Однако номер не закончен, Астрид ждет меня со строгим выражением лица, она все еще в напряжении. Мы выполняем второй бросок, на этот раз Астрид ловит меня за ноги. Теперь аплодисменты как будто поднимают меня выше. Еще один бросок, возвращение – и конец. В какую-то секунду я даже чувствую скорее грусть, чем облегчение.
Я выпрямляюсь, когда луч прожектора находит меня на платформе. Зрители подбадривают и хлопают в ладоши все громче. Мне. Главная была я, не Астрид. Теперь я понимаю, как тяжело это было для нее – оставить главную роль. Понимаю, чем она пожертвовала, чтобы включить меня в номер.
Прожекторы опускают, и к выходу на сцену готовится Петр, на этот раз для сольного номера. В отличие от других артистов, которые появляются на сцене один или два раза, он регулярно выходит между крупными номерами, связующей нитью проходя через все выступление. Теперь он отвлекает толпу своими привычными ужимками, позволяя рабочим закончить расстановку клеток со львом и тиграми, которые привезли сюда в темноте во время нашего номера.
Мы с Астрид спускаемся и торопливо уходим на задний двор в полутьме.
– Мы сделали это! – восклицаю я, обнимая Астрид. Я жду, что она похвалит меня. Теперь-то она точно будет довольна мной. Но она не отвечает, и я отступаю, отвергнутая.
– Ты хорошо справилась, – говорит она, наконец. Но она говорит это сдержанно, а на ее лице – беспокойство.
– Я знаю, я опоздала во время последнего броска… – начинаю я.
– Тс-с-с.
Она отгоняет меня, не отрывая глаз от палатки. Я слежу за ее взглядом, который устремлен на мужчину, сидящего на первом ряду. На нем форма СС. Тогда я чувствую тошноту. Я бы заметила его, если бы он сидел там во время первой половины выступления. Наверное, он зашел во время антракта. Я не заметила его, потому что слишком нервничала.
– Он здесь просто чтобы посмотреть представление, я уверена, – говорю я, желая приободрить ее. Но в моих словах нет уверенности. Откуда здесь немецкий офицер? У него расслабленное выражение лица, он смотрит на то, как дрессировщик уговаривает больших кошек делать различные трюки. – В любом случае, ты должна предупредить Петра, чтобы он не выступал с тем номером… – Я осеклась, понимая, что она не слышит меня, но жадно смотрит на офицера из-за занавески.
– Я знаю его.
Астрид говорит это спокойно, но лицо у нее бледное.
– Немца? – Она кивает. – Ты уверена? – спрашиваю я, несмотря на то что у меня сдавило горло. – Они все на одно лицо в этой ужасной форме.
– Это коллега моего мужа. – «Бывшего мужа», – хочу поправить ее я, но сейчас это кажется глупым.
– Ты не можешь идти туда снова, – дергаюсь я. Для меня выступление уже закончено, но у Астрид еще один номер на испанской паутине. У меня все сжимается в груди. – Надо сказать герру Нойхоффу.
– Ни за что! – шипит она, теперь ее голос звучит уже скорее раздраженно, чем испуганно. – Я не хочу, чтобы он волновался еще и из-за меня. Если я не могу выступать, я бесполезна. – Если Астрид не будет выступать, помощь герра Нойхоффа будет просто благотворительностью. Она смотрит прямо на меня. – Это будет конец. Поклянись, что не скажешь ему. Никто не должен знать.
– Давай я выйду вместо тебя, – умоляю я. Конечно, мое предложение – лишь пустые слова, я не тренировалась на веревках и не пробовала ничего, кроме трапеции.
Я оборачиваюсь и безнадежно смотрю по сторонам. Если я смогу найти Петра, он мог бы уговорить Астрид не выходить на сцену.
– Астрид, пожалуйста, подожди…
Но уже слишком поздно – она бодрым шагом выходит на арену, распрямив плечи, полная решимости. В этот момент я вижу, насколько она на самом деле смелая. Я испытываю восхищение и ужас одновременно.
Астрид поднимается не по той лестнице, по которой поднималась ранее. На этот раз она повисает на атласной веревке, точно подвешенная в воздухе. Я задерживаю дыхание, всматриваясь лицо немца и пытаясь понять, узнал ли он ее. Но он смотрит на нее, слишком очарованный, чтобы что-то заподозрить. Она рассказывает историю, декоративная ткань развевается от ее движений. Действие полностью захватило его – и весь зал. Впрочем, я все еще в ужасе, мне тяжело дышать. Красота Астрид и ее невероятные навыки точно громогласный рупор, который может раскрыть ее истинную сущность.
– Спряталась на самом видном месте, – задумчиво говорит Астрид, выходя из шатра под оглушительные аплодисменты. В ее голосе звучит самодовольная нотка, какая-то часть ее довольна тем, что ей удалось провести немца. Но когда она разматывает бинты, руки у нее дрожат.
А потом все заканчивается.
Все выходят на финальный поклон, цирк еще раз предстает перед публикой во всем своем великолепии. Я забираюсь на лестницу, как велела мне Астрид, и наш финальный поклон происходит на платформах наверху, мы не летаем, а просто вытягиваем одну ногу в воздух, как балерины. Дети неистово машут артистам, чьи тела блестят от пота, они скромно кивают в ответ, как актеры, не выходя из своей роли.
После этого некоторые артисты оставляют автографы толпе, собравшейся у заднего двора. Я с тревогой смотрю на то, как Астрид принимает похвалы, возможно, ей лучше было бы уйти. Но немецкий офицер не приходит сюда.
