212. Гетман, продолжая уверять в миролюбивых намерениях своих, обещал писать Сапеге, а в рассуждении просимой помощи против Лжедимитрия отозвался, что будет действовать против него, когда москвитяне согласятся признать царем Владислава.
Находившиеся при самозванце поляки также пожелали сблизиться с гетманом и в тот же день прислали к нему Яниковского с несколькими товарищами. Яниковский объявил, что вместе с ними отправлен от Сапегина войска в посольство к королю, и просил свободного пропуска до Смоленска. Цель сего посольства была убедить короля не противиться воцарению Лжедимитрия, который, по совету служащих ему поляков, изъявлял готовность, так сказать, откупиться от Польши и вследствие того написал Сапеге, что принимает на себя обязанность тотчас по вступлении своем на престол московский выдать королю триста тысяч злотых (столько же нынешних серебряных рублей) да в течение десяти лет платить ежегодно по триста тысяч злотых в казну Речи Посполитой и по сто тысяч злотых королевичу Владиславу. В том же письме самозванец также обнадеживал, правда, в довольно темных выражениях, что притязания поляков на Северскую землю будут им уважены213. Сколь ни приманчивы были для польского короля, всегда нуждавшегося в деньгах, такие предложения, однако ж Жолкевский не полагал, чтобы Сигизмунд решился довольствоваться ими, когда целая Россия готовилась ему в добычу. К тому же сам самозванец не представлял никакого ручательства в действительном исполнении своих обещаний. Впрочем, гетман не почел себя вправе остановить послов, отправляемых к его государю. Он не только позволил им продолжать путь свой, но даже дал им приставов для беспрепятственного проезда. Но в рассуждении собственных действий своих он соглашался войти в сношение с одним Сапегой, а с Лжедимитрием не хотел иметь никакого дела и отказался от даров, коими самозванец намеревался было снискать его благорасположение.
Двадцать пятого июля князь Мстиславский прислал гетману от имени Думы боярской письмо с некоторыми предложениями. Жолкевский не дал письменного ответа и отозвался, что перепиской дело бесполезно затянется и что потому он требует изустных переговоров, на коих в один съезд можно будет решить более вопросов, чем через десятки писем. Тогда бояре послали к нему сына боярского Богдана Глебова, с изъявлением согласия на переговоры и с просьбой назначить для оных время и место. Они домогались также, чтобы в число переговорщиков включен был со стороны поляков пан Доморацкий, подстолий Львовский, который живал в Москве, был знаком им лично и сам исповедовал православную греческую веру. Гетман не только охотно согласился на такое назначение, но даже, желая всемерно успокоить русских в отношении к предметам веры, избрал в товарищи к Доморацкому пана Балабана, также греческого закона, и к сим двум полякам придал еще трех природных русских, а именно Ивана Михайловича Салтыкова, князя Юрия Хворостинина и Григория Валуева. Съезду положено быть на другой день, в седьмом часу утра, на большой Смоленской дороге, против Девичьего монастыря.
В назначенное время гетманские переговорщики прибыли на съезд, где их встретили присланные от бояр князь Иван Федорович Троекуров, Федор Колычев, Иван Глебов и дьяк Андрей Иванов. При первых объяснениях возникло непреодолимое затруднение. Московские полномочные уверяли, что столица готова признать своим государем Владислава, но с тем, чтобы королевич принял греческую веру. Доморацкий, не обманывая ложными обещаниями своих единоверцев, представил им, что нельзя ожидать такой податливости от юноши, воспитанного под влиянием иезуитов, и что для успешного окончания дела благого он советует им не настаивать о статье вовсе неудобоисполнительной. Увещания его не подействовали на москвитян, которые никак не соглашались отступить от своего требования. Разъехались дружелюбно, но ни о чем не уговорившись.
