225. В письме сем король требовал, чтобы Русское царство упрочено было за ним самим, а не за сыном его Владиславом. Несколько дней спустя прибыл в Москву Гонсевский, староста Велижский, отправленный тринадцатого августа из-под Смоленска с пространным наставлением, сочиненным в том же духе, как и письмо, привезенное Андроновым. Гетман изумился. Он мог ожидать, что король захочет воспользоваться обстоятельствами для отторжения от России некоторых из порубежных городов, но ему и на мысль не приходило, чтобы Сигизмунд возмечтал поработить себе все государство. Немного размышлять нужно было великому мужу, чтобы убедиться в совершенной невозможности исполнить королевские предначертания. Гонсевский, хорошо знавший Россию, был одинакового с гетманом мнения. Наверное, русские не поддались бы добровольно Сигизмунду; следственно, предстояло бы завоевывать Россию, но при малочисленности польского войска можно ли было ожидать успеха в столь огромном предприятии? Даже если бы и удалось полякам занять Москву и мгновенно покорить обширные области, простирающиеся от пределов псковских до Сибири и до Астрахани, то и тут представились бы непреоборимые препятствия к удержанию в повиновении, на неизмеримом пространстве, народа многочисленного и по естественному убеждению в своем величии питавшего непреодолимое отвращение к чужеземному игу. Неминуемо возгорелась бы вековая борьба, в коей Польша истощила бы свои ограниченные средства прежде, чем могла достигнуть своей цели. По всем сим причинам гетман, с совета Гонсевского, решился, вопреки королевской воле, не только оставаться в пределах столь недавно заключенного договора, но даже сохранить втайне полученные им предписания, дабы не подать москвитянам повода злобствовать на короля и подозревать его в вероломных замыслах.
Для успокоения Москвы оставалось еще отдалить от нее самозванца. Известие об избрании Владислава сначала поразило Лжедимитрия, который, страшась, чтобы Сапегины поляки не выдали его гетману, восемнадцатого числа уехал из стана своего в Угрешский монастырь, где находилась Марина, однако на другой день он возвратился в стан, полагаясь на уверения Сапеги, что войско его не имеет никакого помышления об измене. Вскоре получаемые им сведения из Москвы и замосковных городов не только ободрили его, но даже породили в нем новые надежды на успех. Избрание Владислава сильно опечаливало русских. Многие безмолвно покорялись горестному событию, по их мнению, необходимому для сохранения общественного порядка в государстве; но другие в воцарении самозванца находили более ручательства для народности русской, а ее они предпочитали всем общественным учреждениям. Такое расположение умов более всего обнаружилось в городах Суздале, Владимире, Юрьеве, Галиче и Ростове, откуда и были тайные посылки к обманщику с изъявлением готовности передаться ему. В самой столице не только чернь оказывала отвращение к Владиславу; некоторые из чиновных людей разделяли сие чувство, и хотя поневоле и присягнули королевичу, но скоро после того отъехали к самозванцу226. Известнейшие из сих перебежчиков были Михайло Богучаров и Федор Чулков.
Все сие до такой степени увеличивало самонадеянность самозванца и доверенность к нему сапежинцев, что покушения Жолкевского или склонить его к добровольной уступке мнимых прав своих, или отвести от службы ему бывших при нем поляков остались безуспешными. Напрасно гетман писал Сапеге, что непристойно природным полякам воевать против Москвы, присягнувшей уже королевичу, что по долгу своему им предстояло уговорить Лжедимитрия покориться королю и ехать в Польшу, где Сигизмунд наградит его, по собственному его выбору, или Самбором, или Гродной, и, наконец, что в случае несговорчивости его прямой их обязанностью будет выдать его или, по крайней мере, оставить его службу, несовместную с их преданностью к своему Отечеству, которую он полагал еще не совсем угасшей в их сердцах227. Сам Сапега охотно бы желал споспешествовать намерениям гетмана, но он пользовался весьма ограниченной властью над предводительствуемой им своевольной шляхтой, которая объявила, что не отступит от Москвы и всячески стараться будет возвести Лжедимитрия на престол московский.
Гетман, разгневанный столь дерзким отзывом, решился силой принудить к повиновению бурливых своих соотечественников. Снесясь предварительно с боярами, он ночью с двадцать пятого на двадцать шестое тихо и налегке выступил из стана, где оставил все обозы, и на рассвете явился в боевом порядке в виду Сапегина лагеря. Бояре также, со своей стороны, оставив в Москве нужное число войска для обуздания черни, вывели в поле пятнадцать тысяч человек, которые под предводительством князя Мстиславского соединились с гетманом. Мстиславский подъехал к Жолкевскому, приветствовал его как правителя государства и объявил, что готов исполнять его приказания.
