– Из вагона герра Нойхоффа. Эммет перебирал его вещи, забирая все, что хотел. Я подумала, что он не заметит.
– Это ты отлично придумала.
Слава богу, она не предложила им еды, с Тьера паек сильно сократили, у нас едва хватает еды для себя и Тео.
– Но теперь его нет, – беспокоится Ноа. – В следующий раз они будут ожидать большего.
– Мы что-нибудь придумаем, – говорю я. Снова ложусь на кровать, в горле першит из-за постоянной завесы дыма и угольной пыли в воздухе. Лачуга, в которой места едва хватает на нас троих, находится в нескольких шагах от лагеря, в ней протекает крыша, и пол совсем грязный. Мы не можем спать в поезде, как в Тьере, опасаясь, что ВВС Великобритании будут бомбить железнодорожные пути. Поэтому мы переселились в низенькие дома, бараки без водопровода, раньше их использовали рабочие, которые трудились на соседнем карьере. Тут не то чтобы сильно безопаснее. Территория цирка здесь ближе к дороге, и военные автомобили грохочут по ней всю ночь, делая это место главной мишенью для обстрелов. Прошлой ночью бомбы падали так близко, что я утащила Ноа и Тео под раскладушку, и, обнявшись, мы мерзли на холодном полу до самого утра.
Уже почти неделя прошла с тех пор, как арестовали Петра, куда они забрали его – одному Богу ведомо. Теперь, когда я просыпаюсь, мне все это видится страшным сном, который мне не удается развеять. И герра Нойхоффа больше нет, он остался лежать на том холме в Оверни. Я обнимаю свой живот, чувствуя пустоту и скорбя по всему тому, чего никогда не будет. Я думала, что, лишившись Эриха и семьи, я потеряла все, что у меня больше нечего забрать. Но этот последний удар – это слишком тяжело. Я позволила себе надежду, несмотря на все обещания, которые дала себе прежде, покидая Берлин. Я позволила себе сблизиться с человеком. А теперь расплачиваюсь за это.
Ноа кладет руку на мой лоб.
– Жара нет, – говорит она, в ее голосе заметное облегчение. Храни ее Господь, она так заботится обо мне. Но ее забота что капля воды – она не в состоянии заполнить пустоту в моем сердце.
Ноа тянется ко мне и берет меня за ладони.
– Астрид, у меня хорошие новости.
На долю секунды мое сердце трепещет. Возможно, она что-то узнала о Петре. Затем я беру себя в руки. Как она может вернуть мертвого к жизни? Повернуть время вспять? Я отодвигаюсь от нее.
– Теперь для нас нет хороших новостей.
– Эммет сказал, что ты снова можешь выступать, – говорит она, делая паузу и вглядываясь в мое лицо в ожидании реакции. Она думает, что я сейчас подпрыгну от радости и побегу переодеваться в трико? Когда-то вернуться к трапеции было моим единственным желанием. Но теперь все это не важно.
– Пойдем тренироваться, – настаивает Ноа, она изо всех сил пытается улучшить ситуацию. Это не помогает, но я люблю ее за ее заботу. – Астрид, я знаю, как тебе тяжело. Но лежа на одном месте, ты ничего не изменишь. Почему бы тебе не летать?
«Потому что вернуться к обычным делам – это признать, что Петра больше нет», – думаю я. Это предательство.
– А смысл? – спрашиваю я.
Ноа не знает, что ответить.
– Астрид, ты должна встать.
– Почему?
Она смотрит в другую сторону, как будто не желая рассказывать мне что-то.
– Помнишь Йету?
– Конечно. – Йета выжила после падения, и ее отправили в больницу рядом с территорией Виши. Мне внезапно становится не по себе. – А что с ней?
– Я спросила Эммета о ней перед тем, как мы уехали из Тьера, и он сказал, что ее отправили в Дармштадт на дальнейшее лечение. Но потом я услышала, как рабочие шепчутся, что ее забрали из больницы и отправили на восток одним из поездов. – Ноа переходит на шепот.
– Ее арестовали? – спрашиваю я. Как Петра. Ноа кивает. – Людей не забирают в полицию со сломанной ногой, Ноа. Это бред. Она не сделала ничего плохого. – Но сказав это, я тут же усомнилась в собственных словах. В это время человека могут арестовать по любому поводу, а то и вовсе без повода.
– Они сказали: если она не может выступать, ее рабочие документы будут аннулированы, – продолжает Ноа. – Ты должна прийти в себя, Астрид, ради всех нас. – Теперь я понимаю, почему Ноа так поспешно ответила немцам, что я не больна. Они чувствуют слабость и жаждут использовать ее в своих интересах.
– Пожалуйста, пойдем со мной на арену. Если ты еще недостаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы практиковаться, то хотя бы посмотри и посоветуй, что мне исправить, – говорит Ноа умоляющим голосом.
– Выступать под дулом пистолета, – говорю я. – Что за радость?
Но дело не в радости, а в выживании. Кроме того, Ноа права: ничего не изменится, если я просто буду лежать здесь, Петр не вернется. Цирк, мой номер – это все, что у меня осталось.
– Хорошо, – говорю я, поднимаясь. Она уносит Тео в лачугу, где живет Эльси, а я ищу свое трико и поднимаю его поближе к свету, вспоминая последний раз, когда я его надевала, чувствуя, как пальцы Петра касались его ткани. У меня пересохло горло. Возможно, я не смогу. Но я все же надеваю его. Когда Ноа возвращается, я позволяю ей увести меня.
