вшись на устье Невы, вошел в предварительное сношение с Салтыковым. Опасения его оправдались. Салтыков и слышать не хотел, чтобы впустить его в Орешек.
Скопин, отовсюду окруженный изменой, с отчаянием предусматривал пагубное окончание своего важного предприятия. Лишенный всякого приюта, он бродил по берегам Невы, недоумевая, к каким средствам прибегнуть для своего спасения. Оставаться в Ижорской земле было бы не что иное, как подвергаться без всякой цели опасности быть схваченным бунтовщиками. Но куда ему обратиться? Оставался свободным один только путь, ведущий за шведский рубеж к Выборгу. Горестно было ему явиться беглецом к шведам, которые тогда наверное отказались бы войти с ним в переговоры, и, таким образом, главный предмет данного ему от царя поручения остался бы без исполнения. Несмотря на то, крайность его положения, вероятно, вынудила бы его наконец идти в Финляндию, если бы обстоятельства не приняли вдруг неожиданно благоприятного для него оборота.
В Новгороде выгоды торговли, хотя много, но еще не совсем упадшей, связывали между собой разные сословия, и потому именитые люди сохраняли некоторое влияние над мятежной чернью. К тому же митрополит Исидор пользовался общим уважением. Его увещания, подкрепленные мнением знатнейших граждан, сильно подействовали на простолюдинов. Новгородцы с общего совета положили не нарушать данной царю Василию присяги и приговорили отправить игуменов и пятиконецких старост к князю Михайлу Васильевичу просить его возвращаться в Новгород с обещанием содействовать ему во всем. Обрадованный князь спешил в Новгород, где сделанная ему встреча не только митрополитом, дворянами и детьми боярскими, но и посадскими людьми успокоила его совершенно. Он немедленно занялся устройством нового ополчения и вместе с тем вошел в сношение с графом Мансфельдом, главноначальствующим над шведскими войсками в Лифляндии.
Мансфельд прислал в Новгород королевского секретаря Монса Мартензона для постановления предварительных условий в рассуждении содержания требуемого царем вспомогательного войска185. Скопин, следуя данным ему наставлениям, всемерно таил от посланного печальное положение дел в России и уверял его, что все смятение происходило от тысяч восьми бунтовщиков, подкрепленных четырьмя тысячами поляков и двумя тысячами казаков. Но швед не вдался в обман и дорого ценил предлагаемую помощь. Не время было торговаться. Скопин вынужден был согласиться на требуемую плату. Положили на мере, чтобы вспомогательному войску состоять из трех тысяч человек пеших и двух тысяч конных и чтобы им выдавалось от царя ежемесячно каждому конному по двадцать пять ефимков, а каждому пешему по двенадцати. Кроме того, назначалось также ежемесячно главному начальнику пять тысяч ефимков, двум генералам под ним четыре тысячи, да на ротмистров и прочих офицеров пять тысяч. Все это в совокупности составляло в месяц по сто тысяч ефимков (сто сорок тысяч нынешних серебряных рублей). Впрочем, Мартензон не имел полномочия на постановление окончательного договора, заключение коего король предоставлял съезду, назначенному в Выборге. Скопин отправил на оный шурина своего стольника Семена Васильевича Головина и дьяка Сыдавного Зиновьева. Он хотел с ними же послать в виде задатка пять тысяч рублей и даже писал о том в Швецию, но казна, коей он располагал, была так скудна, что он не мог собрать более четырех тысяч восьмисот рублей (шестнадцать тысяч нынешних серебряных), которые и вручил посланникам.
Между тем как сие происходило в северо-западных пределах государства, Тушинский вор весьма усиливался в самых недрах оного по случаю вероломства поляков, которые устремлялись на несчастную Россию, как хищные вороны на растерзанный труп. Не только те из них, кои уже находились при самозванце, не соглашались отстать от него, но даже новые хоругви спешили из Польши к ним на помощь. Поводом вторжения оных в Россию служило честолюбие и алчность к добыче Яна Сапеги, старосты Усвятского186. Сей вельможа, коего староство находилось на границе, хорошо знал жалкое состояние России и вздумал воспользоваться оным для удовлетворения своих страстей. Напрасно двоюродный брат его, канцлер литовский Лев Сапега, увещевал его отстать от своего предприятия. Он не послушался и стал набирать войско. Распутная и корыстолюбивая шляхта охотно стекалась под начальство отважного вождя, который сулил ей раздолье и обогащение. В скором времени собралось до семи тысяч конных копейщиков, с коими Сапега семнадцатого июля вступил в российские пределы близ Баева и направился по дороге к Москве, хотя город Смоленск, мимо которого ему надлежало проходить, оставался верным царю. Подойдя к Смоленску первого августа, он переправился через Днепр в пяти верстах ниже города, близ устья речки Дубровны, а третьего числа подтянулся около части города, на правом берегу Днепра лежащей, на расстоянии одной версты от укреплений. Намерение его было выйти под городом на Московскую дорогу, но он не был допущен к тому войском, высланным из Смоленска начальствующим там боярином Шеиным. Польский вождь, отброшенный к северу, не иначе мог достигнуть Московской дороги, как направляясь чрез Прудищи во Пнев, и в сем кружном обходе он потерял два дня. В следующие дни он продолжал движение свое к Москве мимо Дорогобужа и Вязьмы и семнадцатого находился уже в Цареве-Займище, нимало не подозревая, что в то же самое время не в дальнем расстоянии от него совершалось предприятие, в коем суждено ему было принимать участие.
