Остров Капри обычно не воспринимают как пятно, «пачкающее» ландшафт. Но для Иоакима и Каролины он был именно таким пятном. До сих пор удерживаемый Бурбонами, остров не выказывал ни малейшего намерения сдаваться; такого мнения, в частности, придерживался командир тамошнего гарнизона Хадсон Лоу (будущий тюремщик Наполеона на острове Святой Елены), который по прибытии на Капри приказал доставить ему «четыре дюжины шампанского, три дюжины трехлетнего бургундского, три дюжины четырехлетнего бургундского, шесть дюжин лучших вин вроде фронтиньяна[148], а также любых других, что ценятся высоко». Увы, ему не пришлось насладиться этими запасами. В начале октября 1808 года французы напали на Анакапри. Лоу, гарнизон которого состоял исключительно из корсиканцев и мальтийцев, сумел продержаться две долгих недели, ежедневно ожидая появления фрегата «Эмбускейд» или любого другого английского военного корабля; но подмога не пришла, и 16 октября (при полных винных подвалах) он был вынужден сдаться.
Захват Капри не имел реального значения для сложившейся политической ситуации, зато позволил Мюрату устроить пышные торжества[149] – и, что называется, подбросил дров в костер ненависти по отношению к британцам в груди Марии-Каролины. Ничто не могло поколебать ее стойкого убеждения в том, что Неаполь представляет собой пороховую бочку, готовую взорваться. «Не думаю, что вернуть Неаполь будет трудно, – писала она в апреле 1809 года. – Вся Италия жаждет объединиться и изгнать угнетателей». Насколько она ошибалась, стало очевидно через два месяца, когда небольшая британская эскадра под командой не желавшего этого похода сэра Джона Стюарта вошла в воды залива. Неаполитанцы никак не продемонстрировали готовности восстать. В одном из самых мелких морских сражений в истории – в нем участвовали один британский и один французский фрегат – британцы уступили; острова Искья и Прочида, ненадолго захваченные, пришлось спешно эвакуировать. Побитая экспедиция возвратилась на Сицилию.
Глава 13Конец династии Мюратов
Мария-Каролина сильно привязалась к своему новому зятю. Умный и энергичный, он воплощал собою резкий контраст с удивительно «бесцветным» наследным принцем (среди главных увлечений которого секс уступил место разведению молочного скота) и оказал неоценимую помощь в улаживании отношений между королевой и сицилийскими баронами (тем она инстинктивно не доверяла). Ему даже удалось уговорить ее ввести кое-кого из представителей местной знати в правительство. Но с возрастом – в 1810 году ей исполнилось пятьдесят восемь – королева становилась все более деспотичной и подозревала всех вокруг. Она сама не предпринимала попыток замаскировать тот факт, что для нее Сицилия – этакий перевалочный пункт, куда двор удалился, пока Неаполь остается в руках врага; с другой стороны, она прекрасно понимала, что былые союзники-англичане утратили всякий интерес к восстановлению Неаполитанского королевства. Они стремились разве что сохранить независимость Сицилии – то есть, по сути, управлять островом самостоятельно. Мария-Каролина не могла примириться с тем, что они остались ее единственными союзниками и хорошие отношения с ними чрезвычайно важны.
Что касается соотечественников-австрийцев, те ее разочаровали. Шенбруннский договор, подписанный Австрией в октябре 1809 года, признавал все завоевания Наполеона – и тем самым, по мнению королевы, «погубил Австрийский дом». Но худшее было впереди. Всего пять месяцев спустя Наполеон женился на старшей внучке королевы, эрцгерцогине Марии-Луизе. «Я попрощалась навсегда, – писала Мария-Каролина, – с моей родной страной, которую я так любила. Если тирана и его наложницу (ибо такова она есть) ожидает участь всех тиранов, что уготовано другим детям императора, кроме позора, вследствие этого постыдного союза?» Королева нисколько не рисовалась, потрясение было вполне искренним, но далее она (это вообще было для нее характерно), когда миновал первоначальный шок, попыталась использовать брак в собственных целях и вступила – уже не в первый раз – через свою внучку в тайную переписку с Наполеоном. О подобной «переменчивости настроений» королевы подозревали не только британцы; эти подозрения целиком разделял Иоахим Мюрат, который настойчиво отговаривал Наполеона от брака с Марией-Луизой, полагая, что брачный союз может помешать его вторжению на Сицилию, подготовка к которому шла полным ходом. Он исправно доносил о «слухах» своему господину, который – к немало раздражению Мюрата – отказывался обращать на них внимание.
