Однако угрожавший Кюстрину штурм не состоялся, так как все внимание русских было теперь обращено на приближающегося короля. Дона, хотя и не мог освободить осажденной крепости, все же пришел ей в помощь еще до прибытия Фридриха; он навел на судах мост через Одер, сделал возможным сообщение с городом, так что явилась возможность постоянно сменять гарнизон[120].
Король оставил большую часть своей армии под начальством фельдмаршала Кейта в Ландсгуте, в Силезии, для прикрытия этой провинции[121]; он взял с собой лишь 14-тысячный отборный корпус и с ним отправился форсированными маршами туда, где его присутствие было столь необходимо. Его маленькое войско горело от нетерпения отомстить неприятелю, которого оно не видело еще, но варварства и опустошения которого требовали возмездия в потоках крови. Ярость пруссаков еще увеличивалась по мере того, как они вступали в опустошенные провинции, встречая повсюду кучи пепла и еще дымящиеся развалины. Они не узнавали более свое отечество и спешили навстречу врагу, не обращая внимания на усталость, переносили все, желая поскорее исполнить свой высокий долг – избавителей отчизны. В 24 дня Фридрих прошел с войском 60 немецких миль и 21 августа прибыл под Кюстрин, усилил его гарнизон и соединился с армией Дона. Гусары привели ему двенадцать пленных казаков, которых ему впервые пришлось видеть; удивляясь их внешности и ободранному платью, он заметил, обращаясь к майору гвардии, Веделю: «Вот видите, с какой сволочью мне приходится сражаться»[122]. Он переправился через Одер у деревни Гюстебизе, где его совсем не ждали, и помешал этим Фермору в его планах. Тогда осада Кюстрина была снята; обе армии подошли друг к другу и приготовились к битве[123]. Никогда еще желание кровавого боя не было столь сильно, как в этот день у пруссаков. Демон войны воодушевил, казалось, всю их армию. Сам Фридрих, пораженный видом страшных опустошений, бесчисленных пожарищ и несчаст ных скитающихся беглецов, забыл, по-видимому, всю свою философию и иные соображения и слушал лишь голос мщения. Он не велел щадить ни одного русского в битве и принял все меры, чтобы отрезать неприятелю отступление и вогнать его в Одерские болота. Даже мосты, которые могли облегчить им бегство, были сожжены. Русские узнали об этом ожесточении пруссаков перед самым началом битвы. По всей линии пронеслось: «Пруссаки не дают пощады!» – «И мы тоже!» – грозно ответили русские.
Положение Фридриха было снова отчаянное, и все зависело от исхода этой битвы. Неприятельские армии намеревались соединиться и отрезать его от Эльбы и Одера. Французы и имперцы шли в Саксонию, куда прибыл уже Даун с главной австрийской армией. Шведы избавились от пруссаков, не имели больше врага перед собой и пошли на беззащитный Берлин. Русские же, девизом которых было: «Все разорять!» – хозяйничали уже в самом центре его владений.
Глубоко обдумав план битвы, Фридрих не только стремился одержать победу, но и совершенно истребить неприятельское войско, причем, в случае неудачи, ему было открыто свободное отступление в Кюстрин. 25 августа произошло большое сражение при Цорндорфе, начавшееся в 8 часов утра. Русских было 50 000 человек, а пруссаков – 30 000[124]. Последние, выступив косым порядком, как и при Лейтене, открыли битву сильной канонадой. Русские по примеру турок выстроились громадным каре, в середине которого находилась их конница, обоз и резервный корпус; это самый плохой прием в битве, так как он лишает армию всякой возможности атаковать и защищаться; благодаря ему римляне под начальством Красса были разбиты парфянами 1800 лет тому назад на обширнейшей равнине[125]. Подобно тому как парфянские стрелки не могли промахнуться, стреляя по рядам сбитых в кучу легионов, так и теперь прусские ядра произвели ужасное опустошение в столь неудачно расставленных русских войсках. В одном гренадерском полку ядро сразило 42 человека, частью убив, частью ранив их[126*]. Сильное опустошение произвели эти ядра и в обозе: лошади прорывались с повозками сквозь ряды русских, так что их пришлось отвести в сторону. В это время левое крыло пруссаков так стремительно понеслось вперед, что открыло у себя один фланг. Русская конница, воспользовавшись этим обстоятельством, проникла в пехоту пруссаков и опрокинула несколько батальонов. Фермор, полагая, что выиграл сражение, развернул со всех сторон каре; русские бросились в погоню за неприятелем с громкими победными криками, но скоро они пришли в сильное замешательство, так как стоявшие позади войска, не узнав своих от пыли и дыма, открыли огонь по перед ним рядам.
