Не долетев до моря, они начали снижаться, и вот среди остроконечных вершин он уже приметил плато — будто специально созданное для посадки вертолета. Узенькая площадка возвышалась над уровнем моря, склоны были почти гладкими, и выглядела она неприступной. Славно, подумал он, увидев все это глазами режиссера, но тут на него внезапно нахлынуло воспоминание из детства: вроде как на цветном экране он увидел себя совсем ребенком — он упал в выкопанную для водопровода канаву и никак не может из нее выбраться, отчаянно пытается ухватиться за торчащие из песчаных откосов корни, но песка становится все больше и больше, словно он стремится живьем похоронить его под собой.
Видение мелькнуло мимолетно, тут же развеялось, и он несколько принужденно фыркнул от смеха — в настоящий момент они парили над землей в подоблачных высях и вот-вот сядут на вершине скалы. И они были ни в какой не в пропасти, а вовсе высоко в небесной лазури, и вся остальная жизнь текла где-то внизу, в отсюда невидимых, а только угадываемых сферах. Он никак не мог понять, что вызвало в памяти его детский страх, ведь в нынешней ситуации падение в канаву выглядело особенно несообразным. Сейчас в нем, наоборот, начало зарождаться возвышенное чувство — предощущение чего-то колоссального, необъяснимого и неописуемого, и ему ужасно захотелось поделиться с кем-нибудь своим приподнятым настроением. Он предпринял попытку перекричать гул двигателя, но сидящий рядом человек не мог ни понять его, ни услышать. У него были надеты наушники, и он как раз сосредоточился на посадке. Наверняка и пилот был безъязыким, как и все местные, тогда какой смысл им что-то объяснять или делиться с ними своими мыслями.
Когда он, наконец, выбрался из вертолета, толстый пилот принялся ему что-то горячо втолковывать. Он ни черта не понял, развел руками и пожал плечами, тогда толстяк бесцеремонно схватил его за руку и потащил к краю площадки. В мгновенном приступе паники ему почудилось, что вот сейчас его столкнут в пропасть, но ничего такого не произошло, у края плато его руку отпустили, и пилот успокоил его жестами, бормоча при этом: «Окей, окей…»
Кроме как талдычить «окей» они больше ничего не умеют. Их следовало бы назвать окейным народом, решил он, плотнее запахивая полы пальто, потому как винт вертолета вновь заработал, и у него возникло ощущение, что воздушный вихрь сейчас сдерет с него всю одежду. Затем вертолет набрал высоту и стал удаляться, превращаясь во все уменьшающийся комок, который очень скоро исчез из виду. Дул довольно сильный ветер. Лазурное море было расписано белым кружевным узором. Подкрашивая редкие облака, садилось желтое солнце. Кругом воцарилась тишина. Он решил было, что от грохота вертолета ему заложило уши, но тут же понял, что здесь, на пике, и впрямь стоит абсолютная, прямо-таки невероятная тишина. Даже шум моря, его рокот, только угадывался, но не достигал этой высоты.
Он обошел место, где волей судьбы оказался. С одного края плато обнаружилась низинка в виде наплыва, похожего на гриб, выросший из каменной стены, но все остальные склоны были отвесными, гладкими и в той стороне, где виднелось море, открывался грозный вид кручи, обрывающейся у самой водной поверхности. Вся экскурсия заняла не больше минуты. Он понимал, что на этом крохотном пустынном пятачке ему придется пробыть довольно долго. Пока прилетит оператор и, наконец-то, запечатлеет его, после чего оператора увезут обратно, и пройдет еще целая вечность до того, как он попадет в гостиницу. На вершине было прохладно. Надо думать, с заходом солнца на плато станет совсем холодно. Невыносимо холодно? А что, если вертолет все же выйдет из строя и двигатель сегодня уже не заведется?
Не стоит даже думать о таких вещах, решил он, почувствовав, как по телу побежали мурашки, и внезапно до него дошло, в какую авантюру он позволил себя втянуть. Ближайший час не сулил ему ничего хорошего. Он понимал, что здесь, на вершине, у него не остается ни малейшего шанса. Ему придется мерзнуть на ветру, похоже, бесконечно долго, и все это исключительно из форса — ради показной славы. Беспомощно, но словно бы еще взывая о помощи, вглядывался он в обступившую его пустоту, и тут, вдобавок ко всему, ощутил в животе новый, отчаянный приступ боли, который немедленно превратился в мучительный позыв, и он понял, что желудок окончательно расстроился.
Это все мясо с сомнительными грибами, что я съел на обед, решил он.
В незнакомом месте еду следует заказывать осторожно, но как тут выберешь, если местные ни бум-бум на понятном тебе языке. Мясной рулет был покрыт нашинкованными грибами и цельными ломтиками, немного горькими на вкус, однако приятными. Это были одновременно и грибы, и вроде бы не грибы. Ему припомнился их вкус, и тут же тяжесть в животе стала невыносимой. Похоже, нельзя медлить ни секунды, промелькнуло в голове, — они могут прибыть в любой момент и наверняка найдется тот, кто с огромным удовольствием запечатлеет, как осрамился человек, забравшийся на самую вершину. Не стоит с распахнутыми на ветру полами, развевающимися волосами и растопыренными руками, а сидит на корточках с голой задницей.