Реальность показала, что запланированное вторжение обернулось фиаско. В том не было ни малейшей заслуги Марии-Каролины с ее «махинациями»; истинная причина заключалась в том, что сам Наполеон опасался столкновения французской армии на Сицилии с британским флотом – который после Трафальгара был во много раз сильнее французского. Поговаривали даже, что генерал Поль Гренье, начальник штаба Мюрата и командир двух дивизий в Калабрии, получил строгий приказ – из Парижа, не из Неаполя – ни в коем случае не пересекать Мессинский пролив. Поэтому, когда отряд численностью 3000 неаполитанцев и корсиканцев высадился к югу от Мессины 18 сентября 1810 года, этому десанту не оказали никакой помощи с материка, и «инсургентам» пришлось поспешно отступить, потеряв 800 корсиканцев. Наполеон (по чьей вине это, похоже, во многом и произошло) впал в ярость и обрушился с бранью на своего зятя; Мюрат пытался оправдаться, но не преуспел, и к концу года отношения между родственниками заметно остыли.
То же самое можно сказать об отношениях между королевой и сицилийскими баронами. Последние были слишком хорошо осведомлены о том, с каким презрением королева относится к острову. 28 июля бароны обратились к британскому послу в Палермо лорду Амхерсту за помощью в предоставлении Сицилии конституции, «максимально схожей с конституцией Великобритании». Они прибавили, что собственной конституции острова было бы вполне достаточно, соблюдайся она должным образом; увы, как Амхерст писал министру иностранных дел, лорду Уэлсли:
они жалуются, что король уже многократно и грубо нарушал установления, на которых зиждется власть короны, и что они никоим образом не защищены от тирании, каковая нисколько не сочетается с исходными свободами, издревле присущими населению Сицилии. Они заявили о намерении донести свои требования до короля посредством правового органа, то есть парламента, однако ожидают противодействие со стороны государя, преодолеть которое способно лишь вмешательство Англии; если же Англия откажется вмешиваться, ситуация побуждает их к восстанию и, возможно, в конечном счете приведет остров в объятия Франции.
Поскольку сам посол собирался в отставку, он завершил письмо советом Уэлсли наделить его преемника полномочиями так или иначе контролировать королеву, потребовать, чтобы неаполитанской армией командовал британский генерал, и настоять на том, чтобы в сицилийском правительстве были сицилийцы.
К тому времени уже было трудно поверить, что Мария-Каролина сохраняет здравость рассудка. Герцог Орлеанский и Мария-Амалия умоляли королеву проявлять терпимость и не обвинять в якобинстве всех, кто осмеливался с нею не соглашаться, но она, как всегда, не желала ничего слушать. В июле 1811 года пятеро наиболее активных баронов, в том числе их главный представитель князь Бельмонте, были арестованы и высланы на различные малые острова за «стремление к нарушению общественного спокойствия». Луи-Филиппа тоже вызвали во дворец, но, опасаясь разделить судьбу баронов, он отказался идти. Его лошадь стояла под седлом на случай, если придется искать убежища в сельской местности, однако, по счастью, не понадобилась.
А потом у королевы наконец-то появился достойный соперник. Лорд Уильям Бентинк прибыл в Палермо через четыре дня после ареста баронов – в качестве посла при сицилийском дворе и в качестве главнокомандующего британскими силами на острове. Сын того самого третьего герцога Портленда, который дважды становился премьер-министром, он в двадцать девять лет сделался губернатором Мадраса, затем вернулся в Европу, чтобы принять участие в войне на Пиренейском полуострове, и был произведен в генерал-лейтенанты в тридцать четыре года после битвы при Корунье. Ныне ему было тридцать шесть лет. Он получил множество подробных инструкций от Амхерста и прочих дипломатов и, твердо настроенный игнорировать «бредни» Марии-Каролины, начал деятельность на новом поприще ровно так, как собирался продолжать. Но даже его, по-видимому, поразило стойкое неприятие, с каким королева отвергала любые его предложения. Через месяц после своего прибытия он вернулся в Лондон за более широкими полномочиями.
Шестнадцатого сентября, когда сэр Уильям находился далеко от Сицилии, королева перенесла апоплексический удар[150]. Иные женщины в ее возрасте искали бы тишины и покоя для постепенного выздоровления: она же, едва позволило здоровье, вернулась за свой рабочий стол и вновь устремилась в бой. Крайняя слабость и регулярное употребление опиума помешали ей противостоять Бентинку, который вернулся на остров 7 декабря, с прежней энергичностью; но ее решительность вовсе не ослабла, и потому Бентинк предпочел больше не тратить время впустую. Он выдвинул короне свои требования и дал понять, что выделение ежегодной субсидии, которую выплачивали англичане, будет приостановлено, пока все эти требования не будут удовлетворены. Первым и наиболее важным среди них являлось условие передать ему верховное командование неаполитано-сицилийскими силами (личная инициатива Бентинка); другие включали возвращение Бельмонте и его соратников из изгнания и формирование нового правительства во главе с князем Кассаро. Ни король, ни королева не должны участвовать в управлении страной. Если последуют возражения, прибавил Бентинк, он без колебаний отошлет обоих монархов – и при необходимости наследного принца – на Мальту и передаст престол двухлетнему сыну принца, регентом при котором будет герцог Орлеанский. К счастью, последняя угроза возымела эффект; но Бентинк уже приказал британским частям в Мес