яре с твердостью отвергли сие предложение, в особенности несообразное с духом местничества, ибо самозванец возводил в бояре даже таких людей, которые по роду своему вовсе недостойны были сей почести. К тому же сохранение чинов, злодейской службой полученных, казалось им опасным поощрением к измене и разврату. Должно признаться, что трудно было бы им решиться признать равными себе бессовестных разорителей Отечества. Правда, что по смерти Отрепьева никто не утратил жалованных им чинов. Но сей пример не мог быть применен к настоящему случаю. Управление Отрепьева, всей Россией признанного за истинного царя, имело, по крайней мере, некоторый вид законности и порядка. Напротив, власть, присваиваемая Тушинским вором, могла только уподобиться распоряжениям разбойнического атамана. Итак, московские сановники не без основания ограничились объявлением прощения последователям самозванца и возвращением им чинов, коими они пользовались до отъезда своего к Лжедимитрию. Но тушинцы, как то предвидел гетман, остались недовольными, и многие из них опять отправились в Калугу. Туда же поехал с согласия самого гетмана и царь Касимовский, увлеченный отеческой нежностью к сыну, находившемуся при самозванце235.
Сапегины поляки положили между собой оставаться в Коломенском до девятнадцатого сентября в ожидании королевского ответа на посольство, отправленное ими под Смоленск236. Донские казаки, служившие самозванцу, присягнули Владиславу шестого сентября. Из прочих русских Коломенского стана иные явились с повинной в Москву, другие разбрелись по разным сторонам, а некоторые возвратились к ложному царю своему в Калугу.
Глубокомысленный гетман, удалив от Москвы опаснейшего из искателей царского престола, хотел иметь в руках своих и других соперников Владислава, присутствие коих в столице могло поколебать сомнительную верность москвитян к королевичу, призванному ими очевидно не по убеждению, а по необходимости. Царь Василий, князь Василий Васильевич Голицын и Михайло Федорович Романов были предметом его основательных подозрений. Происками своими он успел склонить бояр к отправке бывшего царя в Иосифов монастырь вопреки настояниям патриарха, который страшился оставить несчастного Василия в обители, занятой поляками, откуда ничто не могло им препятствовать отправить его в Польшу на вечный позор России237. В отвращение сего он предполагал удалить Василия в Соловецкий монастырь. Немногие из бояр пристали к мнению патриарха. В большей части из них, увлекаемых угодливостью гетману во всех случаях, не касавшихся их родовых преимуществ, благоразумная предусмотрительность святителя, к стыду их, не нашла отголоска. Царицу послали в Суздаль в Покровский монастырь, а царских братьев, князей Димитрия и Ивана Шуйских, выдали Жолкевскому с тем, чтобы король не оказывал им никакой милости и содержал бы их как пленников: условие, свидетельствующее о неумолимой ненависти москвитян к сим князьям, преследуемым общим мнением за приписываемое им участие в смерти героя Скопина238.
Чтобы удалить князя Голицына, Жолкевский предложил ему принять первое место между светскими людьми, назначаемыми в посольство к королю под Смоленск. Он представлял ему, что сим откроет себе путь к особенному перед прочими боярами благоволению нового государя239. Голицын не смел отказаться не столько по царедворческим расчетам, сколько из опасения возбудить подозрения поляков. Михаила Федоровича Романова по малолетству невозможно было включить в посольство. По крайней мере, гетман хотел иметь во власти своей важный, по его мнению, залог бездействия приверженцев сего юноши. По его убеждению, бояре назначили духовным главой посольства отца Михаила Романова, митрополита Филарета.
К довершению мер предосторожности, предпринятых гетманом для удержания столицы в повиновении, он почел полезным уменьшить число русских ратных людей, в Москве находившихся240. Под предлогом необходимости обезопасить Новгород от шведов и покорить буйный Псков он предложил боярам послать войско по направлению к сим городам. Все уже исполнялось по его желанию со стороны бояр, слепо доверявших ему или постыдно раболепствовавших. Иван Михайлович Салтыков с восемнадцатью тысячами человек, между коими было много стрельцов, выступил из Москвы седьмого сентября по дороге на Бежецк241.
Отправляемое к королю посольство снаряжалось пышно и величаво. Настоящими послами были митрополит Филарет, боярин князь Василий Васильевич Голицын, окольничий князь Данило Иванович Мезецкий, думный дворянин Василий Борисович Сукин, думный дьяк Томила Луговской и дьяк Сыдавной Васильев242. Но к ним присоединили выборных от всех сословий, а именно: Новоспасского архимандрита Ефимия, Троицкого келаря Авраамия Палицына, Угрешского игумена Иону, Вознесенского протоиерея Кирилла, стольников Ивана Головина и Бориса Пушкина, дворян князя Якова Борятинского и Бориса Глебова, стряпчего Леонтия Пивова, жильцов Ивана Коробьина и Семена Иванова, стрелецкого голову Ивана Козлова, гостей Ивана Кошурина и Григория Твердикова и при них шесть из лучших торговых людей, восемь стрельцов из приказов, четырех московских жилецких людей с сотен и слобод, семь подьячих и сорок шесть дворян из городов, между коими находился Захар Ляпунов243. Выборные сии посылались от лица всей земли испросить у короля отпуска сына его на царство. Свита была многочисленная. При одном митрополите находилось восемь священников, один ризничий, один духовник и сто тридцать митрополитских детей боярских и служебников; кроме того, считалось в прислуге при послах двести одиннадцать да при выборных двести сорок семь человек. Наконец, для охраны послов и в почесть им сопровождала их дружина из четырехсот пятидесяти шести дворян, детей боярских и стрельцов. Таким образом, всего-навсего отправлялись тысяча сто сорок шесть человек.