Едва он успел спустить штаны, как все содержимое желудка, бурля и кипя, изверглось из него, после чего наступило минутное облегчение. Однако тут же живот опять схватило, правда, на сей раз уже не так сильно, но спазмы явно готовились к следующему извержению. Лишь по прошествии долгого времени боль окончательно отпустила и настала тишина. Тишина как внутри, так и снаружи. Туалетной бумаги у него не было, он воспользовался носовым платком, который выкинул через край плато, но светлый испачканный лоскут материи застрял на грибообразном уступе скалы и выглядел там непотребно. Однако наверняка еще ужаснее была растекающаяся куча дерьма, которую он никоим образом не сумеет скрыть от объектива камеры. Ведь голое каменное плато лишь местами покрыто тонким слоем лишайника, и больше на нем ничего не растет. Только дождь, когда он пойдет, смоет эту мерзость.
Но ведь тогда вся вершина станет опасно скользкой, почему-то подумалось ему.
Он и в самом деле не знал, что делать с этой серовато-желтой кучей. Она есть и будет к тому времени, когда оператор приступит к съемке. Она слишком заметна, она прямо-таки бросается в глаза. В его голове заметался рой мыслей, но среди возникающих идей не было ни одной, реально осуществимой, и тогда он поймал себя на мимолетной мыслишке, что авось они сегодня и не смогут снять его… Но эта мысль никуда не годилась, он тут же стер ее в своем мозгу, мысли не стало, но серовато-желтое дерьмо осталось. Как бы он ни старался избавиться от него, но туфли или руки все равно провоняют, а на плато нет ни капли воды, чтобы смыть эту вонищу. Почему, черт побери, я не сунул в карман бутылку воды, во весь голос проклинал он себя. Нервно расхаживая по вершине, он ведь мог себе позволить и крик. Крик ярости. Никто не слышал его. Время все тянулось и тянулось.
А что, если с оператором, режиссером или вертолетом и впрямь приключилась какая-то беда? Мало ли что могло случиться. Что тогда?
Солнце медленно и неотвратимо спускалось к горизонту и краснело все сильнее. Краснота была тревожащей. Ветер стих, и он почувствовал липкую вонь. Тошнотворную вонь, от которой на плато не было спасу нигде. Или ему так только казалось… Он уже не мог отделаться от навязчивого предчувствия, что так навсегда и останется в этом зловонном месте. Правда, он пытался вообразить, как кто-то его заметил с моря или воздуха и, надо надеяться, связался со спасательной службой. Но в то же время он не мог себе представить, как объяснит спасателям свое положение, а если он что-то им и сможет рассказать, то вряд ли они его поймут.
Когда солнце окончательно ушло за горизонт, а тишину на плато не разорвал ни единый спасительный звук, он потерял всякую надежду.
КРОВАВО-КРАСНАЯ ВОДА ПОД СИЗОЙ ПЕЛЕНОЙ НЕБА
День не задался с самого утра — промолчал будильник или Эрвин не услышал звонка, во всяком случае он распахнул глаза ровно в тот момент, когда ему уже следовало выезжать со двора. По сути, ничего страшного не случилось — с тем, что делается за четверть часа, вполне можно управиться и за несколько минут. Вместо того чтобы неспешно ходить по квартире и наслаждаться у открытого окна горячим кофе, пробегая глазами интригующие заголовки еженедельника, он опрометью выскочил за дверь. Эрвин терпеть не мог спешку, особенно утреннюю. Он был уверен, что именно от начала дня зависит ритм и восприятие всего дня. Первые движения после сна приравнивались им к начальным строкам в книге, благодаря которым очень быстро становится ясно, есть ли вообще смысл тратить на нее время. На сей раз будильником неприятности не закончилось. Уже перед ближайшим от дома светофором контейнеровоз свернул ему боковое зеркало. На светофоре цикл только начался, и водитель контейнера — смущенный, растерянный толстяк — потрудился вылезти из кабины и принялся извиняться на русском, протягивая одновременно мохнатую лапу к зеркалу, чтобы поправить его. Обозленный Эрвин взревел, чтоб тот не смел даже прикасаться к его машине, на что водитель как побитый пес забрался назад в свою кабину.
Вот так просто взял и свернул, стучало в голове у Эрвина всю дорогу до работы. Он понятия не имел, во что ему обойдется замена зеркала, однако разбираться с этой незначительной аварией под светофором было бы смешно, если не невозможно. Паркуя машину, Эрвин уже буквально кипел от злости и, пожалуй, больше всего его бесила та беспомощность, в которую его вогнала эта ситуация.
— Просто взял и свернул мне зеркало! — в ярости разводя руками, обратился он к Артуру, как раз вылезающему из своей машины.
— Недавно в одном английском романе я читал, что примерно за то же самое хотели извести всю семью небрежного водителя, — отозвался Артур, оценивающе окидывая взглядом боковое зеркало, которое выглядело крайне неестественно, как вывихнутая в суставе стопа.
— Ты читаешь романы?! — воскликнул Эрвин, тут же устыдившись своего вскрика, но тот факт, что