а иезуитов, умершего в 1556 году, назначили фельдмаршалом с полным окладом; куда (и кому) именно шли эти деньги, осталось тайной. За все свое короткое и малопримечательное правление Франциск смог добиться единственного достижения, которое принесло несомненную пользу Неаполю: в 1827 году были выведены австрийские оккупационные войска, содержание которых лежало тяжким бременем на королевской казне. В остальном король жил в строгом уединении, одержимый манией преследования; о безопасности монарха заботились солдаты, фавориты и любовницы. Он не пользовался популярностью своего отца и умер в 1830 году, никем не оплакиваемый.
Сын и наследник Франциска, Фердинанд II, король Обеих Сицилий, поначалу казался тем самым яблоком, что не падает далеко от яблони. Подобно своему деду, он якшался с лаццарони, говорил на местном диалекте и был любим в народе за свои простые, свободные манеры. Сицилийцы тоже воспринимали его одобрительно. Он родился в Палермо в 1810 году (его отец был вице-королем острова) и нанес минимум четыре визита на Сицилию в первые десять лет своего правления. Поэтому остров он знал много лучше, чем даже большинство сицилийцев. Одобрением встретили и назначение на пост губернатора острова Леопольда, младшего брата короля и тоже сицилийца по рождению. Надежды на лучшее опирались и на королевский указ, опубликованный по вступлении Фердинанда на престол; в этом указе король обещал подданным честное и беспристрастное отправление правосудия и реформу государственных финансов. Он также говорил о борьбе с коррупцией и прочими злоупотреблениями, которые столь долго отравляли жизнь в королевстве, и клялся приложить все силы к тому, чтобы покончить с этими бедствиями раз и навсегда. Долгосрочная цель, говорилось в указе, состоит в управлении королевством таким образом, чтобы принести наивозможное счастье наибольшему числу подданных, без ущемления прав собратьев-монархов и Римско-католической церкви.
Намерения были и вправду благородными, однако Сицилия и сицилийцы оказались для короля чересчур крепким орешком. Уровень преступности неуклонно возрастал; присутствие на острове сначала британских, а затем австрийских войск предоставляло неисчислимые возможности для хищений оружия и боеприпасов. Разбойники бесчинствовали даже на окраинах Палермо, Мессины, Катании и других крупных городов. Еще одной отличительной особенностью сицилийской жизни стало вымогательство под предлогом защиты: людям полагалось платить немалые суммы, чтобы их не лишили запасов воды, не украли их скот или не сожгли серные копи. Тех, чьи дома подвергались грабежу, нередко конфиденциально информировали о том, что за изрядную плату имущество можно вернуть. Процветало и похищение людей – причем не только детей, но и видных граждан. Словом, налицо были все способы добывания средств, привычные для современной мафии, не хватало лишь названия, чтобы сходство стало полным.
Против злоупотреблений такого масштаба правительство мало что могло сделать. Двадцать пять отдельных полицейских отрядов на острове насчитывали в общей сложности всего 300–350 человек. Они старались как могли, порою даже производили случайные аресты; но когда злоумышленника доставляли в суд, скромной взятки обыкновенно оказывалось вполне достаточно для оправдательного приговора. Судьи, как правило, приобретали свои должности подкупом; потому для них было естественным пытаться так или иначе окупить свои затраты. В отчаянии король прислал было «выводок» честных судей из Неаполя, но эксперимент не удался. Во-первых, они не понимали ни слова на местном диалекте, а местные отказывались «разбирать их тарабарщину». Во-вторых, этих новоприбывших откровенно презирали; как вспоминал один неаполитанский судья, отправленный в Трапани, «едва ли найдется здесь такой чиновник, который не пресмыкался бы перед аристократами и не получал бы прибыли от своей должности».
Аристократия в самом деле не имела причин жаловаться – в отличие от всех остальных. Сицилия оставалась по-прежнему отсталыми задворками Европы; для тех, кто питал какие-либо амбиции, она не сулила будущего. Всего один пример: композитор Винченцо Беллини, подобно Алессандро Скарлатти полутора столетиями ранее, был вынужден уехать с острова, чтобы прославиться; оставаться в родном городе Катания означало обречь себя на прозябание в неизвестности. Между тем для сотен людей в городах и в сельской местности положение становилось попросту отчаянным; многие крестьяне уже находились на грани голода. Никаких заметных улучшений не происходило; наоборот, с каждым днем ситуация как будто делалась хуже. В данных обстоятельствах серьезное социальное потрясение, разумеется, было лишь вопросом времени.
Никто лучше короля Фердинанда II не понимал, что Сицилия представляет собой открытую рану; но король был не в силах что-либо изменить. Как сетовал один иностранный посол, «хотя король и его министры вполне осознают бедствия, терзающие Сицилию, они не обладают ни достаточными способностями, ни необходимыми средствами, чтобы справиться с этими бедами, а потому оставляют все на волю судьбы». Фердинанд совершил даже нечто большее; после пяти лет бесплодных попыток осчастливить остров он в 1835 году напрочь отказался от стремления «исправить» процессуальное законодательство и, безусловно улавливая, как говорится, дуновение революции в воздухе, прибегнул к репрессиям. Иностранные книги запретили, была введена суровая цензура. Отчаянные меры наподобие вот таких нередко оказываются контрпродуктивными; неудивительно, что всего два года спустя на острове вспыхнул короткий, но яростный бунт, предвещавший худшее в будущем.
