«Я готов поверить в то, что президент мог и не знать о запуске самолета, который не вернулся. Но это должно волновать нас еще больше».
Это великодушие давало Эйзенхауэру возможность окончить игру гамбитом. В шахматах этот термин обозначает положение, когда игрок, находящийся в невыгодных условиях, жертвует одной из фигур, обычно пешкой или конем, для получения более выгодной позиции. Хрущев предоставил Эйзенхауэру возможность заявить, что он не знал о проведении полетов, что позволило бы президенту участвовать во встрече на высшем уровне без груза обломков У-2. Но цена такого заявления была слишком высока, на что, возможно, и была рассчитана щедрость Хрущева.
Ценой могла быть отставка Даллеса, именно он должен был стать фигурой, которой нужно было пожертвовать в гамбите для продолжения игры. Ведь если бы оказалось, что президент не знал о полетах и Даллес действовал по своей инициативе, то ему пришлось бы уйти.
Даллес был согласен на этот шаг, но Эйзенхауэр не хотел терять его. Решение, принятое президентом, было очень смелым, потому что он стал первым в мировой истории главой государства, взявшим на себя всю ответственность за шпионаж.
Этим шагом он вызвал на себя огонь яростных атак со стороны Хрущева и вопросов конгрессменов, не понимавших, зачем президент взял всю ответственность на себя.
Заявлений об ответственности президента было сделано два, чтобы избежать дальнейшего непонимания. Гертер говорил 9 мая: «Согласно закону о национальной безопасности от 1947 года, президент после вступления в должность отдал распоряжение начать сбор любой информации, полезной для защиты США и свободного мира от внезапного нападения. Согласно этим распоряжениям, были разработаны программы, включавшие в себя широкое применение воздушной разведки невооруженными гражданскими самолетами. Разведка обычно носила периферийный характер, и лишь иногда осуществлялось проникновение в воздушное пространство другого государства».
Через два дня сам президент сказал в своем выступлении: «Как уже было сказано Государственным секретарем Гертером, с момента принятия мной полномочий президента я издал ряд распоряжений, направленных на сбор всей возможной информации, необходимой для защиты США и свободного мира от внезапного нападения».
Таким образом, президент фактически признал, что шпионаж стал национальной, хотя и «неприятной», политикой. Парадоксально, что Соединенные Штаты, которые последними признали необходимость шпионажа, благодаря искренности Эйзенхауэра стали первой страной, узаконившей то, что раньше считалось неофициальной стороной внешней политики.
11 мая, в день, когда состоялась пресс-конференция президента, в парке имени Горького, где были выставлены обломки У-2, выступил Хрущев. Он был в ярости от признания президента: «Этот план был одобрен президентом. Это просто неслыханно! После этого они ждут, что я скажу, что они хорошие люди! Сказать такое, значит, проявить неуважение к себе. Я бы сказал, что своими словами господин Гертер сорвал с империалистической политики США все то, чем она прикрывалась. В своей речи он обнажил клыки империализма».
В конгрессе царило замешательство. Гертеру пришлось отвечать на вопросы сенатора Фулбрайта, председателя Комиссии по международным отношениям:
«Вопрос. Является ли публичное признание в ответственности за шпионаж общепринятой практикой в странах мира?
Ответ. Нет, я полагаю, что в течение долгого времени общепринятой практикой было отрицание любой ответственности.
Вопрос. Знакомы ли Вам прецеденты того, что глава государства берет на себя личную ответственность за разведывательную деятельность?
Ответ. Нет, мне не знакомы подобные прецеденты. Вполне возможно, что они были. С другой стороны, я хотел бы отметить, господин председатель, что этот инцидент носит необычный характер».
Общественность также была озадачена тем, что президент взял вину за шпионаж на себя. Возможно, лучшим примером, говорящим о реакции людей на это признание, был следующий:
«Однажды шестнадцатилетняя школьница пришла домой после уроков и сказала: „Мы сегодня обсуждали инцидент с У-2, но никто не смог объяснить, почему президент взял вину на себя“.
Ее отец, простой человек, ответил: „Представь себе вот что. Ты живешь в хорошем районе, а в нескольких кварталах от тебя живет человек, с которым ты не ладишь. У вас ни на что нет общего взгляда. Все, что он делает, он делает неправильно. Иногда он тебя так злит, что ты мочишься на его лужайку. Однажды он застает тебя как раз за этим делом. Ты можешь одеться и притвориться, что просто проходила мимо, или просто убежать. Но вместо этого ты говоришь: „Я мочусь на твою лужайку и буду делать это тогда, когда захочу““.
Дочь все это выслушала и сказала: „Это неплохая история, папа, но я все равно не смогу это объяснить“».
Если мы подведем итог инцидента с У-2, то узнаем, что ЦРУ вышло из своего первого большого кризиса без потерь. Аллен Даллес никак не комментировал публикации об У-2, а протокол его выступления в сенате подвергся цензуре. Через полгода после катастрофы самолета его деятельность была поддержана администрацией президента Кеннеди. Уход А. Даллеса из ЦРУ никак не был связан с инцидентом с У-2. Русским также стало понятно, что США не собираются сидеть сложа руки, в то время когда их государственные секреты похищаются армией шпионов, ограниченных только собственной инициативой.
