Потом был организован бал, на котором
Король приветствовал меня могучим ударом по моему седалищу в тот миг, когда я менее всего ожидал подобного и в присутствии минимум четырех человек. Далее мне выпала честь носить его на своей спине, и более чем два десятка раз он клал руки мне на плечи и как бы обмякал всем телом, чтобы я был вынужден его тащить… Наш отъезд на этот бал оказался поистине внушительным… Все начиналось торжественно и в надлежащем порядке… Но король, по-видимому, быстро заскучал и принялся кричать, уподобляясь постильонам[120], и щедро раздавать тычки, направо и налево, что, похоже, было сигналом перейти в галоп. Двор целиком, сановники и слуги, министры и почтенные старцы, поскакали вперед, а король гнал их перед собою и не переставал громогласно вопить. Французский посол Шуазель, к несчастью для себя, оказался на пути его величества и удостоился удара мимоходом. Телом он слаб, а потому не удержался в седле и врезался носом в стену.
В ходе официального визита в монастырь Чертоза Сан-Мартино король
обследовал самые сокровенные уголки монастыря, не переставая резвиться с детской непосредственностью, и все завершилось на кухне, где он принялся собственноручно готовить яичницу… Все мужчины нашего отряда удостоились либо омовения водой в лицо из королевских дланей, либо кусочков льда в карманах, либо мармелада в головных уборах. Пострадал даже посол Кауниц. К сожалению для него, он боялся щекотки, и это забавляло короля, который то и дело заставлял беднягу заходиться криком.
Интересно порассуждать о том, как подобное поведение воспринимал сверхутонченный сэр Уильям Гамильтон. Похоже, он так или иначе постепенно свыкся с такими шуточками, которые, в общем-то, казались невысокой ценой за ту восхитительную жизнь, какую посол вел в Неаполе. Увы, впереди ему было уготовано множество несчастий. В августе 1782 года умерла его возлюбленная жена Кэтрин. «Я обречен вечно оплакивать эту утрату, – писал он своей племяннице Мэри, – эту потерю самой достойной, нежной и благородной спутницы, какой небеса когда-либо оделяли мужчину». На следующий год он ненадолго вернулся в Англию и предпринял короткую поездку в Шотландию со своим племянником Чарльзом Гревиллом, членом парламента от Уорика и младшим сыном его сестры Элизабет. Именно тогда он впервые познакомился с любовницей Гревилла Эммой Харт.
Происхождение этой девушки было, мягко говоря, скромным. Дочь кузнеца, который умер, когда ей исполнилось всего два месяца, она сначала росла под присмотром матери и в двенадцать лет уже служила домработницей. Впрочем, пребывание на службе не затянулось. Спустя год или два она устроилась танцовщицей в «Храм здоровья», заведение, которым управлял шотландский врач-шарлатан по имени Джеймс Грэм. Среди прочих достопримечательностей этого «храма» была электрическая кушетка, которая била тех, кто ложился на нее, слабым разрядом, дабы (цитируя доктора Грэма, сколотившего на этой кровати состояние) обеспечить успешное раннее зачатие. Затем, в возрасте пятнадцати лет, она прибилась к сэру Гарри Фезерстонхофу, который представлял ее в качестве «хозяйки» своим друзьям в поместье Аппарк в Сассексе, и там она зарабатывала на жизнь, как сообщается, танцуя голой на обеденном столе. С самим сэром Гарри ее мало что связывало, хотя она понесла от него и родила дочь[121]; куда больше Эмму интересовал его друг Гревилл, с которым она жила, пока ей не исполнилось восемнадцать.
Именно тогда, в 1783 году, их отношения завершились. Гревилл к тому времени растратил значительное семейное состояние и потому нуждался в богатой жене, а Эмма являлась серьезным препятствием к реализации этого плана. Он ломал голову, как поступить с любовницей, и тут его посетило озарение: почему бы не передать ее опечаленному и одинокому дядюшке? Сэр Уильям не стал возражать. Ему требовалась женщина, причем не только для постельных утех, но и в качестве хозяйки салона, а Эмма (она славилась красотой, и ее уже неоднократно рисовал Джордж Ромни[122]) наверняка будет иметь шумный успех в неаполитанском обществе. Словом, он принял предложение своего племянника и даже согласился оплатить переезд Эммы в Италию.
Со своей стороны, Эмма испытывала смешанные чувства. Гревилл не посмел сказать ей правду. Он просто велел Эмме отправиться в Неаполь на продолжительный праздник, пока он улаживает некие дела в Шотландии, и она пришла в ярость, когда сэр Уильям (ему перевалило за пятьдесят, то есть он был старше своей нареченной минимум вдвое) мягко сообщил ей, что новое «назначение» будет постоянным и что ей предстоит сделаться его любовницей. Но – сэр Уильям был человеком вполне обеспеченным и подобающе воспитанным, жил в красивом доме посреди прекрасного города и поклялся, что она станет вести жизнь даже роскошнее той, к какой уже успела привыкнуть. Вскоре Эмма поняла, что ей выпала невероятная удача.
