«Это и было торжеством справедливости и великою почестью для пожалованных», – говорит И. Е. Забелин. Большего, при тогдашних понятиях, царь ничего сделать не мог. «Наперекор желаниям даже самого Государя, – продолжает Забелин, – и Трубецкой, и очень многие другие бояре везде должны были первенствовать пред Пожарским. Однако и то было великим делом, что на коронации он держал по чину третью регалию (принадлежность торжественного царского облачения), весьма знаменательную, державу, яблоко владомое, великодержавное. Первую регалию – корону (шапку Мономаха) держал дядя царя – Иван Никитич Романов, с которым было заспорил о месте Трубецкой, но был остановлен царем, который ему сказал, что, действительно, Романов меньше тебя, Трубецкого, но он мне по родству дядя, и потому быть вам без мест… Трубецкой держал вторую регалию – скипетр.
Спор Трубецкого о месте очень ясно свидетельствует, что здесь люди занимали между собой свои почетные места не по личным заслугам и достоинствам, а по заслугам и достоинству своего рода. Если б Пожарский был великороднее Трубецкого, он занял бы и место почетнее. И не один Трубецкой первенствовал в это время перед Пожарским. Выше его стоял и подручный его воевода по ополчению, боярин Василий Петрович Морозов. Впрочем, несмотря на тесноту от этих пресловутых отеческих мест, смысл подвига Пожарского во время коронации избранного царя выдавался очень наглядно. Во время церемонии Пожарский предварительно был послан за царским саном на Казенный двор, откуда торжественно Благовещенский протопоп нес на блюде крест, диадему и Мономахову шапку; за ним Пожарский нес скипетр, а затем дьяк, будущий казначей, Трахониотов, нес яблоко – державу. Впереди, для чести сана, шел боярин Василий Петрович Морозов, что было почетнее, чем несение скипетра, но знаменательный почет оставался на стороне Пожарского.
Любопытно и то, что этот царский сан первыми выносили на торжество люди Нижегородского ополчения. Когда регалии были отнесены тем же порядком в собор и поставлены посреди храма на налое, тот же Пожарский оставался при них все время для почетного предстояния и оберегания. Таким образом, и на символическом «действе» коронования Пожарский, и он один, первый торжественно поднял давно оставленный скипетр Русского царства, первый принес его к священному торжеству царского постановления, один оберегал царский сан до времени коронования, а потом ему же, не без знаменательного смысла, досталось при священнодействии хранить в своих руках державу того же царства, которая своим символом и обозначала это самое царство.
Нет сомнения, что в этом назначении для Пожарского церемониальных мест руководила царским повелением духовная власть, собравшиеся митрополиты и архиепископы, в числе которых вторым был ростовский святитель Кирилл, миротворец Нижегородской рати от Ярославля до Москвы. Современники, стало быть, очень хорошо понимали значение заслуг Пожарского и искренно выражали ему свою признательность во всех случаях, где этому не служили помехою чины (обряды) и места (теперешние чины)».
Так же смотрели на Пожарского и поляки; ведя через два года посольские переговоры с русскими, они прямо высказывали, что московское боярство «Пожарского в больших богатырях считает».
«Вот почему и мы, потомки, – говорит И. Е. Забелин, – почитаем его главным героем и большим богатырем».
Конечно, таким же героем и большим богатырем навсегда останется в сердцах русских людей, как «выборный от земли», нижегородский посадский человек Козьма Минин Сухорук, так и вдохновивший его своим пастырским словом необоримый и твердый адамант – святейший Гермоген, патриарх всея Русии, ныне причтенный нашею Церковью к лику святых.
Избранием на царство Михаила Феодоровича Романова закончилась Смута, наступившая в нашей земле с угасанием в лице Феодора Иоанновича царского рода из дома Иоанна Калиты.
Смута эта выразилась глубоким потрясением всех основ Московского государства, созданного неусыпными трудами его собирателей по заветам святого митрополита Петра Чудотворца, и разразилась многими великими бедами над землею: население от постоянных ратных дел, разбоев и грабежей, голода и мора должно было сильно уменьшиться в числе и до крайности обеднело, причем жестокая борьба бездомной голытьбы с имущим людом доходила порой до чрезвычайного озлобления.
Вмешательство Сигизмунда III в наши дела, сперва тайное, а затем и явное, вопреки голосу лучших людей Польши, привело к развитию сильнейшей вражды, и притом на весьма долгие годы, между двумя соседними славянскими государствами; при этом, пользуясь наступившей Смутой, в наши пределы вместе с поляками постоянно вторгалось немало и чисто русских людей, уроженцев Западной Руси и запорожских казаков, совершавших братоубийственные наезды на беззащитные московские города и селения.
К концу Смутного времени Смоленская земля оказалась во власти поляков, а Новгородская область – занятой шведами. Царская казна, после хозяйничанья Александра Гонсевского и Федора Андронова, была обобрана дочиста.
Разразившись над землею великими бедами, Смута явилась вместе с тем и великим испытанием для Московского государства.
Мы видели, что она началась тотчас же после кончины Грозного в боярских верхах, и главным ее заводчиком был Борис Годунов – «муж чудный и сладкоречивый», одаренный великою мудростью мира сего, направленной исключительно к достижению своих личных честолюбивых и корыстных целей.