С другой стороны, У-2 стал главным фактором, сорвавшим встречу руководителей двух стран. Президент Эйзенхауэр признал враждебность обстановки, сложившейся после всех событий, уже 6 мая, когда на вопрос журналиста о предстоящем визите в СССР он ответил: «Если я поеду». Как оказалось, он туда не поехал…
Макмиллан, де Голль и Эйзенхауэр прибыли на встречу на высшем уровне как люди доброй воли, однако они ни на что не надеялись. Атмосфера была напряженной с самого начала. Хрущев, у которого в «запасе» был У-2, не преминул воспользоваться им. Его первыми словами 16 мая, во время открытия встречи, были: «Как всем известно, недавно военно-воздушные силы США предприняли действия, носившие провокационный характер по отношению к СССР». После этого он потребовал, чтобы Эйзенхауэр «осудил действия ВВС» и «отказался от подобных шагов в будущем». «Само собой разумеется, — продолжил Хрущев, — что, если правительство США согласится с этим, должны быть наказаны непосредственные виновники намеренного нарушения воздушного пространства СССР американским самолетом». Однако само собой подразумевалось и то, что ни один здравомыслящий глава государства не мог согласиться с подобными требованиями, и на этом встреча на высшем уровне закончилась.
Несколько дней спустя Чарльз Болен, специальный советник президента по вопросам СССР, провел эксклюзивную пресс-конференцию по итогам встречи. Он согласился с тем, что У-2 был одной из трех причин, из-за которых была сорвана встреча на высшем уровне. Второй причиной, по его словам, стали противоречия, существовавшие в Москве, которые побудили Хрущева занять твердую позицию. Третьей причиной стала уверенность советского руководителя в том, что ему не удастся урегулировать берлинский вопрос в свою пользу, поэтому он решил, что срыв переговоров не будет большой потерей для Советского Союза.
Неудача переговоров на высшем уровне ознаменовала собой окончание первой фазы инцидента с У-2, советская сторона торжествовала, а американцы зализывали раны. Советский Союз, желавший выгодно использовать сложившуюся ситуацию в целях пропаганды, готовил грандиозный суд над Пауэрсом.
Летчика, находившегося в тюрьме на Лубянке, содержали очень хорошо. В письмах жене, на которых стоял обратный адрес: ул. Дзержинского, 2, он говорил, что с ним «обращаются гораздо лучше, чем он ожидал». Из его писем можно сделать вывод, что с ним обходились, как с туристом, а не как с заключенным., Пауэрс писал: «2 мая меня возили на экскурсию по Москве. Я в восторге. Эти люди действительно гордятся своей столицей».
Об условиях своего «быта» он писал: «Есть мне дают больше, чем я съедаю, я много сплю… Я все еще много курю. Кстати, сигареты здесь довольно хорошие… Я гуляю каждый день, если не идет дождь. Однажды я даже загорал. До этого было слишком прохладно».
Пауэрсу также позволили осмотреть обломки его самолета. Выставка открылась в парке имени Горького 11 мая, она изобиловала обычными приемами советской пропаганды. Начало ее совпало с открытием финской выставки сельскохозяйственной техники и мебели, чем русские как бы подчеркивали огромный контраст между «мирной» экспозицией Финляндии и останками У-2. «Правда» писала: «Разница очевидна, и она явно не в пользу Америки».
Когда около 500 журналистов вошли в павильон, они встретили там пожилого мужчину, на гражданском костюме которого «совершенно случайно» был ряд орденов и медалей. «Меня зовут Александр Сергейчук, — сказал он. — Я знаю, что такое война, и я не понимаю, как американцы могут на каждом шагу кричать о мире и искренности и одновременно посылать к нам таких бандитов, как Пауэрс. Я простой советский человек и не понимаю, как эти люди могли пасть так низко и чего в этом случае стоит их мораль».
На выставке были представлены поврежденные крылья самолета, на которых не было обозначений, костюм и шлем Пауэрса, магнитофон, включенный советским техником, чтобы посетители могли услышать звуковые сигналы, карты, фотографии и другие документы. Не были выставлены ни пистолет, ни капсула с ядом, ни иностранная валюта.
«Американская выставка», как ее называли в городе, была открыта до 5 июля, когда ее перевезли в Дом Союзов, где должен был состояться суд. В парке выставку ежедневно посещало до 10 000 человек. Целые школьные классы ходили посмотреть на «американский самолет». В книге отзывов для посетителей практически не было добрых слов о пилоте и самолете, зато часто встречались такие слова, как «смерть империализму», «что вы за друзья?», «волк в овечьей шкуре».
18 июля, через два с половиной месяца после задержания, Пауэрсу предъявили обвинение в шпионаже и объявили, что он предстанет перед судом 17 августа. 9 августа он признал себя виновным по всем пунктам обвинительного акта и в тот день писал своей жене: «Мне назначили русского адвоката, и я уверен, что он сделает все, что будет в его силах».