– Хочешь написать письмо отцу и сказать, что у тебя все в порядке?
Я думала об этом уже много раз, задавалась вопросом, что бы подумали мои родители о том, что со мной стало, волнуются они или же решили окончательно разорвать со мной связь. Что я им скажу – что я теперь работаю в цирке и у меня ребенок, так похожий на того, которого у меня отняли? Нет, в моей жизни нет ничего, что они могли бы понять. И если они будут знать, где я нахожусь, какая-то часть меня всегда будет надеяться на то, что они приедут за мной, и мое сердце снова будет разбито, ведь они этого не сделают.
– Я могу написать за тебя, – предлагает он. Я качаю головой. – Тогда чем я могу помочь?
Прежде чем я успеваю объяснить, зачем я пришла, герр Нойхофф начал тяжело дышать, его кашель стал более глубоким и хриплым, чем в Дармштадте. Он тянется к стакану воды. Когда кашель успокаивается, он глотает таблетку.
– Вы в порядке, сэр? – Надеюсь, я не поторопилась с вопросом.
Он отмахивается, будто от мухи.
– Наследственные проблемы с сердцем. У меня всегда это было. А весенняя сырость только усугубляет мое состояние. Так что, тебе что-то нужно? – напирает он, желая поскорее вернуться к документам.
– Это насчет Астрид, – начинаю я неуверенно. Сделав глубокий вдох, я рассказываю ему о немце, сидевшем в первом ряду, который ее знает.
Его лицо темнеет.
– Я боялся, что что-нибудь подобное рано или поздно случится, – говорит он. – Спасибо, что сказала мне. – По его тону я понимаю, что теперь я могу быть свободна.
Я оборачиваюсь, осмелившись оторвать его от дел еще раз.
– Сэр, последнее, что я хотела сказать, – Астрид будет очень рассержена, если узнает, что я рассказала вам.
Я вижу на его лице борьбу, он хочет сохранить мой секрет, но не может пообещать этого, это будет ложью.
– Я не скажу, что узнал об этом от тебя. – Слабое утешение. Я единственная, кто знает. Беспокойство сдавливает мне желудок, когда я ухожу.
Добравшись до нашего вагона, я вижу Астрид, она сидит в темноте на койке и держит Тео, он спит. Я еле сдерживаюсь, чтобы не растолкать его, желая, чтобы он открыл свои темные глаза и посмотрел на меня.
– Заснул всего несколько минут назад, – говорит она. Учитывая то, как я скучала по нему бодрствующему, я расстраиваюсь еще больше. Она нежно гладит его по щеке.
– Я хотела спросить… – начинает Астрид. Я замираю, пытаясь выдумать благовидную причину, по которой я отсутствовала. – Ты не видела Петра по дороге сюда?
– Нет, с тех пор как мы ушли от шатра. Он репетировал, – говорю я, задумавшись о том, что это слово не слишком подходит для описания работы над ошибками.
– Я бы хотела пойти к нему. Но он предпочитает спать один во время тура, когда начинаются выступления. – Ее глаза с тоской смотрят в сторону его вагона. – После того, как я увидела коллегу Эриха… – Она прижимает подбородок к груди. – Я просто не хочу быть одна. – Ее руки, обнимающие Тео, трясутся.
Ей одиноко, вдруг понимаю я. Я привыкла быть сама по себе за те месяцы, когда работала на вокзале в Бенсхайме. Учитывая, что я была единственным ребенком в семье, это было не так уж и сложно. Но Астрид уехала из своей большой цирковой семьи к Эриху, а потом встретила Петра. Несмотря на ее суровый нрав, она не может быть одна.
– Ты не одинока, – говорю я, чувствуя себя вторичной, ущербной. Я обнимаю ее одной рукой. – Я с тобой. – В какую-то секунду она деревенеет, и я ожидаю, что она отодвинется от меня. Это я всегда нуждалась в Астрид, зависела от нее, с самого своего появления в цирке. А теперь, кажется, все наоборот.
Астрид ложится на койку с Тео в руках. Я аккуратно ложусь рядом, она такая теплая. Мы прижимаемся друг к другу лбами, как близнецы в утробе, дышим вместе, как единый организм. Мне так уютно, я не чувствовала себя так с тех пор, как покинула дом. Астрид однажды шутила, что она мне в матери годится. Но это правда. Я вспоминаю свою собственную мать так же ясно, как тогда, когда она смотрела мне вслед. Она должна была вступиться за меня, защищать меня всем сердцем. Теперь, когда у меня есть Тео, я понимаю, какой должна быть материнская любовь и какой она не была в моем случае.
– О чем ты думаешь? – спрашивает Астрид. Впервые ей стало интересно.
– О море, – вру я, мне слишком стыдно признаваться, что я тоскую по семье, которая выставила меня из дома.
– О море или о людях, которые живут рядом с ним? – спрашивает она спокойным тоном, догадываясь о моих мыслях. – Ты ведь до сих пор любишь свою семью, правда?
– Наверное. – Признаваться в этом – как будто признаваться в своей слабости.
– Ты плачешь по ночам из-за них, – говорит она. Чувствуя, как краснеет мое лицо, я радуюсь, что она сейчас не видит его в темноте. – Я все еще вижу сны про Эриха, – признается она. – И у меня все еще есть чувства к нему.
Я удивлена.
– Несмотря на то что он…
– Выставил меня за дверь? Отверг? Да, несмотря на это. Ведь людей любишь такими, какими они были раньше, несмотря на все то, что привело их к ужасным поступкам.