За Годуновым не замедлили встать и другие такие же честолюбцы и мудрецы, жестокие, алчные и хитроумные; одни из них подыскивались царства, другие – боярства, третьи – дворянства, четвертые – свободной и привольной жизни; всякий стремился захватить себе возможно более разных благ, вовсе забывая о служении родной земле.
Первая половина Смутного времени выводит наружу целые сонмы этих честолюбцев и хищников, быстро приведших своими действиями Московское государство к краю гибели, несмотря на подвиги высокого самоотвержения во имя любви к Родине некоторых отдельных светлых личностей.
После захвата поляками высшей власти в Москве и падения Смоленска Сигизмунд с торжеством возвратился в Варшаву и праздновал полную победу на недавно могущественной соседней державой, государственный порядок которой был в это время действительно окончательно разрушен.
Но Сигизмунд и поляки не обратили внимания, что Московское государство было вместе с тем и Церковью верующих, Третьим Римом, и этот Третий Рим, незримый для их очей, остался в полной неприкосновенности.
Гетман Жолкевский с недоумением рассказывает в своих «Записках», что при сожжении поляками Москвы и Смоленска многие из москвитян «добровольно бросались в пламя, за православную, говорили они, веру», – очевидно, считая, что они делали это под влиянием охватившего их безумия.
Старый гетман, обладавший тонким умом и огромной житейской опытностью, помогшими ему обойти седмочисленных бояр и ввести польские войска в Кремль, что привело к полному упразднению государственной власти в Москве, – не понял, однако, что москвитяне, кидавшиеся в пламя, были одержимы тем безумием, про которое говорит Апостол: «Будь безумным, чтобы быть мудрым, ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом» (Первое послание ап. Павла к Коринфянам, III, 18, 19).
Это безумие привело сперва «за пристава», а затем и к голодной смерти или к удушению восьмидесятилетнего святителя Гермогена. Но православные обитатели Московского государства чутко прислушивались к глухо раздававшемуся из подземелья голосу своего духовного отца и укреплялись его пастырским словом в том же безумии.
Конечно, безумны, с точки зрения мудрости мира сего, беспримерная оборона обители Живоначальной Троицы преподобного Сергия, а также письмо соловецкого игумена к королю Карлу IX из сопредельного со шведскими владениями Сумского острога о нежелании видеть иноземца на царстве, написанное после того, как соловецкие иноки отправили свой последний рубль и последнюю серебряную ложку на вспоможение Московскому государству.
Отписки городов друг другу, пересылавшиеся при посредстве «бесстрашных людей» по стране, где кишели польские и воровские отряды, являются самым драгоценным для нас памятником того же безумия, охватившего обитателей Московского государства, каковое безумие, по словам Апостола, есть мудрость перед Богом. В этом безумии открывается полностью все величие «прямых» русских людей, выступивших на смену «кривых» своих соотечественников для спасения Родины.
И во множестве городов, не бывших во власти польских и воровских шаек, «архимандриты, и игумены, и протопопы, и попы, и весь Освященный Собор, и воеводы, и дьяки, и дворяне, и дети боярские, и головы и сотники стрелецкие и казачьи, и стрельцы, и казаки, и всякие служилые люди, и посадские старосты и целовальники, и все посадские и всякие жилецкие люди» – единодушно, всем миром, почти в одних и тех же выражениях, несмотря на то, что города эти находились в разных краях государства, постановляли приговоры, чтобы стоять всем единомышленно за истинную православную христианскую веру, за Дом Пречистой, где образ Божией Матери (Его же евангелист Лука написал), и за светильников и хранителей, митрополитов Петра, Алексия и Иону, чудотворцев московских, после чего тотчас же, на конях и на лыжах, отправляли ратных людей для очищения Московского государства от поляков и Литвы.
Это очищение, как мы видели, вызвало крайне напряженную борьбу с внешними врагами и жестокие раздоры со своими же ворами и казаками, причем после убиения Прокофия Ляпунова дело земских людей, вставших на защиту Отечества, закончилось, как казалось, совершенной неудачей.
Но незримый Третий Рим – Православная церковь, объединявшая все верующие сердца жителей Московского государства – остался по-прежнему непоколебимым, и врата адовы не одолели его.
Наступившее вслед за убиением Ляпунова лихолетье вызвало небывалое усиление религиозного чувства русских людей; многие из них сподобились чудесных видений; повсеместно был установлен строгий трехдневный пост, даже и для «млекосущих» младенцев. Наконец, нижегородский посадский человек, Козьма Минин Сухорук, глубоко пораженный явлением ему преподобного Сергия и дошедшим до него последним пастырским призывом святителя Гермогена, «зело оскорбился» бедствиями Родины. Он поднял своим пламенным словом «последних людей» Московского государства, которые, избрав доблестного князя Димитрия Михайловича Пожарского своим вождем, успели, наконец, после многих тяжких трудов очистить Родину от польских и литовских людей и вместе с тем сумели установить во имя православной веры соглашение и с казачеством, столь враждебно разошедшимся с Земщиной за Смутное время.