Боярская дума снабдила послов подробным наказом. В дополнение к договору, постановленному гетманом, они должны были домогаться: во-первых, чтобы королевич перекрестился в православную веру прежде прибытия своего в Москву; во-вторых, чтобы он не ссылался с папой по делам о вере; в-третьих, чтобы русских, которые стали бы переходить в латинскую веру, казнить смертью, а имение их брать в казну; в-четвертых, чтобы немного поляков, и именно не более пятисот, сопровождали Владислава в Россию; в-пятых, чтобы титул нового царя писался по-прежнему; в-шестых, чтобы Владислав избрал себе в супруги особу православного исповедания; в-седьмых, чтобы полякам, которые приедут с Владиславом, давать поместья во внутренних областях России, а не в порубежных с Польшей городах; в-восьмых, чтобы король отступил от Смоленска; в-девятых, чтобы Сигизмунд отпустил немедленно Владислава в Москву; в-десятых, чтобы он вывел все польские войска из пределов российских; наконец, в-одиннадцатых, чтобы русские послы допущены были на сейм, дабы в их присутствии Речь Посполитая утвердила постановленные договоры. В случае непреодолимого упорства со стороны поляков послам дозволялось допускать изменения лишь в следующих статьях: по первой по крайности они должны были довольствоваться обещанием, что Владислав по прибытии своем в Москву исполнит то, что о перекрещении его будет положено с общего совета духовенства православного и латинского, по пятой согласиться, чтобы о перемене титула Владислав советовался с патриархом, Собором и Боярской думой, и по шестой постановить, чтобы Владиславу не вступать в супружество без согласия всей Русской земли. Кроме того, предписывалось послам стараться отводить поляков от их требований насчет вознаграждения за военные убытки, на допущение римского костела в Москве, на оставление польских чиновников в порубежных русских городах до совершенного успокоения государства и на проверку границ по разуму прежних мирных постановлений. В случае же настояний поляков по сим предметам послам вменялось в обязанность отвечать, что они не имеют на то полномочия и что по точному смыслу учиненного с гетманом договора решение сих вопросов отнесено к сношениям, долженствующим открыться между королем и в Москве уже водворившимся его сыном. Наконец, возбранялось послам входить в богословские прения о вере244.
Посольство отправилось из Москвы одиннадцатого сентября245. Перед выездом послы просили благословения патриарха, который умолял их стоять твердо за православие и не смущаться никакой мирской прелестью246. Митрополит Филарет, тронутый его увещаниями, произнес торжественный обет не щадить живота своего за истинную веру. Патриарх послал с ним грамоту к королю, в коей убедительно просил Сигизмунда не противиться принятию Владиславом греческой веры247. Гетман дал послам в приставы для препровождения их до Смоленского стана Гербурта, старосту Тломацкого248.
Пока сии важные дела и перевороты происходили в Москве, Сигизмунд продолжал терять время и людей под Смоленском. По открытии весны осадные работы не скоро возобновились. Король ожидал осадных орудий из Риги и до пятнадцати тысяч казаков из Белой и с Украйны. Три пушки, доставленные водой по Двине и Каспле, были выгружены в сорока верстах от Смоленска и девятнадцатого мая привезены в лагерь249. Но передовые полки запорожцев прибыли не прежде июня. По получении известия о их приближении осаждающие снова принялись за дело. В ночь с десятого на одиннадцатое июня они поставили девять туров напротив четвероугольной башни, разбитой еще в прошлом октябре месяце. Осажденные стреляли, но без большого урона для работников. В ночи с тринадцатогого на четырнадцатое польская пехота получила приказание ставить туры на равнине в шестидесяти шагах от стены, между Копытинскими воротами и разбитой башней, а немцам велено копать рвы для безопасного сообщения прежних шанцев с новыми турами. Дабы отвлечь внимание смолян, запорожцы с большим криком подступали к восточной части города, но осажденные не дались в обман и, заметив главную работу, направили на оную сильный ружейный и пушечный огонь. До семидесяти поляков было убито и ранено. Краткость ночи не дозволила засыпать землей всех поставленных туров, которые, впрочем, по ошибке инженеров учреждались не в шестидесяти, как предполагались, а в ста пятидесяти шагах от стены. В следующие три ночи продолжали засыпать поставленные туры и ставить новые. Таким образом устроились новые шанцы, кои двадцатого и двадцать первого были снабжены орудиями.