Тоомас ВинтИСТОРИЯ СО СЧАСТЛИВЫМ КОНЦОМ
ИСТОРИЯ СО СЧАСТЛИВЫМ КОНЦОМ
Господин Йоханнес Пеэтсон, которого в юности звали Йоксом, большую часть жизни тов. Пеэтсоном, а в последнее время называют господином Пеэтсоном, сворачивает с узенькой улочки предместья к шоссе — прямо из тишины шагает в грохот и теперь с чуть испуганным видом взирает на бесконечную вереницу несущихся мимо автомобилей. Ему надо ухитриться как-то перейти через дорогу. Перебраться на противоположный берег реки. В настоящий момент эта затея кажется совершенно безнадежной. Он не отчаивается и терпеливо ждет. Усмешка, вызванная сравнением шоссе с рекой (быстрое течение, невероятная ширина), внезапно сменяется решимостью, вальяжная ленца гуляющего по узким улочкам человека трансформируется в напористую энергию, которая выталкивает корпус Пеэтсона, и тот, лавируя между машинами, чудесным образом благополучно оказывается на другой стороне дороги. На противоположном берегу — если продолжить сравнение с рекой. Тут из-за туч появляется еще и солнце.
Осеннее солнце выходит из-за туч и видит, что перед ним тоже простирается водное пространство — огромное синее озеро, а на то, чтобы его переплыть и добраться до темно-сизого облачного берега, уйдет немало времени. В ярких лучах интенсивного солнца разноцветные листья на деревьях расцвечиваются еще больше, и пейзаж выглядит веселее. Вернее, он становится веселым.
У меня есть все основания быть счастливым, додумывает господин Пеэтсон неожиданно посетившую его светлую мысль.
И улыбается.
Пеэтсон улыбается, снимает охотничью шляпу, украшенную мелкими пестрыми перышками, и отирает клетчатым носовым платком вспотевшую голову. Для октября стоит небывалое тепло. Пеэтсон излишне укутан, да и ходьба для него — дело непривычное. Он чувствует, как по спине стекают струйки пота.
На автобусной остановке ожидающих двое или трое — Пеэтсон не приглядывается к ним. Если б кто-нибудь спросил, кто кроме тебя на остановке ждал автобуса, он бы ответил: два или три человека… и не смог бы уточнить, стояли там мужчины, или женщины, или дети. Внимание Пеэтсона вовсе приковано к напоминающему женщину существу, что, таща в двух руках по набитому пластиковому пакету, идет по другой стороне дороги. Идет? Нет, это не то слово. Движение создания не слишком похоже на ходьбу, скорее оно напоминает перетекание слизи (тянется как сопля?) — это как амебы переливаются, придумал Пеэтсон вызвавший смешок образ, однако уже в следующее мгновение охота смеяться у него напрочь пропадает.
Он узнает (или считает, что узнает) в этой женщине свою соученицу Леа.
Пеэтсону кажется, что в женщине, переливающейся как амеба, есть что-то (капелька, крупинка, зернышко) от его одноклассницы. Но эта малость не играет роли. Не вызывает ни сочувствия, ни расположения. Когда женщина прислоняется к забору, выпустив из рук пакеты и вцепившись в штакетину, как утопающая, Пеэтсон инстинктивно делает пару шагов, словно собираясь дать стрекача, но никуда не убегает, а с отвращением рисует в своем воображении, как женщина на том берегу теряет способность за что-либо цепляться и пенные водовороты относят ее на середину реки, где над ней смыкаются воды.
Да она и есть утопающая, думает Пеэтсон и пытается представить, что он предпринял бы, свались Леа на тротуаре — совсем как подтаявший снег, как песочный замок, как горящий небоскреб, в который угодил снаряд. Кинулся бы помочь женщине, выхватил бы из кармана телефон и набрал 112, пощупал бы пульс, сделал бы искусственное дыхание рот в рот?! Ну уж нет, качает он головой и ощущает, как в нем неожиданно и остро зашевелилось чувство гадливости, комком подкатившее к горлу и вызывающее тошноту.
Пеэтсон сплевывает (вообще-то он издает через сложенные бантиком губы звук, напоминающий плевок) и, чтобы отогнать тошнотворные мысли — а больше для того, чтобы не видеть, как рухнет подруга детства, — Пеэтсон уводит в сторону взгляд, вслед за которым направляется и сам, лишь бы подальше от этого места.
Пройдя с десяток медленных шагов, Пеэтсон останавливается, заметив, что в стоящем прямо через шоссе грязном и заброшенном двухэтажном доме — бывшем пивном ресторане — в чернеющем оконном проеме без стекол виднеются фигуры ребят в касках. Вспышки их громкого смеха выплескиваются оттуда сверху вниз — на улицу, где почти непрерывным потоком в обоих направлениях едут блестящие жестяные коробки, иные из которых оставляют за собой вонючий дымный след, вырывающийся из выхлопной трубы.
Что эти ремонтники делают в день ото дня все сильнее разрушающемся доме? — спрашивает Пеэтсон сам себя. Неужели будут ремонтировать такую рухлядь?
Он вспоминает, что еще несколько лет назад, невесть в который уже раз, делалась попытка (хоть как-то) привести пустующее здание в порядок, но от этого безнадежного дела отказались. Сейчас дом и впрямь находится в плачевном состоянии — окна нижнего этажа заколочены, а через щели от вывороченных досок в темноте помещения угадывается самый разный хлам, словно внутри устроена местная свалка. И в довершение всего в зияниях черных окон верхнего этажа видны следы случившегося когда-то (недавнего?) пожара — обугленные перегородки и потолки.