Между тем Зейдлиц подошел с тремя колоннами прусской конницы и отразил русских, погнав их на собственную их артиллерию. Другой отряд прусской конницы ударил в то же время на русскую пехоту и рубил нещадно все на своем пути. Несколько прусских драгунских полков не остановил даже пылавший Цорндорф: они сквозь пламя устремились на русских; Зейдлиц, покончивший с неприятельской конницей, совершил невероятный подвиг, а именно: во главе кирасиров, с саблей в руке, атаковал и взял целую батарею тяжелых орудий; затем он последовал за победоносными драгунами. Русская пехота была теперь атакована с фланга, с фронта, с тыла, словом – отовсюду, и началась ужасная кровавая сеча. Пруссаки увидели совершенно незнакомое для них зрелище: хотя порядок битвы был нарушен и ряды разорваны, но, расстреляв все свои патроны, русские стояли, как истуканы в строю, но не из похвального мужества, так как они не защищались, а как бы тупоумно ожидая смертельного удара. На месте павшего строя вырастал новый, снова подвергавшийся той же участи; легче было их убивать, чем принудить к бегству; даже простреленные насквозь солдаты не всегда падали оземь. Пруссакам оставалось, таким образом, лишь одно средство – всех убивать, и все правое крыло русских было частью истреблено, частью загнано в болота[127]. Часть беглецов попала в обоз; там они бросились на свои маркитантские фуры, начали их грабить и перепились водкой. Напрасно русские офицеры рубили бочки на части, солдаты бросались на землю и глотали с пылью любимый напиток; многие перепились до смерти, иные умерщвляли своих офицеров и целыми толпами, как бешеные, бегали по полю там и сям, не слушая ничьих приказаний[128].
Таково было положение правого крыла русских. На левом к полудню не произошло еще ничего решительного. Пруссаки атаковали его, но полки, совершавшие эту атаку, которые могли бы одним ударом довершить величайшую из побед, не обнаружили здесь своего обыкновенного мужества: в самую решительную минуту они забыли славу прусского имени, изменили своей храбрости и силе своей искусной тактики и, перед лицом усталого и полупобежденного неприятеля, в глазах короля, обратились в бегство. Произошло сильное замешательство, которое едва не уничтожило всех преимуществ, приобретенных геройскими подвигами левого крыла. Но тут прискакал победоносный Зейдлиц со своей конницей, заполнил пробелы отступавшей пехоты, выдержал сильный ружейный и картечный огонь и вытеснил не только русскую конницу, но и пехоту, стоявшую твердо до сих пор; таким образом, неприятель, овладевший уже несколькими батареями, должен был отступить к болотам. Этот блестящий кавалерийский маневр был исполнен при помощи отборных прусских полков принца Прусского, Форкада, Калькштейна, Ассебурга и нескольких гренадерских батальонов; все эти ветераны, приведенные королем, не обращая внимания на отступление стоявших с ними рядом батальонов, открывавших постоянно их фланг, неудержимо подавались вперед, ударили наконец в штыки на русскую пехоту и проявили чудеса храбрости. Атака была настолько сильна, что через четверть часа на поле битвы почти не осталось врагов[129]. Ружейный огонь стихал, так как не хватало уже зарядов; солда ты били друг друга прикладами, кололи штыками, рубились на саблях. Невозможно описать ожесточения противников. Тяжело раненные пруссаки, забыв о себе, все еще старались убивать врагов. Русские не уступали им; одного смертельно раненного русского нашли в поле лежащим на умирающем пруссаке, которого тот грыз зубами; пруссак не в состоянии был двинуться и должен был переносить это мучение, пока не подоспели его товарищи, заколовшие каннибала.
Полки Форкада и принца Прусского захватили по пути большую часть русского обоза и военной кассы. Наконец совершенное изнеможение войск и наступившая ночь положили предел кровопролитию, длившемуся 12 часов. Только одни казаки рыскали еще по полю битвы в тылу прусса ков; они грабили убитых и убивали беззащитных раненых. Но, заметив проделки этих извергов, на них устремились разъяренные гусары: казаки в отчаянии соскочили с лошадей и бросились в Квартшен, в большое каменное здание овчарни. Их было более 1000 человек; они стреляли изо всех отверстий и не хотели сдаться, но крыша, под которой было сложено много сена и соломы, вдруг воспламенилась, и все они задохлись, сгорели или были истреблены пруссаками.
Обе армии провели всю ночь под ружьем; между русскими царил большой беспорядок, все войска их были смешаны. Они охотно уступили бы пруссакам всю честь победы, но отступление было им отрезано, так как все мосты были разрушены. В таком критическом положении генерал Фермор еще вечером после битвы просил на два или три дня перемирия, под предлогом схоронить мертвых[130]. На это странное требование генерал Дона отвечал: «Так как король, мой государь, выиграл битву, то по его приказанию мертвые будут погребены, а раненые перевязаны». При этом он заметил, что перемирие после битвы есть вещь небывалая. На другой день про изводилась лишь канонада. Король хотел возобновить битву, но недостаток патронов у пехоты и чрезвы чайная усталость кавалерии, истощившей все свои силы в битве, заставили его отказаться от этого намерения и доставили русским возможность выйти из своей засады; они отступили к Ландсбергу на Варте, потеряв 19 000 убитыми и ранеными и 3000 пленных, вместе со 103 орудиями, многими знаменами, военной кассой и большей частью обоза. Пруссаки потеряли 10 000 убитыми и ранеными и 1400 пленными или пропавшими; кроме того, при отступлении своего правого крыла, они лишились 26 орудий