этаже, обеспечивал надежный прием, особенно если антенна выходила на крышу, в-третьих, это здание находилось далеко от гостиниц, в которых жил Абель, что сводило к минимуму возможность провала. Но, кроме всего, образ художника был прекрасным прикрытием. Образ, возможно, не очень правильное слово, так как критики признавали, что он был талантливым художником, чьи работы могли сойти за работы профессионала. Настолько разносторонний человек, как Абель, мог стать кем угодно: учителем, фотографом, электриком. Но его интерес к живописи был неподдельным. В то же время этот образ как нельзя лучше способствовал основной работе Абеля: он объяснял отсутствие распорядка в его жизни. Кроме того, разведчик знал, что художники не любят интересоваться личной жизнью друг друга. Абель мог часами разговаривать с «коллегой», не ожидая вопросов о семье. Уважение к тайне — часть кредо этих людей, или, как сказал художник Натаниэль Кац, работавший в «Овингтон студиоз»: «Живописец не обращает внимания на окружающий мир благодаря своей творческой энергии».
Эту мысль подтверждает следующий случай. Однажды Берт Сильверман, близкий друг Абеля, вошел к нему, когда тот слушал передачу из Москвы. Абель выключил радио и пошел в студию Сильвермана. Там зазвонил телефон, и Сильверман произнес во время разговора: «Мы с Эмилем слушаем передачу из Москвы по его радио». Абель побледнел и сказал: «Больше никому об этом не говори». Сильверман не придал этому случаю никакого значения. Мысль о том, что дружелюбный художник из «Овингтон студиоз» мог оказаться советским агентом, была настолько невероятна, что Абель мог выдать себя, только во всем признавшись. Франц Феликс, познакомившийся с Абелем через Сильвермана, вспоминал, что, когда Мюллен показал ему газету, рассказывавшую об аресте Абеля, он чувствовал себя так, как если бы ему сказали, что он живет в монархическом государстве.
Сильверман был шокирован этой новостью. Его друг Голдфус исчез в клубах дыма, а из пепла появился советский шпион. Был ли Абель тем человеком, который в начале 1957 года присутствовал на его свадьбе и подарил молодоженам шкатулку розового дерева, которую он сделал сам? Был ли Абель тем человеком, который позировал ему для портрета «Любитель»? Был ли Абель тем человеком, с которым он ходил в Ист-Сайд, где он делал снимки, которые служили основой для его картин? Сильверман с трудом описывал свои чувства: «Одно дело потерять друга из-за его смерти. Но потерять друга из-за того, что он был совсем другим человеком, не просто грустно, это обескураживает».
Благодаря своему уму Абель успешно разделил две жизни, которыми он жил. Он нашел троих человек, которые стали его близкими друзьями: Берта Сильвермана, Алана Уинстона и Дэвида Левина. Абель познакомился с ними как художник и искренне любил их. Он часто проявлял свои чувства. У себя в студии устроил комнату, в которой печатал фотографии своих друзей. Он всегда предупреждал их о своих поездках, объясняя их необходимостью сменить климат, чтобы подлечить носовые пазухи. Его объяснение соответствовало истине — у него в самом деле болели носовые пазухи. Он всегда носил с собой ингалятор. Человек, которого знали друзья, был частью настоящего человека, поэтому они были поражены, когда узнали, кем он был на самом деле.
Абель всем рассказывал одинаковую историю: он немец по происхождению, работал ретушером в Бостоне и Нью-Йорке, а сбережения тратил на занятия живописью. Он говорил, что у него нет семьи. Однажды Сильверман спросил, почему он не женился, и Абель ответил, что женщины всегда «что-нибудь хотят получить взамен». Тем не менее друзья замечали, что он, хотя и не доверяет женщинам, любит их.
Сильверман часто ходил с ним на вечеринки в Бруклине, во время которых многие дамы отмечали ум и очарование лысеющего художника с европейскими манерами. Уинстон вспоминал, как бурно он выражал свои чувства, увидев на улице красивую девушку. «Fantastisch!» — восклицал он, провожая ее взглядом. Его отношения с женщинами за все годы разлуки с женой сводились к тому, что он знал их только по именам. В его студии нашли открытку, на которой написано: «Привет, Эмиль!.. Глэдис».
Но по своей сути Абель был консервативным человеком. Он ругал горячего Уинстона, когда тот рассказывал пошлые истории, но ругал так, как отец ругает сына (Абель был в два раза старше Уинстона). Они свободно обсуждали проблемы секса, но Абель был поражен, когда узнал, что Уинстон встречается с несколькими девушками одновременно. Он прочитал ему целую лекцию о верности и вреде распущенности.
Несмотря на отличную образованность, Абель всегда говорил, что всему научился сам. Его друзья отмечали, что он был «очень умным человеком, много читал, не было такой вещи, о которой бы он ничего не знал». То, чего он не знал, старался изучить. Один из друзей сказал: «Он был человеком, который мог попросить тебя научить его игре в шахматы, и уже через две недели он у тебя выигрывал». Когда Уинстон показал ему, как использовать лак в картине, он купил книгу по этой теме и скоро знал об этом все. Однажды они гуляли в Центральном парке, и Уинстон заметил необычный оттенок зеленого при искусственном освещении, в ответ Абель начал рассуждать о философии цвета. Его интерес к математике намного превышал способности друзей, которые с трудом справлялись с ведением своих счетов. Абель давал им такие книги, как «Философия математики» и «Считаем на досуге», они держали их у себя несколько дней и возвращали, говоря, что они им очень понравились.
