Вильмер почти с удовлетворением отметил, что поскольку пришедшая к нему в гости женщина теперь мертва, он без помех может досмотреть серию и краснеть ни перед кем не придется.
Нет худа без добра, непонятно от чего развеселившись, заключил Вильмер, но тут же опечалился — какого рожна женщина должна была умирать именно в его квартире. Вильмер представил себе, сколько невообразимых хлопот ему предстоит — ведь скорой и полиции он даже имени ее назвать не может! А вдруг его самого заподозрят в убийстве! Эту жуткую мысль Вильмер не хотел и додумывать, но внезапно ему пришло в голову, что в умопомрачении он и впрямь мог сотворить нечто ужасное и непоправимое.
Многие киногерои совершали убийства, о которых в памяти и следа не оставалось, вспомнил Вильмер и почувствовал, как постепенно леденеет его нутро.
Для Вильмера эта метафора превратилась в реальность, ни минуты не медля, он вскочил. Надо срочно увидеть, что там случилось на самом деле, подгонял он себя, но ноги не слушались. Как во сне, подумал Вильмер. Точно как в кошмарном сне — а может, это и есть сон, попытался он найти выход из ужасающего положения и, пошатываясь, на подгибающихся ногах вышел в коридор. Еще какое-то мгновение Вильмер разглядывал красные следы босых ног на пороге ванной, затем толкнул дверь.
Внутри никого не было.
Прищурившись от непривычно яркого света, Вильмер увидел себя в зеркале. Всклокоченные жирные волосы, недельная щетина, под правым глазом непотребный огромный желто-лиловый кровоподтек. Одет в драную, заляпанную винными пятнами рубаху и в еще более грязные, замаранные трусы. Я похож на тех оборванцев из сериала, пронеслось в его мозгу. Да, картина удручающая, но стереть ее в зеркале, равно как и переиначить, он был не в силах.
Внимание Вильмера привлекла отраженная в зеркале бутылка с красно-золотой этикеткой. Он медленно повернулся, со стоном поднял с пола наполовину початую бутылку и отхлебнул из нее. Потом сделал еще один большой глоток. Крепко прижимая находку к груди, он потащился обратно в гостиную, где скользнул отсутствующим взглядом по царящему там вопиющему разгрому.
Рекламная пауза продолжалась. В душе Вильмера вдруг возникло дурацкое чувство, что он не в ладах с действительностью.
Реальность была похожа на пожилую замужнюю женщину, уставшую от постоянных ссор и придирок, которая притулилась в уголке дивана и угрюмо сидит там, безвольно уставившись в свои безнадежно пустые морщинистые ладони.
СЛУХИ, ПОДЛЫЕ ИЛИ ЧУДОТВОРНЫЕ
Господин Вахур Коолпуу просыпается этим поздним солнечным утром с тяжелым чувством. Нет, не телесное здоровье дает о себе знать, тяжесть живет у Вахура в голове, колобродит там незваным гостем, хозяйничает как у себя дома. В квартире Коолпуу тихо, не слышно ни единого домашнего звука, лишь открытое окно связывает комнату с улицей. Гнетущая тишина усиливает щемящее чувство брошенности или отверженности, и до Вахура доходит — это не одно только неприятное ощущение тяготит его, это сама жизнь, хитросплетения которой до сей поры были удачными, а в последнее время превратились в спутанный клубок. Необъяснимой, кстати, спутанности клубок.
То, что он сейчас физически один — жена с сыном на лето сняла у подруги дачу, — усугубляет положение Вахура, особенно по утрам оно почти невыносимо. Он пытается утешиться тем, что одиночество хоть и действует угнетающе, но в нем кроется и толика волшебного таинства, чего-то трудно описуемого, однако это ему не помогает и состояние не улучшается. В моей жизни будто что-то резко оборвалось или образовалась странная пустота, размышляет Вахур, глядя на себя со стороны. Даже самый близкий приятель Игорь, с которым он много лет был не разлей вода, несколько месяцев назад съехал за океан, и в последнее время о нем ни слуху ни духу. Электронные письма уходят в никуда, а телефон постоянно вне зоны действия. Жив ли он вообще, уже невесть в который раз с тревогой думает Вахур, но это не главная его тревога.
Главная началась на прошлой неделе, когда его вызвал к себе Бергманн и ни с того ни с сего принялся отчитывать.
— Давай так, напишешь заявление на отпуск за свой счет, а когда через два месяца придешь, уже без эмоций решим, как с тобой быть, — напоследок сказал заведующий и принялся тряпочкой протирать стекла очков.
Это протирание очков было своего рода ритуалом, означающим бесповоротное окончание разговора. Заведующий вообще имеет десятки забавных привычек, которые хоть и с усмешками, но закрепились в повседневном обиходе учреждения. О чем не хотелось бы говорить словами, о том подчиненным сообщается посредством языка тела. Выходя из кабинета Бергманна, Вахур не мог и ума приложить, что же такого он сделал не так, где дал маху, но почувствовал, что пол коридора под ногами пошел волнами, словно он стоит в какой-нибудь лодке или на плоту.
Ясно как божий день, от него хотят избавиться. В какой-то неуловимый момент он стал лишним, и было решено, что впредь организация прекрасно обойдется и без него. Все усилия Вахура — а он полагает, что был ничем не хуже любого из сотрудников, скорее наоборот, — оказались напрасными, вместо повышения по службе его ждет банальное увольнение. Но с окончательным расчетом еще тянут. Почему-то… Вахур убежден, что за всем этим стоит кто-то, кому он сильно наступил на больную мозоль, но когда и как, и кому именно — даже не представляет.