В самом дальнем углу двора я вижу Петра, он не оставляет автографы, а ходит туда-сюда, разговаривая сам с собой так же напряженно, как до начала представления. Он прокручивает в голове свое выступление, ищет ошибки, отмечает то, что он должен исправить в следующий раз. Цирковые артисты такие же въедливые, как танцоры балета или пианисты на концерте. Каждый маленький изъян – это зияющая рана, даже если никто ничего не заметил.
Когда последняя программка подписана, мы начинаем двигаться к поезду, мимо рабочих, которые убираются и кормят животных.
– Когда-то после первого вечернего выступления запускали фейерверки, – отмечает Астрид, вглядываясь в темное небо.
– А теперь нет? – спрашиваю я.
– Слишком дорого, – отвечает она. – Да и в наши времена взрывы уже никого не веселят.
Меня охватывает усталость. Все кости болят, а кожа остывает вместе с высыхающим потом. Все, чего я хочу, – это вернуться к Тео и упасть рядом с уютным теплом его тела. Но Астрид уговаривает меня пойти в вагон-гримерку, где мы вешаем свои костюмы и снимаем макияж. Она втирает в мои плечи теплую мазь, она пахнет сосной и немного щиплет.
– Я просто хочу пойти спать, – возражаю я, пытаясь увернуться от нее.
– Наше тело – это все, что у нас есть на этой работе. Надо о нем заботиться. Завтра ты поблагодаришь меня за это, – обещает она, ее пальцы с силой разминают мою шею. Мышцы горят огнем.
– Ты чудесно выступила, – продолжает Астрид, она говорит это нежно и искренне, вот она, похвала, которую я так ждала. Мое сердце пропускает удар. – Конечно, твои ноги могли быть немного прямее на втором броске, – добавляет она, спуская меня с небес на землю. Астрид – это Астрид. – Завтра мы сможем это исправить.
Я думаю о завтрашнем дне, и передо мной расстилаются дни бесконечной практики и выступлений.
– Я горжусь тобой, – добавляет она, и я чувствую, как на щеках у меня проступает румянец.
Мы уходим из гримерки в вагон-спальню. Вдруг я останавливаюсь. Я все еще переживаю из-за того немецкого офицера, который видел ее, из-за того, что он может узнать ее. Астрид не скажет никому, но должна ли сказать я? Я смотрю в сторону вагона Петра. Он заботится о ней, я знаю это. Он тот, кто лучше всех сможет обеспечить ее безопасность. Но если я обращусь к нему, он расскажет Астрид. Я думаю о герре Нойхоффе. Я почти не говорила с ним с момента, как я оказалась в цирке, но он всегда был добр ко мне. Это его цирк. Конечно же, он будет знать, что делать. Я вижу перед собой сердитое лицо Астрид, слышу ее голос: «Никто не должен знать». Она будет в бешенстве, если узнает, что я пошла против нее. Но герр Нойхофф владеет этим цирком, для того, чтобы защитить Астрид, лучше всего будет надеяться на него.
Я так хочу скорее оказаться рядом с Тео. Он, конечно, будет спать – но сначала я должна сделать кое-что еще.
– Я кое-что забыла, – говорю я, повернув обратно до того, как она начнет задавать вопросы.
Я стучу в дверь вагона герра Нойхоффа, последнюю перед тормозным вагоном.
– Заходите, – говорит голос изнутри, и я открываю дверь. Я никогда не была здесь прежде. Внутри все обставлено хорошей мебелью, занавеска отделяет кровать от гостиной зоны. Герр Нойхофф сидит за столом, его живот так выпирает, что кажется, что он вот-вот опрокинется назад на своем шатком стуле. Он снял вельветовый пиджак, который был на нем во время представления, и расстегнул ворот своей рубашки с жабо, которая потемнела от пота. От окурка сигары в пепельнице исходит запах гари. Наклонив голову, он просматривает документы. Цирк – это серьезный бизнес, который гораздо шире и больше арены и даже Дармштадта. На герре Нойхоффе лежит ответственность за благосостояние работников: не только за их зарплаты, но и за аренду жилья и еду. Теперь я вижу, как он устал, какой тяжелый это груз в его немолодом возрасте.
Он отрывает взгляд от бухгалтерской книги, которая лежит перед ним, его бровь приподнята.
– Да? – говорит он резко, но не грубо.
– Я вас отвлекаю? – произношу, наконец, я.
– Нет, – отвечает он, но голос у него безжизненный, глаза ввалились еще сильнее, чем пару часов назад. – Это падение с Йетой – ужасная ситуация. Мне нужно подать отчет местным властям.
– С ней все будет в порядке? – спрашиваю я, боясь услышать ответ.
– Я не знаю, – говорит он. – Я отправлюсь в больницу на рассвете. Но власти потребовали уплаты налога завтра же. Налог на пороки, как они это называют. – Как будто то, что мы делали, то, что мы развлекали людей – это неправильно. – Я просто пытаюсь понять, где достать деньги. – Он улыбается слабой улыбкой. – Такова плата за ведение этого бизнеса. Что я могу сделать для тебя?
Я замялась, я не хочу добавлять ему проблем. Из маленького радиоприемника в углу вагона раздается музыка. Теперь они считаются контрабандой, не думала, что у него есть такой. Еще я замечаю аккуратные стопки бумаги и конвертов на его столе. Герр Нойхофф следит за моим взглядом.