То, что он говорил и вел себя как европеец, не смущало его друзей — у некоторых тоже чувствовался акцент, и они тоже были родом из Европы. Голубоглазого усатого Феликса, причислявшего себя к «старой школе», можно было спутать с отставным офицером австрийской императорской охраны. Ему нравились «превосходные манеры» Абеля.
Абель хорошо относился к советам, которые ему давали друзья, но он болезненно переносил критику. Уинстон, который писал в стиле немецкого экспрессионизма, отмечал, что картины его друга стали холоднее после знакомства с Сильверманом, представителем академических традиций в живописи. Художественный критик, видевший картины Абеля, оставшиеся в его студии, утверждал, что все они несут отпечаток советского социалистического реализма. Сильверман говорил, что у Абеля было хорошее чувство цвета и композиции, но иногда его картинам не хватало четкости. Феликс, писавший портреты, однажды посоветовал ему рисовать портреты и натюрморты. Через несколько дней он зашел в студию и увидел Абеля, стоящего перед зеркалом с кистью в руке.
Название, которое Сильверман дал портрету Абеля — «Любитель», — немного не соответствует действительности. Абель никогда не делал что-либо наполовину. Если его картины не профессиональны, то это было лишь делом времени. Однажды он услышал Баха в исполнении гитариста Андрэ Сеговии и решил научиться играть на гитаре. Он купил все пластинки Сеговии, ноты и магнитофон. Потом купил гитару и практиковался до тех пор, пока не начал играть Баха.
Абель был скромен в отношениях со своими друзьями. Когда он вернулся из Флориды в мае 1957 года, сказал Сильверману, что скоро ему придется уехать. Сильверман спросил, почему он не сказал об этом раньше. «Зачем мне беспокоить вас своими проблемами?» — ответил Абель.
Обычно он не спорил и не обсуждал политику, а проявлял интерес только тогда, когда разговор заходил об искусстве. Он почитал Рембрандта и Вермеера, а абстракционисты ему не нравились. Он плохо отзывался о художниках, которые, «рисуя дерево, делали его похожим на что-нибудь еще». Гуляя по Мэдисон-авеню с Уинстоном, он часто останавливался перед галереями, смотрел на полотна абстракционистов и говорил с насмешкой в голосе: «Unglaublich!» («Невероятно»).
Шутовская сторона его характера проявлялась довольно часто. Уинстон вспоминает, что Абель часто приглашал его к себе, они пили немецкое вино и проводили вечер, распевая немецкие песни. Абель всегда говорил, что Уинстон фальшивит.
Но Дэвид Левин, еще один друг Абеля, заметил в нем способность оставаться в тени. Он также понял, что одинокий художник постоянно напряжен, и решил, что «когда-то Эмиль попал в переделку». Лёвин был не так уж далек от истины, потому что в жизни Абеля стабильности практически не было. Кроме того, в разговорах он иногда упоминал, что много путешествовал, работал, знал, что такое бедность.
Абель не требовал многого от своих друзей, но дружба с ним впоследствии оказалась такой же опасной, как прикосновение прокаженного. Когда стало известно, кто он, за его друзьями начали охотиться пресса и тележурналисты. Тех, кто хотя бы отдаленно знал Абеля, допрашивали в ФБР, и им приходилось доказывать, что они ни в чем не виноваты. «Овингтон студиоз» стало «местом, где жил тот шпион». Таксисты, подвозившие туда пассажиров, подозрительно спрашивали, зачем они туда едут. Левину, Сильверману и Феликсу, которых осаждали со всех сторон, пришлось искать студии в других местах. У хозяина здания возникли проблемы с поиском новых арендаторов. Уинстону тоже пришлось уехать из своей квартиры в Манхэттене.
Несмотря на все неприятности, причиненные им дружбой с Абелем, его друзья не скрывают своего восхищения этим человеком, даже зная, что он советский шпион и заслуживает наказания. Это — редкий тип личности, современный человек эпохи Возрождения. Он был одаренным художником, хорошим музыкантом, отличным фотографом, признанным лингвистом, выдающимся математиком, физиком, химиком. На досуге он читал Эйнштейна, решал математические задачи, за час разгадывал кроссворд в «Санди таймс».
В его студии нашли десятки книг — от детективов до «Элементов логики», «Книги о криптоанализе — изучении и решении шифров», «Цифры, язык науки», «Как управлять станком». Сам он был автором статьи «Нельзя смешивать искусство и политику».
Абель плотничал и делал своим друзьям полки и столы. Он изобрел несколько контейнеров, найденных в его студии, один из них был сделан в виде застежки с деревянным орнаментом. Доновану Абель сказал, что мысль о тайнике в монете он позаимствовал из романа Виктора Гюго «Отверженные», герой которого, Жан Вальжан, бежал из тюрьмы именно при помощи такой монеты. Как и люди, жившие в эпоху Ренессанса, Абель сделал своим идеалом знание. Мы можем только сожалеть вместе с Алленом Даллесом, что такой человек не служил в вооруженных силах США. На самом же деле он, как и все выдающиеся люди, стоял выше любой системы.