открыть переговоры для предупреждения дальнейшего кровопролития. Но Слизень доехал только до Царево-Займища. Царские воеводы, начальствовавшие в Можайске, отказались пропустить его к Москве и известили его, что царь, справедливо оскорбленный вероломным вторжением короля в Россию, решительно не хочет ни принимать послов, ни входить ни в какие с ним сношения, пока король не выйдет из московских пределов. Твердость сего отзыва показывает, что Василий понимал достоинство монарха российского и что честь венца Мономахова не омрачилась на челе злосчастного, но крепкодушного старца.
Известия, полученные в королевском стане о приближении к Москве от Новгорода царской и иноземной рати, скоро подтвердились. Князь Хованский, еще в январе месяце отряженный, как выше сказано, Скопиным навстречу ожидаемому из Выборга Горну, очистил на пути своем Ростов и Кашин. Между тем и Горн выступил в поход и двенадцатого февраля перешел за русский рубеж с четырьмя тысячами человек, из коих, однако ж, оставил полторы тысячи в Ижорской земле для охранения финляндской границы и для наблюдения за городами Ямом и Ивангородом, сильно занятыми самозванцевыми приверженцами135. С остальными же двумя тысячами пятьюстами англичанами и французами он медленно двигался к Новгороду, а оттуда пошел через Старую Руссу и Осташков на Старицу, где совершил соединение свое с князем Хованским. Русский и шведский начальники, имея в совокупности до семи тысяч воинов, пошли на Ржев. Хотя по первому слуху о приближении их засевшие в сем городе запорожцы и выслали двухтысячный отряд по Старицкой дороге, но передовая стража сия занялась более пьянством, чем наблюдением136. Пользуясь ее беспечностью, Хованский и Горн обошли ее, явились неожиданно перед Ржевом и истребили всех запорожцев, которых застали на левом берегу Волги; казаки же, находившиеся на правом берегу реки, успели сжечь посад и укрыться в замке. Продолжая действовать с тем же успехом, Хованский и Горн двадцать четвертого апреля беспрепятственно заняли Зубцов137.
Так как от Зубцова до Хлепеня считается не более двадцати пяти верст, то Зборовский не отважился оставаться в столь близком расстоянии от неприятеля, числом весьма его превосходящего. Сам Зборовский отвел поляков в селение Липцы, лежащее на дороге от Зубцова в Царево-Займище, а казаки Заруцкого отошли по направлению к Вязьме и расположились в Шуйском.
Другому польскому вождю, Лисовскому, также предлежало помышлять о своем спасении. Смелый наездник сей всю зиму держался в Суздале и безнаказанно опустошал окрестности138. Конечное отступление Сапеги и тушинцев лишало его всякой опоры посреди враждебной земли. Но, хотя отовсюду отрезанный, он не терял духа и при начале весны решился вооруженной рукой пробиться до польской границы. Выступив из Суздаля в сопровождении казацкого атамана Просовецкого, он переправился за Волгу и мимоходом приступил к Колязину монастырю139. Тамошний воевода Давыд Жеребцов защищался храбро, но безуспешно. Неприятель овладел монастырем и зверски воспользовался правом победы. Обитель была разграблена и сожжена, а все находившиеся в ней люди, не исключая ни Жеребцова, ни монахов, были преданы смерти. После разбойнического подвига сего Лисовский пошел далее проселочными дорогами и достиг Великих Лук, куда вступил беспрепятственно140.
Между тем в Москве князь Михайло Васильевич ревностно распоряжался приготовлениями к походу против Сигизмунда. Он хотел избавлением Смоленска заслужить новую признательность Отечества, уже прославлявшего его за освобождение столицы. Но в неисповедимых советах Всевышнего не ему суждено было довершить спасение России. Еще не исполнилась мера казни, предопределенной гневом Божиим над несчастным Отечеством нашим.
Московские жители не переставали честить юного героя торжественными изъявлениями народной к нему любви и признательности. Все взоры устремлялись на того, которого считали единственной опорой государства. Вопреки обычной ему скромности так превозносили Скопина, что сам венценосный Василий казался второстепенным лицом в своей столице. При столь всеобщем влечении сердец к князю Михайлу Васильевичу, вероятно, многие припоминали, что престол, упразднившийся смертью царя Федора Ивановича, должен бы принадлежать ему, как представителю по первородству прав ветви Рюрикова дома, самоближайшей к царскому корню. Все это несказанно тревожило царя Василия и других завистников Скопина, из коих злейшим являлся царский брат князь Дмитрий Шуйский, который, мечтая о наследовании престола после бездетного Василия141, видел в победоносном сроднике своем опасного соперника. Безнравственные люди не всегда умеют лицемерить: неприязненное расположение князя Дмитрия к Скопину огласилось и даже дошло до ушей Делагарди. Шведский военачальник предупреждал друга и сотрудника своего о ковах, замышляемых против него, и советовал ему для безопасности своей поспешить выступлением из Москвы142. Но чистой душе Скопина нелегко было подозревать в злодействе ближних родственников. Несмотря на предостережения, он не переменял обращения с ними и с благородной доверчивостью предавался в руки своих ненавистников. Будучи двадцать третьего апреля на крестинном пиру у князя Ивана Михайловича Воротынского, он не отказался выпить меду из чаши, поднесенной ему княгиней Екатериной Шуйский, супругой князя Дмитрия, и тотчас же крепко заболел143. Едва успели его живого отнести к нему в дом. Кровь рекой лилась у него из носа, и в ночь он скончался.
