145. Пожарский не поколебался и просил помощи у царя. Василий спешил послать к нему воеводу Глебова с отрядом воинов и стрельцов. Впрочем, Ляпунов ничего не предпринимал против Зарайска. Враг Василия, но еще более враг злодеев России поляков, он не хотел междоусобным кровопролитием ослабить ряды пылавших справедливой ненавистью к иноземцам; напротив того, искренно желал обратить к единомыслию всех русских и тем положить непреодолимую препону коварным замыслам короля Сигизмунда. В сем намерении он даже решился войти в сношения с самозванцем. Но скоро убедившись, что Лжедимитрием уже совершенно овладела холопья сторона, торжество коей было бы разрушением всякого государственного устройства в России, он прекратил посылки в Калугу и обратился с происками своими в столицу. Там не переставал крамольничать князь Василий Васильевич Голицын. Пылкий, но чистосердечный Ляпунов не мог истинно уважать вельможу, столь много посрамившего высокий сан свой, однако ж сблизился с ним в надежде при его помощи осуществить свои мечтания. Он знал, что, несмотря на злонравие Голицына, знатность, богатство и родственные связи с первейшими людьми в государстве привлекали к нему многочисленных приверженцев. К тому же соединяла их общая ненависть к царю. Посредством тайных пересылок они уговорились между собой. Голицын обещал при первом удобном случае убедить московских жителей низвергнуть Василия, а Ляпунов обязался содействовать к избранию в цари самого Голицына. По его мнению, государь, правильно избранный, каков бы он ни был, мог еще водворить единомыслие между русскими, утомленными раздором.
Пока сплетались козни сии, царь важной ошибкой усугубил трудность своего положения. Смерть Скопина оставляла праздным главное начальство над царским войском. Нелегко было заместить вождя знаменитого, редкими качествами снискавшего любовь и доверие войска как русского, так и иноземного. Однако ж между русскими воеводами были люди, уже многими подвигами доказавшие свою воинскую доблесть на поле ратном. В главе их стоял боярин князь Иван Семенович Куракин, победитель Лисовского на Медвежьем Броду и спаситель царского войска, разбитого самозванцем под Каменной по робости князя Василия Васильевича Голицына и по неискусству главного предводителя князя Дмитрия Ивановича Шуйского. В действиях против Сапеги под Дмитровом Куракин также оказал себя счастливым исполнителем предначертаний князя Скопина. Казалось, заслуги сии давали ему право на главное начальство. Но выбор царя пал на другого. Ослепленный братской нежностью, пренебрегая общим мнением, он не усомнился передать славное наследие Скопина тому, в ком народ видел его убийцу. Москвитяне с ужасом и омерзением узнали, что главное предводительство над царским войском вверялось князю Дмитрию Ивановичу Шуйскому; выбор несчастный, не оправдываемый даже никакими воинскими достоинствами нового вождя. Могли ли не вспоминать, что царский брат неразумными и малодушными распоряжениями своими сгубил уже первое войско, противопоставленное Тушинскому вору, и первый открыл ему путь под Москву!
Между тем отдельные военные действия продолжались с переменным счастьем. Царский воевода князь Василий Федорович Литвинов-Мосальский подступил было под город Шацк, державший сторону Лжедимитрия. Но шацкий воевода князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский разбил Мосальского и принудил его отступить. Царь для подкрепления Мосальского послал стрелецкий отряд под начальством головы Ивана Мажарова, но сей не достиг своего назначения. Ляпунов, сведав о его походе, послал войско перенять ему путь. Встретив неожиданное препятствие, Мажаров покорился Ляпунову и пошел в Переславль-Рязанский.
На границах шведских Лжедимитриева сторона держалась также удачно. Весной генерал Врангель вышел из Нарвы и обложил Ивангород с двенадцатью тысячами шведов и наемных фламандцев, швейцарцев и англичан146. Врангель надеялся скоро овладеть городом, весьма нуждающимся в хлебных запасах. Но осажденные твердо стояли за самозванца. По просьбе псковитян Лисовский и Просовецкий двинулись от Великих Лук к Ивангороду, дабы тревожить осаждающих и затруднять их продовольствие.
Под Смоленском осадные работы, остановленные весенним разлитием вод, еще не возобновлялись. Осаждающие и осажденные оставались как бы в бездействии. Только польские пахолики продолжали разорять окрестности. Одна из их шаек, посланная в числе тысячи восьмисот человек147 за съестными припасами, доходила до Брянска и на возвратном пути подступила под Рославль148. Жители города оборонялись и отбили первый приступ, но пахолики под предводительством товарищей Стрыеньского и Надольского возобновили покушения свои с лучшим успехом. Пока одни из них вырубали ворота, другие подкладывали огонь к острогу и с разных сторон ворвались в посад, разграбили его и выжгли. Знатнейшие из рославльцев заперлись в замке и объявили, что готовы сдаться, но только королевскому войску, а не пахоликам, буйства и неустройства коих страшились. Король, располагающий смоленскими пригородами как своей собственностью, отдал Рославль в староство князю Порыцкому, который и поспешил отправить роту для занятия замка.
