этому юноше не чуждо что-то духовное, поразил его и не хотел вписываться в уже сформировавшийся в представлении образ.
— Что, не похоже на меня? — добродушно рассмеялся Артур и одним движением вернул зеркало в исходное положение.
— Так просто… спасибо, — смутился Эрвин, чувствуя, как запылало его лицо.
— Ян МакЭван этот британец, — сказал Артур.
— Какой британец?
— Ну, тот, что о зеркале написал, но я поражаюсь, ведь там главный герой на «мерседесе» пятой серии снес зеркало у BMW. Не свернул его, а снес напрочь. Интересно, у бумеров они жестко соединены с корпусом, что ли?
Эрвин разглядывал свое боковое зеркало, на котором не было и следа недавнего несчастья. Как странно, хмыкнул он, одно мгновение может полностью изменить обстоятельства, плохое превратить в хорошее, и вдруг выходит, что все совсем не так, как казалось поначалу. Он проводил долгим взглядом энергично шагающего через площадку Артура. Юноша удалялся, но при этом рос в глазах Эрвина.
— Надо же, романы читает… — уважительно пробормотал он.
Около половины десятого позвонил встревоженный Ханнес и сообщил, что с мамой опять плохо. Прерывающимся голосом сын объяснил, что ему позвонил кто-то из друзей, тому в свою очередь позвонила мать подруги из дома, стоящего поблизости от их дачи, и она — хоть и обиняками — пыталась сказать, что ситуация там совсем никудышная.
— Чего крутишь, ты хочешь сказать, что у нее опять запой? — фыркнул Эрвин.
— Думаю, пора что-то предпринимать, я туда ехать сейчас никак не могу, — плачущим голосом сказал Ханнес. — Скоро уже и носа из дома не высунешь, все пальцем тыкать будут.
— Ну, не так все и страшно, — неуверенно успокоил Эрвин сына. — Попробую что-нибудь сделать. Спасибо, что позвонил.
Эрвин Уссисоо, преуспевающий предприниматель пятидесяти четырех лет, положил телефон на стол и хмуро уставился на свои руки, похожие на двух съежившихся уродливых зверьков. Довольно долго он сидел в ожидании, что телефон зазвонит снова, и после этого звонка ему придется заняться каким-нибудь неотложным делом по работе, а это, безусловно, веская причина для того, чтобы отложить поездку на дачу. Напряженный рабочий ритм, вроде того. А уж к вечеру можно будет придумать, как разрулить ситуацию… Но по состоянию на данный момент, он ничего, чем можно было бы прикрыться, не находил.
— Бредятина чертова, — пробормотал он.
Хелен Уссисоо, пятидесятидвухлетняя жена Эрвина, в последнее время довольно часто стала прикладываться к бутылке. Или предаваться пьянству. Или, проще говоря, надираться в стельку. Эрвин уже давно перестал думать о пьянстве эвфемизмами, он отдавал себе отчет в том, что день ото дня алкоголизм Хелен только углубляется, и это было похоже на прорвавшую запруду воду, которая неумолимо увлекает за собой все, что попадается на пути. Очень скоро от нашей налаженной жизни камня на камне не останется, с унылой безнадежностью и отчаянием подумал Эрвин. И именно теперь, когда сполна нахлебавшись работы без продыха, мы выбились в люди.
Около года назад, вскоре после того как и младший сын Ханнес, женившись, съехал от них, Хелен стала частенько устраивать дома посиделки. Посиделки — слово странное, но как еще назвать действо, когда три или четыре женщины, попивая вино, трещат без умолку. Эрвин понятия не имел, о чем они между собой болтают, он удалялся в свою комнату, где по большей части читал и слушал музыку, иногда для разнообразия смотрел по телику теннисные турниры. Сам Эрвин алкоголем не увлекался, если надо, пропускал, конечно, стаканчик на юбилее или поминках, но не испытывал при этом никакого удовольствия. Однако питью жены он не препятствовал. Пускай прикладывается, раз так хочется. И что уж лукавить — поддатая Хелен в постели бывала гораздо раскованнее, чем ей обычно позволяли ее представления о приличии и сдержанные манеры.
В ноябре Хелен ушла с работы — что-то там произошло, наверняка ничего катастрофического, но жена не хотела об этом говорить, да Эрвин и не выпытывал. Всякое в жизни случается. Работу меняют — приходят, уходят — никто ведь не заставляет сидеть на одном месте как пришитым.
Похоже, Хелен не особенно торопилась найти новую работу.
— Сбавлю немного темп, — сказала она.
Очевидно, так надо, с глубоким безразличием подумал тогда Эрвин, ведь жена ходила на работу больше для собственного удовольствия, чем для пополнения семейного бюджета, да Эрвина и не особенно интересовало, чем живет его жена. У него был собственный мир — книги, которые он собирал с неослабевающей страстью, любовно расставлял на полках и большую часть которых прочитывал. В своей жизни он достаточно горбатился, чтобы, наконец, позволить себе «свой мирок», и ему казалось, что наверняка и жена поищет и найдет для себя то, что принесет ей удовлетворение. Семья и дети… втихомолку посмеивался он, уверенный, что когда в семьях у ребят пойдут дети, Хелен запрягут по полной программе. Поэтому его не слишком тревожило, что иногда, придя домой, он находил жену изрядно под мухой. Ему не мешало даже то, что Хелен за вечер добавляла еще и — то ли от скуки, то ли просто в пьяном кураже — закатывала скандалы на пустом месте. Когда разыгрывался очередной такой скандал, Эрвин запирался в своем кабинете и не показывался раньше, чем пора было идти спать, и в таких случаях ему частенько приходилось по пути накрывать одеялом валяющуюся в кресле или на диване жену.