Все началось в 1837 году после внезапной эпидемии холеры, болезни, прежде неизвестной в Западной Европе; каким-то образом разошелся слух, что заразу преднамеренно распространило правительство. Нам подобное обвинение кажется смешным, однако, как сообщалось, такую точку зрения разделяли несколько профессоров из университета Палермо и даже сам архиепископ. Мужчины, женщины и дети умирали сотнями и тысячами, остров охватила паника. В самом Палермо было относительно спокойно, зато в Сиракузах случились серьезные беспорядки, в ходе которых были забыты те слабые тени закона и порядка, какие там существовали, и несколько сотен людей лишились жизни. Наиболее примечательна реакция Катании, где уличный бунт внезапно перерос в демонстрацию с требованием независимости Сицилии. Как обычно, впрочем, мятежников подвело отсутствие дисциплины, сплоченности и надлежащего планирования. После нескольких арестов и ряда казней Сицилия возвратилась к прежнему прозябанию.
Фердинанд вернулся на остров в следующем году. Он сделал все возможное со своей стороны – в частности, восстановил Мессинский университет, дабы увеличить число тех, кто может заниматься управлением и занимать старшие государственные посты (при этом, что показательно, былая практика «квотирования» таких должностей сугубо для сицилийцев сохранилась). Фердинанд сам понимал, что это фактически единственный шанс победить коррупцию и кумовство, давний бич сицилийской жизни. Так или иначе, остров, пусть неохотно, принял королевское решение; но попытка провести земельную реформу сразу же столкнулась с немалыми затруднениями. Данная попытка неминуемо подразумевала сокращение размеров огромных поместий, а значит, радикально подрывала влияние феодальной аристократии; последнее было чревато неприятностями, поскольку Бурбоны становились все менее популярными в аристократических кругах, где уже сожалели о первенстве Неаполя и заводили разговоры о независимости. Между тем возникла и постепенно утверждалась новая идея: не пора ли заняться коренной политической перестройкой? Прежнее испанское влияние почти выветрилось; Франция приобрела важнейшее значение; Британия, благодаря своим значительным финансовым интересам, являлась тайной хозяйкой острова. С другой стороны, а что Италия? По всему Апеннинскому полуострову звучали призывы к объединению Италии; если это объединение должно состояться, почему бы Сицилии не сделаться его частью?
Когда в среду, 12 января 1848 года, на тридцать восьмой день рождения Фердинанда II, жители Палермо восстали против Бурбонов, они не имели ни малейшего представления о том, к чему приведет это восстание. Как мы уже видели, восстаний в королевстве хватало, но все они сравнительно быстро и безболезненно подавлялись. То, что произошло в 1848 году – Quarantotto[167], как говорят в Италии, – было иным. Это была революция, и к концу года за ней последовали другие. Только в Италии революции случились в Неаполе, Риме, Венеции, Флоренции, Лукке, Парме, Модене и Милане; в Северной и Центральной Европе революции произошли в Париже, Вене, Кракове, Варшаве и Будапеште.
Уже в начале года студенческие беспорядки побудили власти закрыть университет Палермо; несколько именитых граждан, известные своими либеральными взглядами, были арестованы, а в народе ходил неподписанный манифест с призывом восстать в день рождения короля. Когда этот день наступил и начались демонстрации, улицы опустели, магазины закрылись, дома загородили баррикадами. Значительное число мятежников составляли горные разбойники и простые крестьяне, лишь немногие из которых, вероятно, имели ясное представление о том, за что они сражаются; но их воодушевляла возможность уничтожить таможенные барьеры и вволю предаться грабежу. Многие из малых деревень и городов обезлюдели, пострадала и большая часть сельской местности.
Бурбоны располагали примерно 7000 солдат в гарнизоне Палермо, но от тех было мало толку. Связь практически отсутствовала, дороги находились в отвратительном состоянии, и солдаты не могли быть везде одновременно. В отчаянии было решено бомбардировать город; об этом решении вскоре пришлось пожалеть, особенно когда снаряд уничтожил муниципальный ломбард, от которого зависели многие семьи, равно аристократические и плебейские. Разъяренная толпа ринулась в королевский дворец, разграбила его – пощадив, хвала небесам, Палатинскую капеллу – и подожгла хранилище государственных записей и архивов. Из тюрьмы освободили сотни заключенных. Гарнизон отступил и вскоре вернулся в Неаполь. В последующие дни сформировали комитет управления островом под председательством семидесятилетнего сицилийского патриота (и бывшего морского министра Неаполитанского королевства) Руджеро Сеттимо; тем временем восстание перекинулось на все главные города острова – за исключением Мессины, которая держалась в силу ревности к Палермо, – и на более ста деревень, где поддержки крестьян добивались щедрыми обещаниями поделиться землей. Не было никакого сопротивления, достойного так называться.