217. Москвитяне отбили неприятеля при содействии Ивана Михайловича Салтыкова, по позволению гетмана приспевшего к ним на помощь с русскими людьми, находившимися при королевском войске. Однако ж тушинцы успели обратить в пепел многие подгородные места и между прочими Красное Село, Данилов монастырь и Кожевную слободу.
Протекло еще несколько дней, а гетман все не получал ожидаемых им от короля наставлений. Между тем бояре, страшившиеся, чтобы чернь, увлеченная прельщениями и угрозами самозванца, не впустила его в город, сильно настаивали об устранении дальнейшей медленности и в ручательство искренности своих благорасположений к Владиславу освободили всех в Москве находившихся пленных поляков. Прозорливый гетман видел всю трудность своего положения. Он знал, что Потоцкие и другие завистники его славы, при особе Сигизмунда находившиеся, не преминут обвинять его в выходе из границ данной ему власти, если он без полномочия короля приступит к окончанию столь важного дела. Но, с другой стороны, он опасался новыми отлагательствами навлечь негодование москвитян и возбудить в столице невыгодный для Владислава переворот218. К тому же и самое находившееся при нем королевское войско, давно не получавшее следуемого ему жалованья, отказывалось от дальнейшей службы и объявляло намерение возвратиться в Польшу. При таком настроении собственных его воинов гетману оставалось только или постановить окончательный договор с москвитянами, или стараться открытой силой овладеть столицей. Но если полякам, несмотря на их малочисленность, удалось рассеять сильную царскую рать под Клушиным, то невероятно было, чтобы с таким же успехом они могли совершить нападение на город. Опыт уже достаточно показывал, что русские того времени, худо сражавшиеся в открытом поле, храбро и упорно защищались в укреплениях. Приняв все сие в соображение, гетман решился окончить дело миролюбиво; но дабы отвратить, сколь возможно, могущую на него пасть ответственность, он при новом свидании с Мстиславским и с его товарищами объявил, что при постановляемом договоре может принять только статьи, сообразные с теми, на кои король уже изъявил свое согласие в записи, данной боярину Салтыкову под Смоленском, а что новые условия, требованные ими, должны быть предоставлены разрешению самого Сигизмунда. Таковой отзыв огорчил бояр, в особенности потому что в числе новых условий заключалось и то, чтобы королевич, прежде прибытия своего в Москву, и именно в Можайске, перекрестился в греческую веру. Однако ж, теснимые бедственными обстоятельствами, они наконец покорились горестной необходимости и согласились поручить ходатайство о сем важном предмете посольству, которое предполагалось отправить к королю тотчас по заключении договора. В замену таковой уступчивости гетман также изъявил готовность допустить некоторые перемены и прибавления к записи, данной Салтыкову. Таким образом, по настоянию бояр, имевших сильное отвращение ко всему чужеземному и потому не желавших открытия свободных сообщения с Европой, было исключено из нового договора помещенное в прежней записи дозволение русским ездить для науки в чужие края и русским купцам через Польшу перевозить товары в другие государства. Прибавлено же к договору сверх статей записи, чтобы приезжим иноземцам не давать преимущества по местничеству над московскими княжескими родами; чтобы никому не мстить за убитых поляков и русских во время умерщвления расстриги; чтобы гетману действовать заодно с боярами против Лжедимитрия и по уничтожении злодея отвести польское войско в Можайск, не впуская оного в столицу; чтобы Марину отправить в Польшу с запрещением ей называться царицей и, наконец, чтобы все русские города, занятые поляками, были по прежним рубежам возвращены России. Нельзя не удивляться, как согласился Жолкевский взять на свою ответственность прибавку последней столь важной статьи. Вероятно, русские решительно отозвались, что без оной никакой договор заключен быть не может. По крайней мере, хитрому гетману удалось несколько ослабить силу столь тяжкого для Сигизмундова честолюбия обязательства сделанной им оговоркой, что вознаграждение Польши за понесенные ею убытки должно быть определено по взаимному соглашению короля с русскими послами219.
Уговорившись во всем, назначили семнадцатого числа августа для подписания обоюдных записей и для учинения присяги в точном по ним исполнении.