Но ведь бывает, что со временем все само собой утрясается, пробует успокоиться Вахур. Возможно, он сейчас придумывает несуществующие проблемы. У страха глаза велики, потому как ежели имеется железный план уволить его, Бергманн сказал бы об этом прямо… Уволенному ведь необходимо значительное время, чтобы найти себе новую работу, а для того, чтобы начать искать, нужна определенность… Кроме того, он слышал, что в сложные времена многие учреждения и фирмы для экономии зарплатного фонда манипулируют именно неоплачиваемыми отпусками. Однако вместо того, чтобы успокоиться, мозг Вахура начинает выдавать все более черные сценарии будущего. В конце концов Вахур заставляет себя вылезти из постели, смекнув, что пока он тут рассусоливает о своем аховом положении, обстоятельства изменяются только к худшему — обида невыносимо разрастается и продолжает все больше разбухать, а стреножившая его незримая веревка стягивается все туже и в итоге превратит его в непонятного вида горе луковое, и это все приведет к тому, что в один прекрасный момент он больше не узнает сам себя.
После утреннего кофе на Вахура вновь наваливается ощущение пустоты. У него отнято что-то очень привычное, и он понятия не имеет, чем это заменить. То бишь чем мог бы заняться человек, внезапно лишившийся ежедневной обязанности идти на работу? Спать, читать газеты, смотреть телик? Готовить себе бутерброды, жевать их и переваривать. Предаваться горьким мыслям? Нет, вот этим последним он уже сыт по горло, это может превратиться в лабиринт, из которого нет выхода… Он нервно расхаживает по комнате, задерживается разок то у одного, то у другого окна, затем сует в карман кошелек и берет в прихожей хозяйственную сумку.
В воротах рынка Вахур сталкивается со знакомым карикатуристом, который вроде бы с каким-то злорадством сообщает, что где-то или от кого-то слышал, что якобы Вахур заделался вегетарианцем.
— Я — и вдруг вегетарианец! — от души рассмеялся Вахур, но когда через некоторое время у лотка с продуктами садоводства они вновь оказываются рядом, карикатурист недвусмысленно смотрит на торчащий из сумки Вахура пучок сельдерея и рассерженно бурчит:
— Ну вот видишь, все же ты вегетарианец… Не понимаю, чего так стыдиться этого.
После чего они обмениваются еще парой-тройкой ничего не значащих шутливых фраз, и Вахур с горестной усмешкой следит, как глубоко убежденный в его вегетарианстве карикатурист, чью уверенность уже ничто не сможет поколебать, постепенно растворяется среди снующего по рынку люда.
Торговые ряды заполнены кучами пестрых плодов лета. Осиный рой кружит над венгерской черешней, но Вахур замечает, что основательная масса ос жужжит в банке-ловушке. Такого приспособления он раньше не встречал, и похожая на Хелен Миррен торговка фруктами объясняет, что вначале для приманки она положила в банку меда, но осы не проявили к нему ни малейшего интереса, и только когда она выдавила туда несколько черешен, они с жадностью устремились в ловушку.
— Осы — наше вечное наказание, но нынче их особенно много, — сетует она.
— Говорят, что осы помогают от импотенции, — как бы между прочим шутит Вахур.
— Как это, дать им жалить, что ли? — с живым интересом откликается псевдо-Миррен.
Вахур чуть было не кивнул утвердительно, но тут представил себе, как пойманных в ловушку ос прикладывают к вялому прибору какого-нибудь мужчины, и шутка показалась ему излишне жестокой. Ведь ни эта псевдо-Миррен, ни ее муж ничего плохого ему не сделали и дорогу нигде не перешли. И Вахур объясняет, что, кажется, из ос делают настой или мазь, но точно он не знает. Купил полкило черешни — крупной, даже чересчур крупной, и как-то сомнительно, чтобы она была уж слишком экологически чистой. Но Вахуру плевать на это.
— Значит, если залить этих ос кипятком и дать настояться, что-то вроде целебного чая получится, или как?.. — с сомнением спрашивает торговка.
— Наверно, так, — бубнит Вахур, засовывая черешню в сумку и переходя к следующему лотку.
Для него осиная тема исчерпана, а через секунду уже забыта, но можно быть почти уверенным, что о выдуманном минуту назад средстве от импотенции сегодня же вечером будут говорить во многих семьях и, вероятно, даже станут вымачивать в кипятке пойманных в банки ос.
Макушка лета еще не пройдена, сезон клубники, правда, заканчивается, но теперь на рынке предлагают и покупают черешню, вишню, малину, чернику. Народ ходит меж лотков не спеша, в каком-то неуловимом, но определенном ритме — в любом случае очень мирно и уравновешенно, что удивительно контрастирует с буйством красок на прилавках. Цветное должно бы быть нервным, приходит Вахуру в голову странная мысль… Интересно, откуда этот карикатурист взял, что я вегетарианец? Кто-то сказал, что я люблю салаты? Или он где-то краем уха услышал что-то невнятное, и в потоке слов вычленил мое имя, овощи и питание… Вахур задумывается о природе сплетен, вернее сказать, слухов, что сродни детской игре в испорченный телефон — один шепчет на ухо другому какое-нибудь слово, а в конце цепочки оно коверкается и искажается до неузнаваемости. Слово самотеком «уходит в народ», перелетает птичкой из уст в уста, лохматый превращается в милого или наоборот, и слух начинает жить своей жизнью.