Герр Нойхофф не говорил нам друг о друге, возможно, чтобы сохранить анонимность.
– Красивая. – Я делаю паузу. – У моего отца была почти такая же. – В тишине между нами появляется теплое чувство родственности.
Но мезуза в ящике лежит на самом видном месте, подвергая опасности его – и меня.
– Возможно, вам следует быть с ней поосторожнее.
Часовщик спокойно смотрит на меня.
– Мы не можем изменить того, кем мы являемся. Рано или поздно всем нам придется встретиться с собой лицом к лицу.
Через неделю он вернул мне часы, отказавшись принять деньги за работу. Больше мы не разговаривали.
Мы добрались до стоянки. Я несу Тео по заднему двору, у него уже слипаются глаза. Сегодня теплый весенний день, и все, кто может, репетируют на улице. Шпагоглотатель репетирует номер, где он якобы разрезает ассистентку пополам, а на некотором расстоянии от него один силач пытается переехать другого на мотоцикле. Я вся сжимаюсь изнутри. Со времен Мировой войны номера стали более зловещими, людям будто бы надо видеть смерть еще ближе, чтобы испытать ужас, более спокойных развлечений им уже не хватает.
Увидев репетирующего Петра за шатром, я испытываю воодушевление. Я так редко вижу его с тех пор, как мы приехали в Тьер. Мы слишком заняты, слишком измотаны. Даже в воскресные дни, вроде сегодняшнего, все не так, как оно должно бы быть. Я смотрю на него, и моя тоска растет. С Эрихом все всегда было однозначно, женщина и мужчина, такие, какими они должны быть вместе. Но Петр любит меня иначе, его дикие руки и губы заходят туда, где их никогда прежде не бывало, где я ожидаю их меньше всего.
Петр репетирует номер, который хорошо мне знаком, тот самый, передразнивающий печатный шаг нацистов, тот, который герр Нойхофф запретил. Он не стал исполнять этот номер на первом выступлении, и я понадеялась, что он сдался. Но он репетирует эти легко узнаваемые движения прямо сейчас, с большим усердием, чем когда-либо. Цирк всегда должен быть осторожен с политикой. Есть история о том, как один австрийский цирк нашел свою погибель, выпустив на арену свинью в пикельхаубе, прусском военном шлеме, и форме. Но Петр становится все безрассуднее в последние дни, и его трюк, хоть и очень искусный, слишком очевиден, чтобы хоть кто-то не понял, что он пародирует немцев.
Меня пробирает дрожь от мысли об этом. Я должна быть настойчивее, попросить его остановиться. Это не игра, нельзя тыкать зверя палочкой. Мы можем потерять все. Но глядя на него, я испытываю и восхищение: он противостоит немцам так, как может, сражается, а не просто принимает происходящее и те условия и запреты, которые нам поставили, но так он ведет к неизбежному концу.
Или это алкоголь делает его безрассудным? Он поднял ногу и зашатался, быстро поставив ее обратно на землю, как будто боясь упасть. Петр пьет – я больше не могу закрывать на это глаза, а слова Ноа это только в очередной раз подтвердили. Алкоголь мне знаком не понаслышке. Я видела, как пили некоторые из артистов нашего цирка и даже мама, когда на нее слишком многое наваливалось. У Петра все начиналось невинно, с пары лишних бокалов вина по вечерам. Я не обращала на это внимание, напротив, я была рада, это делало его более открытым. Он почти не разговаривал, когда рядом были посторонние. «Астрид», – говорил он, когда мы были одни, и я смотрела, как алкоголь берет свое, расширяя его зрачки. В такие моменты он по-настоящему говорил со мной, вспоминал истории из юности в России до Мировой войны. Всего на мгновение, но я могла заглянуть в его душу, понять его по-настоящему.
Но теперь все изменилось – он стал пить больше. Я чувствую, как от него пахнет алкоголем по утрам, и на сцене он стоит уже не так уверенно. Если Ноа заметила, то заметит и герр Нойхофф, это лишь вопрос времени. Ужас мурашками пробегает по моей коже. Пить перед репетицией или выступлением – это то, за что уволят даже самого хорошего артиста. Цирк не должен допустить инцидентов, и для неопрятного или беспечного артиста здесь нет места. И он пил уже в первый день тура, когда все еще было свежим и новым. Что же будет через месяц, когда жизнь станет тяжелее?
Какая-то суматоха в противоположной стороне двора отвлекает меня от этих мыслей. По территории несется герр Нойхофф, лицо красное, сигарета зажата в зубах. Сначала мне кажется, что он собирается накинуться на Петра за его номер. Но он идет к одному из польских рабочих. Кажется, его зовут Милош, но я его толком не знаю. Милош работает паяльником над одним из шестов шатра, разбрасывая искры во все стороны, в том числе на ближайший стог сена. Огонь – это смерть для цирка. Герр Нойхофф говорит с Милошем, понизив голос, пытаясь не поднимать шум, но его голос приобретает воинственные интонации.
Герр Нойхофф хватает паяльник и указывает пальцем в сторону.
– Вы еще пожалеете! – выплевывает Милош. Смяв шляпу, он бросает ее на землю, затем поднимает и быстро удаляется. Герр Нойхофф уволил его? Цирк – это как большая семья, работники возвращаются сюда каждый год, и герр Нойхофф щедро платит им, даже когда они выходят на пенсию. Но халатность недопустима.