Тушинский вор, известившись о следовании Марины, отца ее и польских послов под прикрытием отряда князя Долгорукого, выслал двенадцатого августа из своего стана для перенятия им пути поляка Зборовского с двумя тысячами конных поляков, которые мчались так быстро, что в четыре дня проехали более трехсот пятидесяти верст и нагнали искомых ими в Бельском уезде187. Князь Долгорукий не нашел возможным чинить отпор. Оставив в руках самозванцевых сподвижников поляков, охранению его вверенных, он спешил возвратиться в Москву с малым числом людей, ибо большая часть при нем бывших воинов разъехалась по домам188.
Марина, старый Мнишек и даже один из послов, Олесницкий, родственник Мнишеков, согласились ехать к самозванцу вопреки столь недавно данным обещаниям189. Другие же послы, ехавшие другой дорогой, продолжали беспрепятственно путь свой до Польши190.
Впрочем, сама Марина не спешила в Тушино и, очевидно, колебалась. В душе ее происходила сильная борьба между обольщениями тщеславия и позора разделять ложе грубого и несомненного обманщика. Дабы выиграть время и оградить себя от всякого принуждения, она решилась прибегнуть к защите Сапеги и двадцатого числа приехала к нему в Царево-Займище191. Сапега не отказал ей в покровительстве и повел ее с собой в Тушино; двадцать третьего он остановился в Можайске, а Марина расположилась в семи верстах оттуда, в городке Борисове.
Хотя самозванец пушечной пальбой изъявлял радость свою о избавлении мнимой супруги, однако его тревожила мысль, что Марина, может быть, откажется признать его за своего супруга192. Нельзя было надеяться вынудить страхом признание, ибо Сапега, конечно, не допустил бы никакого насилия над ней. Оставалось единственное средство – убедить старого честолюбца Мнишека, чтобы он уговорил дочь свою принять участие в обмане, коего торжество могло еще возвратить ей и всей семье их оплакиваемое ими величие. В сем намерении самозванец через разных посланных поляков вошел в сношения с Сандомирским воеводой, который не сразу согласился споспешествовать его видам193. Вероятно, Мнишек, продавая честь дочери своей, много торговался, ибо постыдные пересылки продолжались около двух недель. В течение оных Сапега и Марина медленно приближались к Тушину. Двадцать девятого числа они находились в Звенигороде, где Марина, по совету самозванца, занялась в Сторожевском монастыре положением гроба угодника, в народе весьма уважаемого194. Самозванец уговорил ее к сему действию, представив необходимость стараться сколько возможно изгладить мысль о ее нечестии, которую она неосторожными поступками во время пребывания своего в Москве укоренила в общем мнении и которая тогда же была одной из главнейших причин гибели Отрепьева.
Наконец, первого сентября Сапега подошел к самому Тушину и остановился только в одной версте от стана195. Но и в этом близком расстоянии Марина не решилась еще ехать к мнимому супругу и осталась при Сапеге, в стане коего самозванец имел с ней пятого числа первое тайное свидание196. Марина с невольным содроганием предстала пред человеком самой грубой наружности и нимало не похожим на умершего супруга ее. Но в горделивом сердце ее омрачение тщеславия скоро превозмогло первоначальные впечатления молодости и женской стыдливости. Вследствие окончательных переговоров она согласилась келейно обвенчаться с тем, кого самым сим бракосочетанием уличала в гнуснейшем подлоге. Церковный обряд исправлял иезуит, ее духовник197. Успокоив гибкую совесть свою, она восьмого сентября переехала в Тушино и имела торжественное свидание с самозванцем, где с обеих сторон притворная нежность изъявлялась радостными слезами, к постыдному умилению нескольких слабоумцев. Большая часть последователей Тушинского вора нимало не сомневались в его самозванстве, но и те, прикрываясь лицемерным легковерием, указывали на признание его Мариной за своего супруга как на неоспоримое доказательство его подлинности. Как бы то ни было, присутствие Марины в стане самозванца много возвысило его в общем мнении.
Олесницкий и старый Мнишек не остались при самозванце и возвратились в Польшу. Первый уехал немедленно, а Мнишек после четырехмесячного пребывания в Тушине198. Оба они прежде отъезда своего успели выманить у самозванца важные для себя выгоды. Олесницкий получил от него жалованную грамоту на владение городом Белым, а Мнишека он обязался тотчас по вступлении своем в Москву удовлетворить всем, что ему было обещано Отрепьевым, а именно, заплатить ему триста тысяч рублей (миллион нынешних серебряных) и отдать ему в вечное владение Северское княжество, включая в оное Смоленск, Рославль, Брянск, Почеп, Стародуб, Трубчевск, Карачев, Комарск, Курск, Рыльск, Путивль, Новгород-Северский, Чернигов и Муромск с принадлежащими к ним волостями