Поскольку мать Эммы сопровождала дочь – ради соблюдения внешних приличий – в качестве компаньонки, не было никаких оснований спешить с браком, который в итоге заключили только в 1791 году, когда сэру Уильяму исполнилось шестьдесят, а Эмме двадцать шесть лет. Разница в возрасте не имела значения: она наконец стала леди Гамильтон, под этим именем вошла в историю и сохранила его до конца своих дней. К тому времени сэр Уильям обучил ее французскому и итальянскому языкам, пению и танцам; ее красота, неотразимое очарование и необыкновенный театральный дар сделали все остальное.
Она действительно имела успех. Сам Иоганн Вольфганг фон Гете, который провел два года в Италии (1786–1788), восхищался тем представлением, которое она именовала «живыми картинами»:
Гамильтон – человек тонкого всеобъемлющего вкуса; познав все царствия подлунного мира, он, наконец, удовлетворился прекрасной женщиной – лучшим творением величайшего из художников… Она англичанка около двадцати лет… Старый рыцарь заказал для нее греческий костюм, который ей поразительно идет. В тунике, с распущенными волосами, манипулируя парой шалей, она принимает самые разнообразные позы, меняет выражение глаз и лица, причем столь искусно, что зрителю кажется, будто он грезит наяву. Творения художников, которые считали их своей удачей, зритель видит в движении, в восхитительном разнообразии и совершенстве. Вот она стоит, вот опускается на колени, сидит, потом лежится. Мы видим ее серьезной или печальной, игривой или ликующей, кающейся или бездумной; она то угрожает, то страждет – все эти состояния души быстро сменяют друг друга. С удивительным вкусом она драпирует шали по-разному в зависимости от выражения лица; из одной и той же косынки она способна сделать различные головные уборы. Старый рыцарь держит в руках лампу и всей душой сопереживает этому зрелищу. Он уверен, что может разглядеть в ней сходство со всеми известнейшими древностями, со всеми чеканными профилями сицилийских монет – даже с самим Аполлоном Бельведерским. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что представление уникально. Мы любовались им два вечера подряд с несказанным наслаждением.
Что же касается ее пения, она пела достаточно хорошо для того, чтобы несколько лет спустя исполнить одну из сольных партий в гайдновской «Мессе по Нельсону». Более того, она даже получила предложение (которое решила не принимать) петь ведущие партии в Мадридской опере. Словом, Эмма была феноменом своего времени, и не будет преувеличением сказать, что она взяла благопристойное, лишенное творческого воображения общество Неаполя буквально штурмом.
Среди ее «жертв» оказались и король с королевой. Она и ее муж часто обедали с монаршей парой в семейной обстановке, а после обеда Эмма и Фердинанд пели дуэтом. Луиза Виже Лебрен, написавшая ее портрет (и бежавшая в Италию с дочерью от ужасов французской революции), утверждала, что леди Гамильтон делилась с королевой лакомыми кусочками политических сплетен; сама же Эмма писала своему бывшему любовнику Гревиллу:
Пришлите мне новостей, политических и частных; ибо, против моей воли и в силу моего положения здесь, я угодила в политику, и мне нужны новости для нашей дорогой и любимой королевы, которую я обожаю всем сердцем. Я просто не могу жить без нее, потому что она мне как подруга и даже больше… У нее чистейшая душа, такая строгая и праведная…
Бедной Марии-Каролине и вправду требовалось утешение. Французская революция приобретала все больший размах, и королева изрядно тревожилась за свою сестру Марию-Антуанетту; в марте 1792 года пришло известие о внезапной смерти ее брата, императора Леопольда[123]. Проживи тот достаточно долго, он мог бы, пожалуй, спасти французскую монархию. Единственным среди прочих правителей Европы о том же помышлял король Швеции Густав III, но он погиб еще до завершения того же месяца. Правда, старшая дочь королевы стала императрицей – она вышла замуж за сына Леопольда, Франца, в 1790 году, – однако никто из них не имел возможности помочь одинокой, заключенной в тюрьму Марии-Антуанетте.
Ситуация стабильно ухудшалась на протяжении лета, а 20 ноября сардинский посол доносил своему правительству:
Решено, что французская эскадра отплывет в Неаполь и Чивитавеккью, чтобы атаковать и разграбить эти поселения… Указанная эскадра, которая ныне должна находиться в Ливорно, способна достичь Неаполя в течение двух дней… Этого вполне достаточно, чтобы породить неописуемую тревогу. Шевалье Актон[124], безусловно, наделен великими качествами… но он почти не получает поддержки… Его Величество ежедневно убывает на охоту, как будто ничего не происходит; большинство подчиненных главного министра – омерзительные посредственности. Ему приходится заниматься всем сразу и непрерывно отбиваться от интриг, проявлений невежества и недоброжелательности. Между тем все настолько перепуганы, что каждый думает о спасении имущества и бегстве