Поляк Руцкий все еще занимал Иосифов монастырь, так сказать, в тылу Горна и князя Хованского, стоявших в Зубове; Валуев, наблюдавший за монастырем, не считал себя достаточно сильным, имея в своем распоряжении только две тысячи человек, не решался идти на приступ и требовал подкрепления. Горн послал к нему Делавиля с тысячей французов, которые, соединившись с отрядом Валуева, подступили под Иосифов второго мая149. Делавиль, оставив в засаде половину своего войска и всех русских, сам с пятью сотнями французов подошел скрытно к воротам деревянного города, выбил их ступой и ворвался в посад. Но Руцкий высыпал из монастыря и стал крепко теснить нападающих, к которым поспешили на помощь оставленные позади французы и русские. На улицах посада завязался жаркий бой. Поляки остались победителями, а Валуев и Делавиль, претерпев довольно значительный урон, отступили за семь верст от Иосифова. Однако ж удача сия не ослепила поляков. Они чувствовали, что им, так сказать, забытым посреди неприязненного края, нелегко будет удержаться против новых покушений царских воевод. Они послали к Зборовскому просить помощи, а между тем, для сосредоточения собственных оборонительных средств, сожгли посад в намерении ограничиться защитой каменной монастырской ограды.
Зборовский, извещенный об опасности, угрожающей Иосифову, вошел в сношение с Казановским. Оба вождя уговорились соединиться девятого мая под Царевым-Займищем и вместе идти к Иосифову, но участь защитников обители была уже решена прежде прибытия их.
Дух своеволия и разномыслия не оставлял закоснелых тушинцев, укрывавшихся за стенами монастырскими. Одни желали оставаться там в ожидании требованной помощи; другие изъявляли намерение пробиться сквозь неприятеля. После жарких прений мнение последних превозмогло. Очистив монастырь, достаточно снабженный орудиями и запасами, все шумной толпой выступили в поле и расположились лагерем. Тут опять возникли новые раздоры: одни хотели идти в Калугу к самозванцу, другие в Смоленск к королю. Поляки, занятые междоусобием, не приняли даже обыкновенных мер предосторожности, дабы обезопасить свой лагерь: никто не хотел выехать на стражу. Делавиль, извещенный через перебежчика о столь непростительной небрежности, поспешил ею воспользоваться. Взяв с собой двести французов и пятьсот конных русских, он ночью сильно ударил на беспечных неприятелей и так разгромил их, что из всего отряда Руцкого спаслось не более трехсот человек, успевших достигнуть Царева-Займища150. После сего подвига Делавиль и Валуев беспрепятственно заняли Иосифов151. При сем случае возвращен из плена митрополит Филарет и отправлен в Москву152.
Делавиль, оставив Валуева в Иосифове, возвратился к Горну, который в сопровождении князя Хованского выступил к Белой в надежде покорить сей город при помощи тайных сношений с некоторыми из тамошних обывателей153. На пути войско царское везде встречало самые дружеские расположения в сельских жителях, оскорбленных неистовствами поляков и казаков. Крестьяне охотно доставляли продовольствие и даже обещались собрать деньги на жалованье иноземцам. Со всем тем предприятие не удалось. Оборона Белой поручена была завоевателю ее Гонсевскому. Несмотря на то что при нем было только несколько сотен поляков и тысяча казаков, он встретил Горна и Хованского под стенами города. Двадцать шестого мая завязался упорный бой, прекращенный только темнотой ночи. На следующий день шестнадцать французов перешли к Гонсевскому и уведомили его, что некоторые из белян уговорились с царскими воеводами поджечь стену во время предположенного приступа. Гонсевский приказал схватить всех оговоренных. Горн и Хованский, не ведая еще о расстройстве замысла своего, двадцать восьмого числа пошли на приступ. Нападающие с нетерпением, но вотще ждали пожара. Стена не дымилась, и они, убедившись наконец, что нечего им полагаться на содействие белян, отступили, потеряв более ста человек. Сия неудача и полученное Горном и Хованским известие, что казаки Казановского в тылу отбили их обоз, побудили сих вождей обратиться в следующую ночь назад к Зубцову154. Они отступили вовремя, ибо уже им угрожала новая опасность со стороны Смоленска155.
Известия, получаемые в королевском стане, согласовались в том, что на выручку Смоленска собиралось уже в Можайске царское войско, которое, при содействии отряда князя Хованского и Горна, легко могло подавить польские отряды, оберегавшие Смоленскую дорогу. Отряды сии расположены были следующим образом: полковник
Казановский с восемьюстами человек стоял в Вязьме, имея перед собой в Цареве-Займище Дуниковского с семью сотнями человек; в Шуйском находился Зборовский с тремя тысячами тушинских поляков и с казаками Заруцкого156. Всего-навсего было, может быть, не более шести тысяч человек, но и от тех нельзя было ожидать дружного действия, как потому, что над ними не было общего начальника, так и по обычному своевольству тушинцев. Король почел необходимым хоть несколько усилить сии войска и приказал коронному гетману Жолкевскому отправиться для соединения с ними, взяв с собой девятьсот восемьдесят конных поляков и тысячу пехоты. Сигизмунд полагал, что самые тушинцы устыдятся не слушаться вождя знаменитого, каковым был Жолкевский, как по званию своему, так и по личному достоинству