Сносят, думает Пеэтсон. Замечательно, что наконец-то будет снесен этот дом-призрак, мысленно восклицает Пеэтсон и поворачивает обратно к автобусной остановке. Его (предполагаемая) одноклассница собралась с силами, доплелась до угла улицы и как раз скрывается за высоким забором. Вот и исчезла из поля зрения. Словно ее и не было, думает Пеэтсон и поправляет себя: словно ее здесь и не было.
Тут он задумывается, пытаясь понять, а не кроется ли случайно за сделанным мимоходом уточнением мысли гораздо более глубокая мысль?
Какая-то черная собака с явными признаками нетерпения, перебирая на месте лапами и время от времени поскуливая, пытается улучить момент, когда можно будет перебежать дорогу.
Леа подобна этому старому зданию шалмана, ремонтировать которое уже нет никакого смысла, думает Пеэтсон и тут же, словно пытаясь спрятать эту мысль, переключается: а какая у этой Леа, которая пару лет ходила с нами в один класс, была фамилия? И он шарит в памяти, как шарят наощупь в потемках. Кажется, Линдепуу? — Леа Линдепуу звучит совсем неплохо, но если так, то это наверняка запало бы в память. Пеэтсон, потеряв надежду перейти через дорогу, смотрит, как собака, тявкнув разок и припадая на одну лапу, что было похоже на то, как человек обреченно машет рукой, убегает через лазейку в заборе.
Несколько десятков секунд ничего не происходит.
Зеленый автобус подъезжает к остановке на противоположной стороне шоссе, кое-кто выходит, пожилая женщина тащит (явно) тяжелую хозяйственную сумку. Внезапно ей в голову летит огрызок яблока, вернее, половинка яблока. Вскрикнув, женщина выпускает сумку из рук и из нее катятся тоже яблоки — прямо на асфальт, под колеса мчащихся машин. Женщина хватается за голову и испуганно оглядывается. Ничего подозрительного не замечает. Юноши в мансардном этаже здания без окон ржут, видно, как ритмично сотрясаются их тела, один из них еще старается попасть палкой в бредущего старичка, но тот оказывается слишком далеко. Женщина ближе, они ждут, когда она соберет в сумку раскатившиеся яблоки и пойдет восвояси.
Смотреть на это со стороны Пеэтсону неловко. И как назло не едет автобус. В то же время он не знает, что предпринять, да и не хочет ничего делать. На остановке скопился еще народ. У всех равнодушные, незрячие лица.
Вот болваны, про себя ругает работяг Пеэтсон. Не люди, а безмозглое отребье, у них вместо мозгов кучка жидкого дерьма, входит он в раж. Мы тоже по молодости всякое отчебучивали, но такими отморозками все же не были…
Пеэтсон окунается в свою молодость. И вдруг заброшенное здание кабака вновь обретает былую славу, и Пеэтсон пропускает там вместе с однокашниками (свою первую) кружку пива (или «пинту», если быть современным). Мгновенно все вокруг меняется — это уже не пригород, куда приезжают в гости, а вовсе место, где живут: рожают, ходят в школу и взрослеют, воспитывают своих детей, стараясь сделать из них людей, и в конечном итоге однажды умирают.
Пеэтсон поражен. Окружающее видится ему в новом свете. Ничто не осталось таким, каким было всего миг назад.
В восемнадцать он уехал учиться в другой город, там и остался, и с того времени по меньшей мере раза два в год приезжает в родительский дом (который теперь стал только домом брата). Но с каждым годом привязанность ослабевает, а многие связи уже порвались. Даже брат — ужаснувшись, признается он, — не значит в его жизни больше, чем любой другой хороший знакомый, ему и в голову не приходит поделиться с ним чем-то сокровенным, а племянники для него не роднее, чем дети, что скачут навстречу где-нибудь на улице или в парке.
— Так, значит… — произносит Пеэтсон и сам не понимает, чего касается это слетевшее с его губ утверждение. Он скользит взглядом по стоящим на остановке людям — не обратил ли кто внимания на его бормотание, — но все (судя по виду) углублены в себя. Никто на него с подозрением не косится. Я бы присмотрелся, думает Пеэтсон, вспомнив одного довольно сомнительного типа, постоянно разговаривающего с самим собой, которого он иногда (в последнее время все чаще) встречает на улицах города.
Поскольку автобуса не видно, Пеэтсон гуляющим шагом минует павильон, дальше двигается по пешеходной тропке вдоль шоссе и вскоре понимает, что идет дорогой, по которой когда-то бегал в школу и которой не хаживал вот уже почти четверть века. У него просто не возникало в этом нужды. Как говорится, на фига?
— Так, значит… — снова бормочет он и тут до его сознания доходит, что с годами он все больше и больше отдалялся от юнца, которого когда-то звали Йоксом, а теперь вдруг оказался с ним лицом к лицу.
Ну, и что дальше? — думает он. За эти долгие годы столько воды утекло.
Пеэтсон не спешит. Дело, ради которого он приехал в столицу, не займет и пары часов, да и не обязательно заниматься им до обеда. Можно и позже, можно даже на следующий день все уладить. Он решает, что небольшой отдых им вполне заслужен. Чтобы погулять по осеннему пригороду. Сбавить, как говорится, темп, сделать передышку. Он удивляется, что навещая родительский дом, никогда не выходил погулять. С автобусной остановки и до дома — пара сотен метров, когда не подъезжал прямо к родным воротам на машине.