Петр пересекает поле, чтобы поговорить с герром Нойхоффом. Я иду к ним, все так же удерживая Тео на руках. Они перестают говорить, когда я подхожу ближе, не желая, чтобы я что-то услышала. Меня переполняет раздражение. Я не ребенок, которого надо оберегать от информации. Но, несмотря на все мои достижения, я все еще женщина, и мой статус ниже.
– Что случилось с поляком? – спрашиваю я.
– Мне пришлось уволить его. У меня не было выбора. Я найду его и попытаюсь сгладить все, дам ему хорошее рекомендательное письмо и увольнительные. – Судя по голосу, у герра Нойхоффа неспокойно на душе.
– Увольнение работника со скандалом… Это может быть опасным для нас, – говорит Петр. Я вижу, он беспокоится о том, чтобы сохранить тайну моей личности. Что, если Милош скажет кому-то или пойдет в полицию? Когда Петр смотрит на меня, я ловлю что-то большее в его глазах. Обеспокоенность и, возможно, что-то большее. Я вспоминаю, что Ноа говорила о его чувствах ко мне. Быть может, она права. Я снова отгоняю эту мысль в сторону.
– Есть и другие опасности, – возражает герр Нойхофф, намекая на номер Петра.
Петр не отвечает, но уходит, у него тяжелая походка. Я думаю, пойдет ли за ним герр Нойхофф? Однако он кивает в сторону поезда, попросив меня следовать за ним.
– Мне нужно поговорить с тобой.
Он останавливается в дверном проеме, чувствуя себя неловко в женском вагоне, хотя здесь никого и нет.
Герр Нойхофф кашляет, его лицо краснеет. Он достает платок из кармана и подносит ко рту, когда он убирает платок, на нем видны розовые пятна.
– Вы болеете? – спрашиваю я.
– Проблемы с сердцем, – хрипит он.
Я встревожена. За все эти годы, которые я его знаю, я никогда не слышала об этих проблемах.
– Это серьезно?
– Нет, нет, – отвечает он, махнув рукой. – Но я ловлю все простуды, какие только бывают. И влажность все только усугубляет. Как я уже говорил про работника Милоша… Если я предложу ему увольнительные, пойдут слухи, и все станут просить денег. Но если он пойдет в полицию… Что ты думаешь?
Я задумываюсь. Я могу рассказать ему о том, чему учил меня папа. Однако я гостья здесь, до сих пор. Это не мой цирк, это другое время и место. Я начинаю осторожно:
– Это трудное решение. Все так изменилось.
– Я хотел поговорить с тобой о другом, – говорит он, резко меняя тему, и я понимаю, что Милош не является истинной причиной, по которой он вызвал меня на разговор. – Астрид, – начинает он, используя тот мягкий тон, который он использует, когда хочет сообщить плохие новости. Я думаю о том, что он подтвердит, что случилось с моей семьей, ту ужасную правду, которую я в глубине души уже знаю. – Ты ведь понимаешь, что цирк сейчас находится в очень сложном положении.
– Я знаю, – отвечаю я. – Я не знаю, что мне сделать, чтобы помочь.
– Во-первых, ты должна поговорить с Петром о его выступлении.
Ну, вот опять. Мое беспокойство сменяется раздражением.
– Мы ведь об этом уже говорили. Я же сказала – я не могу сделать так, чтобы он перестал быть тем, кто он есть.
– Если ты как следует объяснишь ему, какую опасную ситуацию он создает, – напирает он, – если ему нужно будет выбирать между твоим благополучием и своим выступлением…
– Он выберет меня, – твердо говорю я, вкладывая в свой голос больше уверенности, чем я чувствую на самом деле. После того, что случилось с Эрихом, я не могу быть уверена ни в чем. – Но я не хочу, чтобы он выбирал.
– Ты должна, – настаивает он. – После того выступления, когда тебя видел немец…
Он знает. У меня внутри все похолодело.
– Как вы узнали об этом? Вам сказала Ноа? – Конечно, это она. Я никому больше не говорила.
– Астрид, это не важно. – По его лицу скользнуло выражение, подтвердившее мои подозрения. – Сейчас важно то, что цирк находится под более пристальным надзором, чем мы можем себе это позволить. Сегодня утром ко мне приходил инспектор. – Я каменею. Инспекция, да еще и в воскресенье. Они ищут меня? – Они грозятся отправить нас обратно, – добавляет он.
– В Германию? – Все мое тело напрягается.
– Возможно. Или в Эльзас и Лотарингию.
Пограничный регион, который веками переходил от Германии к Франции и обратно, был быстро захвачен в начале войны. Эльзас или Германия – разницы никакой.
– Они правда сделают это, мы же только выехали? – спрашиваю я, зная ответ заранее.
Герр Нойхофф снова кашляет и чешет живот.
– Они пытались сделать так, чтобы мы вообще не поехали в тур в этом году.
– Правда? Я не знала. – Он так много умалчивает.
– Знаю, возвращаться – это не лучший вариант в твоей ситуации, – добавляет он. На секунду я задумываюсь, не угрожает ли он мне. Но его голос не выражает никаких эмоций, он просто констатирует факт. – Теперь ты, надеюсь, понимаешь, почему мне нужно остановить Петра.
Он продолжает:
– Я просил их об отсрочке, объяснял, что даты тура уже установлены и отмена будет сильным ударом по бизнесу. Но, как ты понимаешь, Рейху нет дела до бизнеса.