нибудь.
Свидания назначались на Тверском бульваре. Даты рождения Бориса Леонидовича и Ольги разделяли два десятилетия, так что встречались в этот вечер в промозглой сырости аллей две далекие эпохи, каждая давала завоевать друг друга, и это всегда называется любовью.
Как же там, на бульваре, в октябрьский переменчивый день, они выглядели? Ни на полтысяче страниц романа «Доктор Живаго», ни во всей известной корреспонденции нельзя обнаружить «реалистического» портрета Ольги, зато как часты «постижения» ее женской сути!
Ольга в своих воспоминаниях отводит внешности героя много места:
«Это было несообразно удлиненное лицо с коротким для этого лица носом и негритянскими медными губами. Вообще – нельзя Пастернака представлять в застывшем портретном виде и верить его портретам нельзя. Нельзя, потому что его облик всегда дополнял клокочущий огонь изнутри, непосредственные, детские жесты.
Какой же он был тогда? Сходства с портретом почти не было. Правда, нос аристократический, красиво и изящно изогнутый, он был действительно короток для удлиненного лица с тяжелой челюстью упрямца, мужчины-вождя. Сразу можно поверить – если целовал, то «губ своих медью». Цвет лица смугло-розовый, и вместе с тем он весь был женственно изящный.
Странный африканский бог в европейской одежде».
Можно добавить: со своей магической улыбкой, предназначавшейся для женщины по имени Ольга.
– Невероятно! – сказал Борис Леонидович. – Мы встречаемся как раз на том месте, где десятилетие назад бедный Осип Мандельштам прочитал мне это свое судьбоносное стихотворение.
– Почему же судьбоносное? – с интересом спросила Ольга.
– Потому что оно послужило причиной всех его последующих несчастий.
– Только ли оно одно…
– Хотите, подарю вам это место?
– Ну, уж только не это!
– Отчего ж? Тогда я и сам от его чтения отмахнулся. А ведь Осип гораздо раньше почувствовал то, что я чувствую сейчас. И сам бы сейчас готов прочитать нечто подобное, только я еще не написал того, что тогда – он.
– Но у вас есть нечто другое…
– Да. Про товарища Сталина!
«Он – то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел».
Вот что я в те годы писал.
– Но никто о товарище Сталине не писал так проникновенно, как вы.
– О Боже! Ольга, раз вы не хотите, чтобы я вам подарил это историческое место, пройдемте еще полкилометра, и я подарю вам другое место с историей.
– Мы пойдем туда, где венчался Александр Сергеевич? – с иронией произнесла Ольга, представив себе храм у Никитских ворот.
– Именно туда.
В этот момент прошедший было мимо них офицер внезапно остановился и, пристально вглядываясь в лицо писателя, шагнул ему навстречу.
– Борис Леонидович?
Пастернак повернулся:
– Да.
– Я – участник многих ваших встреч с молодежью, давний ваш читатель, я знаю наизусть, по крайней мере, три сборника. Вечером я отбываю, у меня предчувствие, что в последний раз в жизни хожу по Москве, поэтому прошу вас, не отказывайте в моей просьбе: милостиво прошу принять приглашение поужинать вместе в офицерском ресторанчике… это отсюда недалеко.
Так все трое очутились в небольшом сумрачном зальчике, где общество военных разбавляли всего несколько женщин, включая Ольгу.
– Простите, меня зовут Юрий, – вежливо представился офицер.
– Вы сказали, Юра, это ваш последний вечер в Москве? Это предчувствие? – спросил Борис Леонидович.
– Нет. Только ничего больше об этом не спрашивайте.
– Хорошо. А для меня война кончилась в отрочестве. Я сломал ногу, она срослась с укорочением. Не знаю, к лучшему ли это? Писание нуждается в дополнительном оправдании. Нужно, чтобы с тобой происходило рискованное, неслыханное. А меня все это обходит стороной. Мои друзья-поэты погибли в тюрьмах, да и враги – там же. А меня все это обходит стороной, и это невыносимо. Вы военный, прошу, не обижайтесь на то, что я сейчас скажу… Война спасла мне жизнь. И не только мне – всей стране. Реальные ее ужасы, реальная опасность, угроза реальной смерти оказались благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки, ограничивали колдовство сатанинской силы. Это страшная цена, но и воскресенье куплено-то распятием!
Пришел официант, хозяин стола молча показал на какие-то пункты в меню, появилось угощение. В дальнем углу ссорились два инвалида, сверкнуло оружие, драчунов начали разнимать… Затем снова воцарилось спокойствие.
– Но самое страшное нам еще предстоит, – продолжал писатель, – новая волна жестокости, осмысление самых тупых и самых темных довоенных пятилеток…
Офицер взглянул на часы. Наступил час прощания.
– Вы меня по-королевски одарили, Борис Леонидович.
– Угощение-то ваше, Юра! – улыбаясь, бросила реплику Ольга.
– Вы меня совсем не знаете, а говорили со мной так откровенно, как с самым близким человеком. Если я что-либо в этом мире значу, я буду всеми силами желать вам счастья и исполнения всех ваших желаний.
Борис Леонидович протянул собеседнику руку.