201. Следуя сему совету, Захарий Ляпунов, Федор Хомутов и Иван Никитьевич Салтыков с большой толпой подговоренных ими дворян семнадцатого июля явились во дворец, и Ляпунов со свойственной ему дерзостью сказал царю: «Долго ли за тебя проливаться христианской крови? Земля наша опустошается, и за все правление твое ничего доброго не сделалось. Сжалься над гибелью нашею и сложи венец. Мы сами промыслим о себе». Василий в важных случаях превратной жизни своей никогда не изменял твердости душевной. Воспламененный справедливым гневом, он разругал Ляпунова срамными словами и, сказав ему: «Как ты смеешь так изъясняться, когда и бояре мне сего не говорят», бросился было на него с ножом. Но Ляпунов, муж нрава грубого, роста великого и телосложения крепкого, остановил разъяренного старца и завопил: «Не трогай меня! Как приму в свои руки, то всего изомну». Дерзкие слова сии устыдили самых сообщников его. По настоянию Хомутова и Салтыкова заговорщики оставили дворец и пошли на лобное место, куда послали звать патриарха и бояр. Народ также стекался, и толпы его уже не помещались на площади около лобного места. Для большего простора заговорщики перевели сходку в поле за Серпуховскую заставу и насильно увели за собой патриарха и бояр202. Тут они представили всему миру, что от неразумия царя Василия гибнет народ православный и проливается кровь христианская, что ненависть к нему украинских жителей есть главная причина междоусобий, раздирающих Отечество, и что только одно свержение его с престола может умирить государство и водворить между русскими желаемое единомыслие. Лишь патриарх заступался горячо за несчастного венценосца, напоминал данную ему присягу и опровергал несправедливое понятие о его неразумии. Немногие из бояр слабо поддерживали Гермогена, но и те, видя, что народ преклоняется к наветам заговорщиков, сами пристали к их мнению. Огорченный святитель, теряя надежду осилить буйных лаятелей, по крайней мере, не хотел быть свидетелем торжества крамолы. Он оставил сборище и возвратился в город. По отъезде его единогласно положено было свергнуть с престола Василия и до избрания нового государя поручить правление Думе боярской, не допуская в нее обоих князей Шуйских; вместе с тем все целовали крест в том, чтобы не причинять никакого личного вреда ни царю, ни супруге, ни братьям его. Известить Василия о печальном приговоре взялся свояк его, боярин князь Иван Михайлович Воротынский. Сопровождаемый главными заговорщиками, Воротынский предстал пред царем и объявил ему, что русская земля видит в нем главную препону к утушению терзающих ее раздоров и потому бьет челом ему, чтобы он отказался от державы, в руке его Богом не благословенной. Василий, беззащитно оставленный всеми, не исключая и сродников, не посрамил себя постыдной уступчивостью и не дал на себя никакой записи, могущей придать призрак законности его свержению. Одно насилие превозмогло его твердость. Его и царицу вывезли из дворца и отправили на старый его боярский двор. К нему и к братьям его князьям Дмитрию и Ивану приставили стражу; опечатали их сундуки и кладовые.
Сим позорным действием прекратилось царствование царя Шуйского, ознаменованное величайшими из бедствий, каким только Россия подвергалась со времен татарского нашествия. Но несправедливо бы на него одного возлагать вину сих зол. Четырехлетнее правление его было ничто иное, как беспрерывная борьба против начал, разрушающих общественное благоустройство, которые хотя и развились при нем, но коих зародыш засеян был еще при Годунове. Может быть, никакая человеческая премудрость не в состоянии была усладить горькой чаши, оставленной Борисом в наследие своим преемникам! По крайней мере, Василий, хотя и в преклонных летах, явился кормчим бодрым и бесстрашным среди ужасных бурь, непрестанно воздымаемых разожженными страстями. Благородные его усилия могли только отдалить, но не предупредить крушение, и, наконец, сраженный разъярившимися волнами мятежа, он пал, но не бесславно, и, выходя из царских чертогов, имел более права, чем Франциск I в Павии, сказать: «Все погибло, кроме чести!» Впрочем, он и тут еще не погибал для истории. Развенчанному старцу суждено еще было занять несколько прекрасных страниц в летописях Русского царства.
Москвитяне, совершив свой постыдный подвиг, в особенности в угождение к тушинцам, коих надеялись тем отвратить от самозванца и привлечь к единомыслию на защиту столицы от поляков, скоро убедились в тщете своих ожиданий. Высланные ими восемнадцатого числа на поле к Данилову монастырю переговорщики объявили приверженцам Лжедимитрия, что Москва сдержала свое слово и свела с престола Василия и что им предстоит также исполнить данное обещание и выдать головой самозванца203. Но начальники тушинцев уговаривались с москвитянами неискренно; их намерение было низвержением царя возбудить только новые казни в столице и тем открыть себе путь к овладению оной. Обрадованные успехом своей злодейской хитрости, они насмешками отвечали переговорщикам, что москвитяне похвально поступили, низложив похитителя престола, но что они, со своей стороны, готовы умереть за законного своего государя.
