В этом столь ужасном положении над прусским королем чуть было не стряслась беда страшнее всех остальных, которой он даже не предчувствовал. В Магдебурге находилось в то время множество пленных разных наций: австрийцев, русских, французов, саксонцев, шведов и имперцев. Это была главная крепость Пруссии. Здесь хранилась прусская сокровищница – загадка для стольких живших тогда политиков и для потомства – и архив прусской монархии; здесь же пребывала тогда королевская семья вместе со многими знатными лицами страны. В городе находился большой военный магазин Фридриха и средоточие его могущества; множество драгоценностей были свезены сюда на сохранение самыми богатыми частными лицами изо всех прусских областей. В новейшей истории нет примера, чтобы судьба целой монархии зависела от необходимости отстоять один город. Если бы Магдебург со своими сокровищами был утерян, то напрасны были бы все победы, одержанные в поле, и война была бы кончена. Но крепость эта не была охраняема согласно той важности, которую она имела. Гарнизон ее состоял всего из нескольких тысяч человек, частью туземцев, частью иностранцев, частью дезертиров. Между тем осада ее была невозможна из-за необходимости больших приготовлений, связанных с таким предприятием, его весьма правдоподобной продолжительности и прусской армии, находившейся в поле. Фридрих пожертвовал бы Саксонией, Силезией, всем – чтобы только спасти Магдебург, и яростно атаковал бы самые многочисленные осадные войска под стенами этой крепости, даже если бы неприятель находился под охраной самого крепкого лагеря. Зная об этом, враги его оставили всякие попытки осады, и король был совершенно спокоен насчет Магдебурга.
Но то, что нельзя было сделать внешней силой, могла бы удачно исполнить измена, которая не раз уже готовилась к этому. Фридрих даже не думал о возможной опасности с этой стороны в то время, когда содержимый им в жестоком заточении императорский ротмистр Тренк, в отвратительной тюрьме, под бременем своих цепей раздумывал о том, как бы захватить Магдебург врасплох, – и вот судьба монарха, которого не могли одолеть сильнейшие державы Европы, чуть не была решена человеком, обреченным на скорую погибель, закованным в железо, который, лежа на своем надгробном камне и питаясь заплесневелым черным хлебом, все же глубоко чувствовал права человечества, оскорбленные могуществом более сильного, и дышал лишь жаждой свободы и мщения. Но к счастью для короля отважная попытка эта была неудачна.
Фальшивый характер Тренка, известный всем, внушал людям недоверие и к той доле правды, которую он говорил. Но несомненна и неоспорима все же неустрашимая решительность этого человека, его неутомимые и весьма изобретательные планы с целью вырваться на свободу, которые ему удавалось доводить всегда почти до полного их осуществления. Несомненно и то, что он и тогда был весьма близок к исполнению своего желания, что в то время в Магдебурге находилось множество военнопленных, что гарнизон, подобно всем прусским крепостям, состоял большей частью из перебежчиков и людей, насильно взятых в солдаты, и весьма слабых даже по численности[288].
В Вене продолжали все еще не выдавать прусскому королю его пленников. Австрийский государственный совет объявил даже капитуляцию при Пирне несуществующей, под предлогом, что Фридрих – враг Империи, а так как пруссаки полонили в Лейпциге офицеров Нассау-Вейльбургского полка, принадлежавшего к имперским войскам, и освободили их под условием не служить до внесения выкупа за себя, то императорский министр в Магдебурге, граф Берген, согласно императорскому повелению, объявил всех этих офицеров отставленными от службы за то, что они дали письменное обязательство на честное слово. Тогда король велел им и другим австрийским офицерам явиться в Магдебург в качестве военнопленных. Некоторые из них явились и подчинились своей военной судьбе, но большая часть их нарушила данное слово и не повиновалась вызову. В Австрии пленных прусских офицеров разлучили с их солдатами, выселив их в Тироль и Штирию; рядовых же разместили в небольших австрийских городках по 600, 800, 1000 и даже по 1200 человек. В январе 1760 года солдат этих, размещенных в 18 городах, насчитывалось 19 400 человек.
Во всех новейших германских войнах необыкновенная храбрость, великие благородные подвиги и смерть за отчизну награждались лишь холодной похвалой. О горячем национальном чувстве не было и речи; хотя и старались принять притворное участие в военной славе народа и государя, но в сущности воинам настолько лишь симпатизировали, насколько они увеличивали или уменьшали поносимые расходы. Но особая культура эпохи – и порожденный ею взгляд на свободу в этой войне – повергла всю Европу в удивление, пробудив в жителях северной Германии, особенно же Пруссии, патриотизм, который до сих пор был ей совершенно чужд. Прусские подданные всех областей приносили всевозможные жертвы. То в самый разгар вражеских опустошений учреждали на свой счет земскую милицию, то вооружали суда для защиты берегов, то добровольно отдавали в кавалерию своих лошадей, приобретенных за дорогую цену. Поселяне, лишившиеся всего своего состояния в войне и не имевшие ничего более, кроме детей, наперерыв старались определять своих сыновей солдатами в прусскую армию. Радостно расставались они с ними, хотя разлука их была почти всегда вечной. Великие подвиги и события воспевались теперь поэтами, увековечивались памятными медалями. Над павшими в битве героями произносились торжественные хвалебные речи, а на могилах и гробницах их вырезали всевозможные сентенции. Лучшие живописцы Берлина употребляли все свое искусство, чтобы самым подобающим образом представить великих деятелей эпохи – Шверина, Винтерфельда, Кейта и Клейста; изображения эти поставлены были в качестве памятников в гарнизонной церкви. Граверы не менее усердно старались увековечить для современников и потомства портреты этих славных воинов. Не отстали и скульпторы, так как, по приказу Фридриха, желавшего почтить память своих ратных товарищей и возбудить усердие их последователей, были сооружены статуи полководцев Шверина, Винтерфельда, Зейдлица и Кейта, причем их поставили не во дворах, залах и арсеналах, как доселе водилось, а в Берлине на открытой Вильгельмовой площади, которая благодаря этому стала первой и единственной в Европе галереей героев.