Но и тут гетман еще колебался. Он опасался, чтобы завистники не стали упрекать его в заключении договора, не довольно выгодного для Польши, не имея на то достаточного полномочия от короля. В отвращение сего он склонялся к тому, чтобы объявить боярам, что, по зрелому размышлению, он не почитает себя вправе подписать условленных статей. Но в сем случае ему должно было бы готовиться к продолжению военных действий и, следовательно, быть уверенным, что войско его останется на службе, хотя, за неимением денег, он не мог удовлетворить его жалованьем за текущую четверть года, оканчивающуюся двадцать первого сентября. Итак, прежде всего нужно было выведать настоящее расположение рыцарства. Гетман не хотел для сего созывать коло, дабы не оглашать перед москвитянами совещаний своих с войском. Он только призвал к себе шестнадцатого августа всех полковников и ротмистров, известил их о положении дел и требовал, чтобы они представили ему письменно, какие отзывы получать от своих рот. Ротмистры пригласили товарищей своих, каждый к своей ставке, и изъяснили им, что гетман желает знать, можно ли ему полагаться на их службу даже и в таком случае, когда они не получат в срок заслуженного ими жалованья. Отзывы были от всех одинаковы. Все объявили, что отнюдь не останутся в поле, если не получат жалованья. При сем знатнейшие из начальников советовали гетману не вовлекать Польшу в войну продолжительную и, следственно, по ограниченности ее денежных способов тягостную, когда представлялся случай заключить мир честный и полезный.
Жолкевский, убежденный в недоброходстве войска, увидел необходимость ускорить развязку и не стал более помышлять о перемене условленных статей.
В назначенный день, семнадцатого августа, гетман с польским войском и князь Мстиславский с товарищами своими и с несколькими полками московскими съехались на половине дороги от польского стана до столицы. Два великолепных намета были разбиты с поднятыми полями220. Под каждым из них находился богато убранный налой. Оба войска стройно стали одно против другого, оставляя наметы между собой. В окрестностях по равнине и пригоркам толпилось множество москвитян. Духовенство крестным ходом шло из города. Величественное зрелище тронуло самих поляков. По прибытии духовенства на место кресты и Евангелия были положены на налои. Тогда гетман приблизился к одному из них и, положив руку на Евангелие, присягнул именем Владислава в точном и ненарушимом соблюдении заключенного договора. За ним же присягнули и все подписавшие с ним вместе запись польские полковники и ротмистры. Когда совершился сей обряд, два архимандрита, выступя из среды духовенства и обращаясь к боярам и всем москвитянам, призывали всех, по благословению патриарха Гермогена, к целованию креста королевичу Владиславу Жикгимонтовичу, благополучно избранному царю и великому князю Московскому и всея России. Громкий клик «многая лета царю Владиславу!» раздался в народе и заглушен был только звуком бубнов и литавр и пушечными выстрелами, возвестившими столице о совершении торжества, для России едва ли не унизительного. Первый из русских приступил к налою князь Мстиславский; за ним последовали князь Василий Васильевич Голицын, Федор Иванович Шереметев и князь Данило Иванович Мезецкий. Потом присягнули и все прочие духовные и светские особы, тут присутствовавшие, число коих простиралось до десяти тысяч.
По окончании присяги гетман послал в Москву Ивана Михайловича Салтыкова и Григория Валуева, которые в Кремле, на крыльце между передней и большой палатой, читали всему народу заключенную запись. Казалось, что все одобряли содержавшиеся в ней условия221.
На другой день начали москвитяне присягать в Успенском соборе, в присутствии патриарха. Тут же явились Михайло Глебович Салтыков, князь Василий Мосальский и прочие передавшиеся полякам тушинцы222. Сии первые виновники избрания Владислава искали примирения с православной церковью и просили благословения у святителя. Гермоген отвечал, что готов принять их как чад духовных, если они пришли к Пречистой без лести и если умышленное ими воцарение Владислава не поведет к нарушению православия; но что в противном случае он предаст их проклятию всего Вселенского собора. Старый Салтыков прослезился и клятвенно уверял, что Владислав не будет противником истинной веры. Тогда патриарх допустил их к кресту. Но когда в числе прочих подошел и злодей Михайло Молчанов, то Гермоген в порыве великодушного гнева приказал позорно выгнать его из храма. Присяга в соборе продолжалась несколько недель, по причине многолюдства жителей столицы, коих считали тогда более трехсот тысяч223. В другие русские города были разосланы гонцы с окружной грамотой от бояр, возвещавших о избрании Владислава и предписывавших приводить к кресту всех людей на том же, на чем присягали москвитяне224.
В ознаменование возобновившихся дружеских сношений между поляками и москвитянами Жолкевский пригласил девятнадцатого числа на обед к себе в стан бояр и именитейших москвитян, а четыре дня спустя князь Мстиславский и бояре угощали также в Москве гетмана и знатнейших поляков. С обеих сторон дарили друг друга, но корыстолюбивые поляки не были довольны полученными дарами, находя их бедными и не соответствовавшими своим ожиданиям.
Среди сих пиршеств великие заботы смущали глубокую думу Жолкевского. Король наконец прервал столь тягостное для гетмана молчание свое, которое, впрочем, должно отнести не к одной врожденной в Сигизмунде нерешительности, но также и к тяжкой болезни, коей он был тогда одержим. Едва протекло два дня после торжественного утверждения договора, как Жолкевский получил от него письмо, привезенное московским торговцем гостиной сотни Федором Андроновым, который душой и телом передался полякам