Вероломство тушинцев печально поразило столицу. Бесполезное преступление тяготило совесть многих, посягнувших на злое дело единственно из убеждения, что оно необходимо для спасения гибнущего Отечества. Верный патриарх, пользуясь смущением обманутых москвитян, стал было убеждать их возвратить державу Василию. Но и те, которые действительно раскаивались в нарушении присяги, данной Василию, колебались признать его снова своим государем, страшась заслуженной от него мести за прежнюю свою дерзость. Между тем и сам Василий не оставался совершенно в бездействии; хотя и находился под присмотром, однако ж успел войти в тайные сношения с некоторыми из преданнейших к его дому людей и через них старался подкупить стрельцов, коих в Москве находилось до восьми тысяч. Весть о сих происках встревожила главных зачинщиков народного восстания. Они решились прибегнуть к новому насилию, чтобы отстранить всякую возможность возвратить престол низверженному царю. Тратить время им казалось опасным, и для того девятнадцатого июля Захарий Ляпунов, князь Петр Засекин, князь Василий Тюфякин, Михайло Аксенов, князь Федор Мерин Волконский и несколько других заговорщиков, взяв с собой священников и дьяконов из Чудова монастыря, отправились в дом Шуйского и объявили бывшему царю, что для успокоения умов ему должно постричься. Василий решительно отверг сделанное ему предложение, укорял москвитян в несправедливой злобе и говорил, что от него приняли достойную месть только обманщик расстрига и мятежные сподвижники разорителей Отечества, а что их, москвитян, ни в чем никогда не обижал204. Речи сии не тронули заговорщиков; по приказанию их священники приступили к священнодействию. Василий еще противился и, вместо требованных от него обещальных ответов, не переставал громогласно провозглашать, что не имеет желания вступить в монашество. Отречение от мира говорил за него князь Тюфякин205, а Ляпунов с товарищами крепко держали его во время пострижения. По совершении обряда мнимого инока отвезли в крытых санях в Чудов монастырь. Святотатственное дело неизреченно огорчило достойного патриарха. Он не переставал именовать Василия царем, а князя Тюфякина проклинал и признавал за нечестивого инока. В одно время постригли и царицу, также поневоле, в Вознесенском монастыре.
Боярская дума, принявшая по просьбе москвитян бразды временного правления до избрания нового царя, находилась под председательством князя Мстиславского, который, казалось, сообщил ей все свое слабодушие. Она не решалась ни опорочивать действий Ляпунова и сообщников его, ни явно сознаться в единомыслии с ними. В окружных грамотах, повсеместно от нее разосланных для приведения к присяге в послушании временному правлению и для вызова выборных людей на Земскую думу206, коей предлежало назначить нового царя, низвержению Василия придавался некоторый вид добровольного отречения. Замечательно также, что в крестоприводной записи, приложенной к окружным грамотам, в обязанность поставлялось до последней капли крови сражаться с изменниками и Лжедимитрию отнюдь не покоряться, но вовсе не упоминалось о сопротивлении приверженцам Владислава. Очевидно, что происки Жолкевского не совсем были безуспешны и что уже в Москве число желающих воцарения королевича было столь значительно, что бояре не смели противоречить им явно207.
Гетман скоро известился о происшествиях московских и двадцатого числа выступил из Можайска, направляясь через Звенигород к столице208. Знаменитый муж сей отличался столько же душевными качествами, сколько доблестью военной и мудростью государственной. Сильно тронутый несчастным жребием царя Василия, он написал москвитянам, чтоб они воздержались от всякого насилия князьям Шуйским и не забывали услуг, оказанных России славным их родом209. Вместе с тем гетман другим письмом извещал бояр, что идет к ним на помощь против самозванца и будет стараться исполнить волю короля, поручившего ему положить конец напрасному кровопролитию и восстановить спокойствие в России210. Бояре поспешили отвечать, что они сами управятся с Лжедимитрием и что они не желают, чтобы гетман приближался к Москве. Но Жолкевский не уважил их настояний, продолжал путь свой и двадцать четвертого стал лагерем в семи верстах от Москвы, на лугах Хорошевских.
Самозванец, полагая, что появление гетмана в столь близком расстоянии от столицы неминуемо должно развлечь внимание москвитян, вздумал воспользоваться сим обстоятельством для учинения поиска на город211. Наступая по Серпуховской дороге, он зажег слободы и деревни, близ города лежащие. Москвитяне высыпали из предместий ему навстречу. Лжедимитрий, против ожидания своего найдя их готовыми к бою, не отважился на решительное нападение. Дело ограничилось сшибкой, окончившейся не без урона для обеих сторон.
Во время сего сражения князь Мстиславский прислал к гетману сына боярского Федора Телушкина с поручением спросить его, как друг или как недруг пришел он, и в первом случае требовать содействия его против самозванца и домогаться, чтобы он удержал Сапегу от неприязненных действий