Мы идем по территории цирка. Рабочие сделали все возможное, чтобы расставить цирковые атрибуты: от пивной до карусели, точно так же, как было в Тьере. Но место здесь вызывает ужас – грязное поле на краю заброшенного каменного карьера, неровное, испещренное выбоинами от сражений, которые проходили здесь ранее.
Когда мы приближаемся к шатру, мой взгляд выхватывает трапецию в прорези занавеса. Я останавливаюсь. Как я смогу снова летать, зная, что Петр меня не увидит?
Ноа берет меня за руку.
– Астрид, пожалуйста.
– Я справлюсь, – говорю я, стряхивая ее руку.
Внутри я вижу, что все сделано не так.
Шатер поставлен наскоро, земля не подготовлена, возводило его вдвое меньше работников, в основном все местные и неопытные. Что бы сказал герр Нойхофф о своем великом цирке, оказавшемся в руинах? В завещании сказано, что цирк должен продолжать свою работу, но есть миллион разных мелочей, которые нельзя предусмотреть в завещании: зарплаты, условия жизни, часы работы и так далее. Легко обвинить в этом Эммета. Однако падение цирка началось не с него, все стало трещать по швам месяцы, а то и годы назад, и только теперь, в этой Богом забытой деревне, без лидера, все наши слабости обнажились, проявились во всей красе.
Хватит. Я беру себя в руки. Теперь, когда цирк в таком состоянии, Ноа и все остальные нуждаются во мне больше, чем когда-либо. Я иду вперед, набравшись решимости, отодвигаю занавес и поднимаю голову, чтобы оценить состояние трапеции. Наверху я вижу темный незнакомый объект. В какой-то момент мне кажется, что это тренируется кто-то из других гимнасток. Делаю шаг назад, я еще не готова ни с кем встречаться.
Но человек наверху не двигается, просто безвольно висит.
– Что это такое? – Я подхожу ближе, чтобы лучше видеть.
С испанской паутинки, на которой я раньше выступала, свисает безжизненное тело часовщика Меца.
– Астрид, что такое? – спрашивает Ноа, когда я оседаю на землю. Я почти не слышу ее за шумом, который нарастает в моих ушах. – Ты в порядке? – спрашивает она. Ее взгляд сосредоточен на мне, она не видит тот ужас, который только что увидела я. – Это было ошибкой. Давай я помогу тебе вернуться в кровать.
– Позови рабочих, – командую я, но даже в этот момент я понимаю, что уже слишком поздно. – Иди, сейчас же. – Я хочу, чтобы она ушла из палатки, хочу избавить ее от этого зрелища. Но она поднимает глаза вслед за мной и издает душераздирающий крик.
Я хватаю Ноа за плечи и выталкиваю ее из шатра.
– Рабочие, – командую я снова, более твердо. – Иди!
Теперь я одна и смотрю вверх, на Меца. Всего несколько дней назад я видела, как умирает герр Нойхофф. Но это другое. Мец умер, потому что был евреем и потому что решил, что надежды больше нет. На его месте могла бы быть я. Я стою в тишине, касаясь куртки в том месте, где должна была быть пришита звезда, выражая свою солидарность.
– Сюда, в шатер! – Слышу, как кричит Ноа на улице. – Пожалуйста, поторопитесь.
Двое рабочих вбегают в палатку. Я стою одна, глядя на то, как они лезут наверх по лестнице, пытаются дотянуться до него с помощью длинного шеста, которым мы обычно достаем гриф трапеции.
Я отворачиваюсь, не желая больше смотреть на это, мне становится нехорошо. Ноа возвращается, за ней появляется Эммет.
– Черт, – ругается он.
– Нужно ли вызывать полицию? – спрашивает Ноа.
– Нет, конечно, нет, – выплевывает Эммет. – Мы не можем привлекать внимание полиции.
– Но если это убийство, мы должны доложить о нем, – возражает она Эммету с такой силой, какой я от нее не ожидала. Он не отвечает, но быстро уходит из палатки.
Я кладу руку на ее плечо.
– Ноа, его никто не убивал. Он сам убил себя.
– Что? – Я смотрю на то, как меняется выражение ее лица, когда она осмысляет услышанное.
– Ты ведь наверняка слышала о суициде.
– Да, конечно. Но как ты можешь быть уверена в этом?
– Нет следов борьбы, – объясняю я. – Хотела бы я только знать почему.
Ноа хмурится.
– Наверное, он узнал.
– Что узнал? – спрашиваю я.
Она замялась, и я понимаю, что она что-то мне не рассказывала.
– Эммет сказал, что распустит всех рабочих.
– Что? – Я замираю от этой мысли. Мец как-то узнал о плане Эммета. У него нет семьи и нет возможности найти убежище, и он сдался, отнял у себя жизнь сам, до того, как ее отнял бы кто-то другой. Он не видел иного выхода.
– Мне жаль, что я не сказала тебе раньше, – торопливо говорит Ноа. – Эммет угрожал мне, а я не хотела тебя беспокоить… – Я выхожу из палатки, не дослушав ее объяснение.
Новость быстро распространяется по цирку, рабочие и артисты стоят группками перед шатром. Я обхожу собравшихся и замечаю Эммета на дальнем краю поля. Он стоит отдельно ото всех, нервничает.
– Как ты мог? – спрашиваю я. – Нам нужны эти люди.
Его глаза расширяются.
– Ты валялась в постели все эти дни, а теперь хочешь поучить меня, как нужно управлять цирком? – огрызается он. – Как у тебя наглости хватает?