Москва дрогнула при ужасной вести. Народ в исступлении горести хлынул к дому князя Дмитрия Шуйского, общей молвой обвиняемого в отравлении обожаемого стратега. Царь на спасение брата принужден был выслать дружину свою, которая и отстояла дом144. Неутешным москвитянам, удержанным силой от совершения мести, по мнению их, праведной, оставалось только оплакивать преждевременную кончину незабвенного героя.
Но действительно ли Скопин отравлен? Доказательств преступления не было, да и быть не могло, ибо естественно, что никто не осмеливался приступить к исследованию горестного происшествия, навлекавшего подозрения на лица, столь приближенные к царю. С другой стороны, должно ли слепо верить молве народной, всегда готовой приписывать насилию скоропостижную кончину знаменитых мужей. Из современных писателей только немец Бер и Псковский летописец прямо обвиняют в отравлении Скопина первый – самого царя, а последний – княгиню Екатерину, супругу князя Дмитрия Шуйского. Но Бер, враг Василию и недоброжелатель русским, во всем сочинении своем являет беспутную наклонность чернить царя и злословить наших соотечественников, и потому естественно ему было выдавать за неоспоримую истину пустые слухи, когда они согласовались с его предубеждениями. Псковская летопись, писанная в замечательном духе ненависти ко всем высшим сословиям России и к поддерживаемому ими царю, также не должна была усомниться дать веру клевете, представляющей в столь гнусном виде Васильеву ближайшую сродницу. Нельзя не заметить также, что сила сих двух свидетельств, уже самих по себе сомнительных, еще ослабляется важным показанием Жолкевского. Сей истинно государственный муж, имевший в то время столь тесные и столь доверенные связи с именитейшими людьми в России, решительно отвергает толки об отравлении Скопина и приписывает смерть его болезни.
Царь, по крайней мере, по наружности, разделял общую скорбь и в ознаменование отличного уважения к памяти незабвенного героя приказал похоронить его в приделе Архангельского храма, где покоится прах самодержцев российских. Но если действительно Василий сам не чужд был коварного замысла на погубление Скопина, то суд Божий не замедлил совершиться над преступным венценосцем. Опуская в землю гроб доблестного защитника своего, царь погребал не его одного, но и самый престол свой.
Глава 6 (1610)
Безвременная кончина героя Скопина была бедственной для России в особенности потому, что прервала воинские его подвиги прежде, чем он мог довершить избавление Отечества. Правда, Москва уже была освобождена, однако ж для совершенного успокоения государства нужно еще было искоренить представителя холопьей стороны, засевшего в Калуге, самозванца, и принудить короля Польского не только снять осаду Смоленска, но даже вовсе очистить пределы российские. И то, и другое нелегко было исполнить. Лжедимитрий сильно опирался на преданность к нему черни почти в целой России, кроме северных Заволжских областей. Сигизмунд, со своей стороны, предводительствовал войском хотя и не весьма многочисленным, но коему доброе обучение и воинский навык давали важное преимущество над нестройными полками царскими. В сих обстоятельствах для достижения трудной двоякой цели требовалось дружное стечение под хоругвь царскую всех благомыслящих россиян. Но такого единомыслия можно ли было ожидать, когда самая смерть князя Михайла Васильевича открывала путь к новым неминуемым раздорам.
Не одна Москва оплакивала несчастный жребий любимого вождя. Горесть народная имела сильный отголосок и в прочих городах, подвластных царю. В гибели Скопина видели предвестие гибели Отечества, и все проклинали имя царского брата; его подозревали в убийстве стратега, облеченного общей доверенностью, которую Скопин уже славно оправдал самым делом. Впрочем, чувства сии, по большей части удерживаемые страхом царского гнева, таились в глубине скорбных сердец. В одной Рязани народ не скрывал своего озлобления. Там все еще господствовал крепкодушный Ляпунов. Несмотря на преступное его воззвание Скопина к измене, царь не смел карать его посреди рязанцев, очарованных его умом и твердостью. Но Ляпунов постигал, что казнь его только отсрочивалась и что ему не избежать ее, если Василий утвердится на престоле. Желание обезопасить себя придавало новую силу питаемой им ненависти к царю, коего в душей своей, впрочем, истинно преданной Отечеству, он полагал вовсе не способным управлять волнуемым государством. Итак, все помышления его клонились к низвержению Василия, и он только искал благовидного предлога к явному против него восстанию. Толки народные о смерти Скопина предоставляли ему удобный случай для исполнения своего намерения. Не довольствуясь обвинением царского брата, он огласил самого царя отравителем мужественного избавителя столицы, призывал рязанцев к мести, и голос его взволновал преданные ему сердца. Вся земля Рязанская, гнушаясь преступным венценосцем, отложилась от него. Один только Зарайск пребывал верным. Там бодрствовал знаменитый Пожарский. Напрасно Ляпунов посылал к нему племянника своего Федора Григорьевича Ляпунова для увещания действовать с ним заодно на отмщение за Скопина