В следующие дни сношения и переговоры продолжались, но не деятельно. С обеих сторон желали продлить дело. Гетман, вопреки сначала выказываемому им желанию ускорить переговоры, изыскивал средства выиграть время для получения обстоятельных наставлений от короля, которых еще не имел, хотя и требовал их от Сигизмунда тотчас же после Клушинской битвы, видимо, открывавшей для него путь к столице. Москвитяне также тем неохотнее отстраняли возникающие препятствия, что на возведение на престол Владислава далеко еще не было общего согласия всех сословий. Напротив того, как в городе, так и в самой Думе боярской было разномыслие по важному вопросу: кому вручить царскую державу? Все умы находились в волнении. Прежнее предположение о созвании Земской думы для избрания нового царя всем государством, очевидно, делалось неудобоисполнительным, ибо нельзя было предполагать, чтобы гетман и Лжедимитрий спокойно остались под стенами столицы в ожидании выборных из городов. В сих обстоятельствах предстояло одной Москве решить жребий царства. Приверженцам разных искателей престола открывалось обширное поприще к проискам и подговорам. Чернь, подстрекаемая клевретами самозванца, явно доброхотствовала обманщику. За Владислава стояли многие из передавшихся гетману чиновных и служивых людей. Напротив того, духовенство, отвергая королевича из опасения, чтобы по влиянию поляков не пострадало православие, желало видеть на престоле природного русского и увлекалось в пользу князя Василия Васильевича Голицына, пронырством своим снискавшего его доброжелательство. Но глава духовенства, патриарх, хотя и разделявший мнение сего важного сословия и не видевший в избрании Владислава надежного ручательства в сохранении чистоты веры, находил, однако ж, неприличным вручить державу Голицыну, навеки запятнавшему себя не только малодушием на поле брани и частыми изменами, но даже ужасным цареубийством, совершенным им над несчастным Феодором Борисовичем. Мысль о возведении на престол злодея, обагрившегося кровью законного государя своего, справедливо ужасала святителя, и в отвращение столь поносного для целого государства выбора он предлагал в цари четырнадцатилетнего юношу, Михаила Федоровича Романова, сына митрополита Филарета, как ближайшего сродника царя Федора Ивановича по матери сего последнего государя из древнего московского царственного дома. Боярская дума колебалась между сими разными мнениями, кои все, кроме призвания самозванца, имели в ней сильных представителей. Не иначе как по долгом прении и разногласии превозмогли наконец старания приверженцев Владислава, и Боярская дума, приступая к огорчительному для русской народности решению вручить державу не только иноземцу, но еще и сыну враждебного России государя, в особенности подчинялась влиянию председательствовавшего в ней князя Мстиславского, который объявил, что, будучи первым вельможей в государстве, сам не домогается престола, но и не может сделаться подданным кого бы то ни было из соотечественников своих, во всяком случае, уступающему ему в знатности. Впрочем, для приведения в исполнение приговора бояр нужно было еще согласие помещиков и других служивых людей, собранных в Москве; но и они, движимые важнейшими побуждениями, преклонились к совету Мстиславского. В самом деле, при несчастных обстоятельствах, в коих находилась столица, первою потребностью для нее было примирение, по крайней мере, с одним из двух теснивших ее врагов. Достигнуть сей цели возможно было не иначе, как призванием или Владислава, или Лжедимитрия. Всякий другой выбор оставлял бы Москву при собственных истощенных ее силах. Но покориться самозванцу значило бы утвердить торжество холопьей стороны, следствием чего могло быть ниспровержение всех государственных и общественных учреждений в России. Итак, одно призвание Владислава подавало еще надежду отвратить бедствия, угрожавшие Отечеству, и Москва покорилась печальной необходимости!
Однако ж и москвитяне не иначе хотели Владислава, как обязав его условиями, обеспечивающими неприкосновенность православия и самобытность государства. Для постановления договора на сих основаниях Мстиславский предложил гетману войти в прямые с ним сношения. Жолкевский, который между тем перешел с Хорошевских лугов к Сетуни, опасаясь, чтобы дальнейшим отлагательством не остудить благорасположения москвитян к королевичу, согласился на свидание с председателем Боярской думы214. С обеих сторон дали заложников и второго августа съехались в равном числе людей против Девичьего монастыря, на том же месте, где за неделю перед тем происходило свидание князя Троекурова с Доморацким. С гетманом находились некоторые из полковников и ротмистров, а князя Мстиславского сопровождали бояре князь Василий Васильевич Голицын и Федор Иванович Шереметев, окольничий князь Данило Иванович Мезецкий и думные дьяки Василий Телепнев и Томило Луговский215. Подъехав с обеих сторон к намету, раскинутому по приказанию Мстиславского, сперва взаимно поклонились, сидя на конях, потом, спешившись, приветствовали друг друга и заняли места, приготовленные под наметом. Тогда бояре торжественно объявили от имени всей России, что готовы принять Владислава в цари, с тем, однако ж, чтобы гетман утвердил присягой статьи, помещенные в привезенном ими огромном столбце, который и прочтен дьяком Телепневым. Гетман, не получивший еще, несмотря на все свои настояния, никакого наставления от короля, весьма затруднялся дать решительный отзыв на предлагаемые условия. К счастью его, сами русские поставлены были в необходимость отложить дальнейшие рассуждения. Среди совещания вестники беспрестанно прибегали к князю Мстиславскому с донесением, что самозванец подступает к Москве. Бояре спешили возвратиться в город для принятия мер к поданию помощи сражающимся.
Частые сшибки происходили между войсками Лжедимитрия и москвитянами. На одной из них, тридцать первого июля, Сапега был ранен из самопала216. Лжедимитрий, хотя лишенный временно содействия храброго вождя, не менее того решился сделать второго августа поиск на столицу с намерением сжечь ее предместья. Сам он двинулся левым берегом Москвы-реки с русскими людьми своими и с двумя полками польских копейщиков; другие польские полки в то же время подступали прямо от Коломенского по правому берегу реки. Сильное сражение завязалось близ застав московских на всем протяжении от Серпуховской дороги до Владимирской