Так как все сильные державы Европы решили погубить Фридриха, который все еще продолжал бороться со своими врагами, вопреки полному неравенству сил, а единственный могущественный союзник его, король английский Георг III, равнодушно относился к его положению, то он обратил свои взоры на Азию и пытался с помощью переговоров склонить турецкого султана и татарского хана к нападениям на Венгрию. Слава о подвигах Фридриха достигла даже тех стран, а имя его произносилось с благоговением у Черного моря и у Китайской стены, на Кавказе и на берегах Ганга. Восточные народы, не знакомые с географией, изумлялись, каким образом государь, о существовании которого они никогда не слыхали, мог в течение целого ряда лет сопротивляться оружием могущественнейшим народам Запада, не будучи ими осилен. Турки больше всех качали на это головами, зная страшное могущество немецкой султанши, громадные силы русского государства и имея самое высокое представление о военных дарованиях шведов[289*]. Поэтому необъяснимой загадкой являлось для них то, что все они, в союзе с могущественным французским султаном, не в состоянии были подчинить себе какого-то незначительного короля. Послы воюющих держав, вопрошаемые по этому поводу турками в Константинополе, обвиняли во всем счастье, но мусульмане не удовлетворялись таким ответом, уважение их к прусскому королю все возрастало, и Оттоманская Порта, побуждаемая к тому же интересами собственного государства и пользуясь истечением срока перемирия с Австрией, по всей вероятности, заключила бы с Пруссией союз в 1761 году, если бы этому не помешал французский двор, имевший столь большое влияние на решение Порты. К тому же великий визирь был старик, не знакомый с войной и страшившийся стать во главе войск. Порта ограничилась тем, что собрала у Белграда 110 000 человек, оцепивших кордоном границы Венгрии, что, впрочем, нисколько не обеспокоило Венский двор, уведомленный заранее о резолюции Дивана.
Однако король был посещен посольством от татарского хана, которое прибыло в главную прусскую квартиру вскоре после потери Швейдница. Посол занимал почетную в Крыму должность – он был цирюльником татарского государя и его поверенным. Хан предлагал 16 000 вспомогательного войска взамен значительных субсидий. Фридрих на аудиенции выслушал это предложение, осыпал посла подарками, предназначавшимися ему и его государю, и отослал его, вручив проект договора. Гольц, молодой офицер из свиты короля, сопровождал его, чтобы ускорить исполнение этого договора и руководить татарами, которые должны были вторгнуться в Венгрию. Это прусское посольство сопровождал еще немецкий врач, по имени Фрезе, который при помощи своего искусства весьма легко мог способствовать приобретению дружбы и уважения этого невежественного народа. Король с некоторых пор работал уже над иным замыслом, который, однако, представлял больше затруднений. Бокамп, бывший доселе представителем его в татарской Орде, изо всех сил старался побудить хана к вторжению в Россию, так как Порта принуждена будет тогда поддерживать его даже вопреки своему желанию. На этих шатких основах покоились теперь надежды Фридриха.
Между тем австрийцы и русские старались упрочить за собой завоеванные прусские области. Еще никогда не доводилось им тут зимовать, а теперь имперцы считали Силезию своей неоспоримой собственностью. По приказанию двора подданным завоеванных округов было выдано зерно для посевов, а в Шмидеберге основан общественный зерновой рынок. Различным значительным коммерсантам из горных городов велено было явиться в Прагу, так как издавались новые распоряжения насчет торговли. В начале этого года австрийцы сделали вид, будто собираются на мирный конгресс в Аугсбурге; послы императорских дворов были заранее уже назначены с этой целью, точно определен размер их столового содержания, избрана блестящая их свита и выдано 150 000 гульденов для найма гостиниц в этом имперском городе. Но все эти приготовления пропали даром, и теперь никто и не думал о мире. В Вене были до того убеждены, что его можно теперь заключить легко, выгодно и без всяких конгрессов, что в декабре 1761 года было начато большое сокращение императорской армии. В каждом полку были упразднены три роты, а во всей {армии} предложена отставка 1500 офицерам. Даже столь необходимая легкая кавалерия была сокращена. Все австрийские патриоты возмущались этими вредными мерами, ослабившими армию на 20 000 человек и предпринятыми если не по совету, то во всяком случае с согласия Дауна, которого Мария-Терезия почитала своим военным оракулом. Большинство полководцев громко выражали свое неудовольствие по этому поводу; даже князь Левенштейн воскликнул в одной публичной речи: «Велика, достойная сожаления монархиня! Как плохо тебе советуют!» Несколько сот офицеров перешло на испанскую службу, так как тогда как раз начиналась война между Англией и Испанией