Я понимаю. По боли в ее голосе я понимаю, как больно ей от того, что Эрих отвернулся от нее.
– Но у тебя есть Петр, – напоминаю я, желая облегчить ее боль.
– Да, – соглашается она, – но это не одно и то же.
– Он очень заботится о тебе, – настаиваю я.
Чувствую, как она напрягается.
– Петру просто нравится быть со мной. И только.
– Но Астрид… Я вижу, как он заботится о тебе… А ты о нем. – Она не отвечает. Как она может не видеть его чувств? Может, после всего, через что ей пришлось пройти, она боится желать большего?
– Как бы там ни было, мы говорили о тебе, – говорит Астрид, меняя тему. – Я знаю, ты скучаешь по своей семье. Но прошлое в прошлом. Смотри вперед, расправь плечи навстречу ветру. У тебя теперь есть Тео. Ты не вернешься назад. – Она говорит это твердо. – Ты должна принять это, если хочешь спасти себя и Тео. Если ты, конечно, не планируешь найти его семью. Ты ведь хочешь, чтобы он нашел свою семью? – продолжает она.
От этой фразы меня точно ножом полоснуло.
– Конечно. Это было бы таким облегчением, – отвечаю я пустым голосом. Я думала о семье Тео, молилась за них, но я никогда не думала о том, чтобы отдать его. Он теперь мой.
– А если и нет, его могут усыновить. Он не твой. Ему нужна семья. Ты юная девушка, у тебя еще вся жизнь впереди. Однажды тебе нужно будет отдать его.
«Я и есть его семья», – думаю я. Я делаю жест в темноте, указывая на вагон.
– Это моя жизнь.
Я не планирую оставаться в цирке. Я должна отправить Тео как можно дальше, подальше от Германии, для его же блага. Но пока мне трудно представить какую-то другую жизнь.
– Возможно, однажды ты будешь думать иначе, – отвечает она. – Иногда то, что нам кажется вечным, длится не так долго, как мы ожидаем.
В тишине спального вагона ее слова подхватывает эхо. Я закусываю губу, чтобы не спорить. Однажды я не стала бороться за своего ребенка, и это меня практически уничтожило. Я не выдержу такой боли снова.
Конечно, Астрид не знает об этом. Мое прошлое – все еще секрет для нее. И сейчас он как будто разрастается, разделяя нас, превращая всю нашу дружбу в ложь.
– Астрид, – начинаю я. Я должна прямо сейчас рассказать ей о том, что произошло на вокзале в ночь, когда я нашла Тео, и о том, как я оказалась на этом вокзале. О немецком солдате. Этот секрет, как гнойная рана, набухает и увеличивается, и так больше не может продолжаться.
– Если это о номере, мы можем обсудить это утром, – говорит она сонно.
– Это не о нем.
– А о чем тогда? – спрашивает она, поднимая голову. Я глотаю слюну, не в силах заговорить. – Спасибо тебе, – говорит она до того, как я успеваю ответить. В ее голосе такая беззащитность, какой я никогда раньше не слышала. – Да, думаю, я не говорила тебе о том, что я ценю то, что ты делаешь. Я бы не смогла продолжить выступать, если бы не было тебя. – Строго говоря, это не так. Она могла бы выступать на испанской паутинке или с другим сольным номером. Но сердцем она привязана к трапеции, и со мной выступление на ней становится возможным. – Я хочу, чтобы ты знала, что я благодарна, – добавляет она, нащупав под одеялом мою руку.
У меня в горле образуется ком, преграждая путь словам, которые я должна была сказать. Я могу преодолеть это, заставить себя рассказать правду. Но она сжимает мою руку, и между нами такое тепло, какого еще никогда не было прежде. Моя решимость исчезает, улетает, как пыль. – Что ты хотела сказать?
– Да ничего. Это… О Петре. – Теперь я не могу решиться и рассказать ей всю правду о своем прошлом. Но, не решившись раскрыть ей один секрет, я проболталась о другом:
– Он пил перед выступлением.
Я съеживаюсь: не уверена, что стоило рассказывать об этом. Это не мое дело. Но где-то в глубине души я чувствую, что она должна знать.
Астрид отвечает не сразу, я чувствую, как ее тело напрягается от тревоги.
– Ты уверена? – спрашивает она. – Он всегда ведет себя странно перед выступлением. – В ее голосе беспокойство, она знает, что это правда, но не хочет ее признавать.
– Я уверена. Я видела, как он выходит из пивной.
– Ох. – Она не удивлена, но расстроена. – Я так старалась остановить его.
«Старайся больше», – хочу сказать я. Как это возможно, что Астрид, такая сильная, не смогла пойти против него?
– Я чувствую себя такой беспомощной, – заявляет она с надрывом в голосе. Мне кажется, что она вот-вот заплачет, но она просто беззвучно содрогается. Я придвигаюсь ближе, и она оказывается в моих объятиях. Тео лежит, стиснутый между нами так, что я боюсь, как бы он не проснулся и не начал шуметь. – Такой беспомощной, – повторяет она, и я понимаю, что она говорит не только про Петра.
Наконец, она успокаивается и прижимается ко мне.
– Главное – это выступление, – добавляет она, начиная засыпать. – Все будет хорошо, пока мы можем выступать.
Мои мысли переносятся обратно к беседе с герром Нойхоффом. Вспоминаю обеспокоенное выражение его лица, когда я рассказала ему о немце, который мог узнать Астрид.