Сапежинцы, не ожидавшие нападения, крайне встревожились. Москвитяне, заметив их смятение и неустройство, просили у гетмана позволения немедленно напасть на них. Но гетман хотел застращать, а не погубить своих единокровных. Он удержал стремление москвитян в ожидании ответа на краткое письмо, посланное им к Сапеге, с приглашением на свидание. Прежде получения ответа приехал от сапежинцев Побединский с пятью ротмистрами униженно просить, чтобы не наступали на них; гетман обнадежил их, что без крайней необходимости не допустит кровопролития между братьями. Вскоре после того прибыл и Сапега. Свидание его с гетманом происходило на конях. Сняв колпак, он сказал, что хотел было собрать общее коло для совокупления двух польских войск и для убеждения самозванца приступить к договору с королем, но что подступление гетмана помешало ему исполнить свое намерение. Таковое предисловие обещало сговорчивость. В самом деле, не приготовленные к битве сапежинцы рады были принять прежнее предложение гетмана. Сапега взялся убедить самозванца довольствоваться, по усмотрению своему, Самбором или Гродной взамен отречения его от царского престола и обещался отстать от него со всем польским войском, если он откажется принять сие предложение. Оба польских вождя ударили по рукам в залог верности сего на словах заключенного договора228. Гетман возвратился в свой лагерь, а Мстиславский в Москву.
Лжедимитрия тогда не было в стане; он находился у Марины в Угрешском монастыре. Сапега послал к нему Быховца и Побединского, все усилия коих склонить его к согласию остались, впрочем, тщетными229. Самозванец не без достоинства отвечал, что скорее будет служить у холопа из куска хлеба, чем унизит себя принятием королевского дара. Надменная Марина много содействовала к удержанию мужа своего от покорности. Она, не переставая выказывать себя настоящей царицей всея России, с гневом повторила ею сказанные слова в Тушине: «Если король уступит царю Краков, то царь отдаст ему Варшаву»230.
Гетман, извещенный в тот же день об упорстве самозванца, немедленно изготовился к внезапному на него нападению со стороны, откуда он не мог его ожидать, то есть по левому берегу Москвы-реки. Для исполнения сего предприятия ему предстояло или обойти около северной части города, или пройти через самый город; он избрал последний путь как кратчайший и как представлявший более удобств скрыть движение. К тому же ему казалось небесполезным ознакомить москвитян с присутствием польских воинов среди столицы. Бояре, кои уже во всем искали угождать ему, согласились пропустить его через город. Двадцать седьмого, в час пополуночи, гетман выступил из лагеря, переправился через Москву-реку на Дорогомиловском мосту и направился не только через Деревянный и Белый город, но даже и через Кремль, к Коломенской заставе, где в поле ожидало его тридцатитысячное московское войско. Бояре вывели оное из города прежде прохода поляков в ознаменование особенного доверия своего к гетману, который нашел при всех внутренних укреплениях лишь малочисленную стражу. Жолкевский, со своей стороны, для отвращения всякого беспорядка не позволил своим людям слезать с лошадей во все время прохода через город.
Оба войска, соединившись при Коломенской заставе, двинулись к Угрешскому монастырю в надежде захватить там самозванца. Но злодей уже был предварен о подступлении гетмана москвитянином, ушедшим из столицы. Сам он, Марина и находившиеся при ней женщины вскочили на коней и поспешно отправились через Серпухов в Калугу в сопровождении нескольких сотен донских казаков, предводительствуемых Заруцким. Казацкий атаман сей, после разгрома Тушинского стана передавшийся Сигизмунду и сопровождавший гетмана от Царева-Займища до Москвы, по прибытии к столице снова отъехал к Лжедимитрию из негодования на Жолкевского, не удовлетворившего честолюбивому его желанию получить главное начальство над русским войском, соединившимся с королевским, и вместо него вверившим сие начальство Ивану Михайловичу Салтыкову231.
Когда гетман узнал об удалении самозванца, сей имел уже шесть часов переду. Нельзя было надеяться настигнуть его, поэтому под вечер соединенное войско возвратилось в столицу232. Москвитяне остались в городе, а Жолкевский со своими полками вышел на Звенигородскую дорогу и стал лагерем в селении Карамышеве, в семи верстах от Москвы233.
Первым следствием бегства самозванца было рассеяние собранного им под Москвой войска. Знатнейшие из русских его приверженцев, бояре князь Михайло Самсонович Туренин и князь Федор Тимофеевич Долгорукий да князь Алексей Сицкий, Александр
Нагой, Григорий Сунбулов, Федор Плещеев, князь Федор Засекин и дьяк Петр Третьяков приехали к Жолкевскому с объявлением о готовности всех прочих присягнуть Владиславу, но просили его ходатайства о сохранении им боярства и других чинов, жалованных им Лжедимитрием234. Гетман принял их ласково и всемерно старался уговорить бояр, чтобы они приняли приехавших братски и признали носимые ими звания. Он с некоторой предусмотрительностью полагал, что такое снисхождение будет служить приманкой для других приверженцев самозванца, начальствующих во многих еще ему подвластных городах, и, вероятно, много ускорит покорение сих мест. Но бо