Так эти запои и набирали обороты: вначале потихоньку, почти незаметно в тени других — более важных — событий. Съездив в марте на неделю в Испанию, Эрвин возвратился и обнаружил в квартире в прямом смысле слова свинарник, среди которого трупом валялась в постели нажравшаяся до бесчувствия Хелен.
Не раздеваясь, как был в пальто и шляпе, Эрвин долго просидел в уголке прихожей. Он как будто больше ни минуты не мог находиться в загаженной квартире, но при этом силы закрыть за собой дверь тоже не было.
Медленно и бессмысленно тянулось время, пока, наконец, чаша терпения Эрвина не переполнилась желчью. Он не понимал, по какому праву кто-то решил, а главное посмел испортить ему жизнь. То, что они прожили вместе более четверти века и подняли двоих ребят, в изменившихся условиях уже ничего не значило. Под зад коленкой и спустить с лестницы!
Черные мысли все крутились и крутились у Эрвина в голове, временами становясь настолько черными, что он сам испытывал неловкость.
В конце концов Эрвин сдался. Под натиском очевидной реальности переполнявший его сердце гнев начал ослабевать. Того, что здесь происходило, пока он был в Испании, изменить уже невозможно, что было то было. Единственное, что он мог сделать для восстановления душевного равновесия, это ликвидировать последствия катастрофы, и, внешне смирившись, он взялся за уборку следов многодневной попойки.
Эрвин не хотел знать и еще меньше хотел представлять себе, что могло все это время твориться в квартире, но на каждом шагу он натыкался на знаки или даже гадкие свидетельства, рождающие немыслимые прежде подозрения. Когда он, наконец, в своем кабинете, который на первый взгляд загульный смерч пощадил, сел за стол и вдруг обнаружил, что кто-то все-таки шарил по ящикам и наверняка кое-что прихватил с собой, чаша его терпения тут же вновь переполнилась и содержимое, пенясь, вылилось через край. Не слишком отдавая себе отчета в том, что делает и какой в этом смысл, он ринулся в спальню и принялся яростно трясти жену. Та моталась в его руках как тряпичная кукла. Наконец, она разлепила глаза.
— Что, черт возьми, здесь было! Ты вообще в своем уме или уже нет? Отвечай, тварь, отвечай! — орал он, колотясь от ярости.
Хелен приняла сидячее положение, потом замедленно, как сомнамбула, подтянулась к краю кровати, вылезла и поплелась в ванную комнату.
Остолбенев от ужаса, Эрвин смотрел, как из его супружеской постели в разодранном платье выползла женщина, у которой одна нога была голой, а на другой красовался сапог.
Из ванной послышалось характерное рыгание, сопровождаемое чем-то вроде омерзительных воплей.
Это переходило всякие границы. В порыве неистового бешенства, Эрвин схватил с постамента помпезную бронзовую фигуру и кинулся в ванную. Дверь была нараспашку, на коленях, навалившись грудью, висела над унитазом раскисшая жена, совсем как сплющенная в тяжелой аварии машина. Зрелище лишь усилило злобное отвращение и вызвало безумный позыв покончить с этим, но неожиданно Эрвина остановила возникшая перед глазами картина, на которой он увидел все то, что могло бы свершиться через мгновение. И тут Эрвин услышал собственный рык — жуткий, тягостный, который разом остудил его и заставил выпустить из рук тяжелую бронзовую статуэтку. После чего он буквально убежал из своего дома, если это могло уже называться его домом!
Мало-помалу успокаиваться Эрвин начал только к вечеру, когда словно после бега в амоке остановил свою машину на опушке леса, где среди пятен снега уже были разбросаны частые проталины.
Он думал, что если сейчас выбросить Хелен из дома, то деваться ей некуда… И уже совсем трезво прикинул, сколько осложнений это принесет фирме, в которой Хелен по документам принадлежат 40 процентов, да вдобавок ко всему и новая квартира оформлена на ее имя.
В конце концов, решил он, не настолько и страшны эти запои Хелен.
Эрвин слышал истории о том, как опустившиеся на самое дно алкоголики годами не пьют, как с помощью каких-то ампул и кодирования добиваются того, что алкаш и капли в рот больше взять не может. Нет безвыходных ситуаций, есть лишь потерявшие надежду люди, подумал он и вставил в проигрыватель четвертую симфонию Сибелиуса.
Только теперь Эрвин заметил окружающую его природу и то, что мартовские низко плывущие облака стали оставлять за собой редкие проплешины, через которые на землю проникал яркий свет. Он подумал: ветер потихоньку очистит небо.
При звуках аллегро Эрвин сунул за щеку дольку найденного в бардачке шоколада и уже совсем умиротворенно стал рассматривать пейзаж за окошком. Справа от дороги простиралось еще покрытое грязным снежным ковром поле, доходящее вплотную до живописно синеющей и залитой светом лесной опушки. Внезапно прямо перед ним, прорвав облака, показалось пылающее вечернее солнце. У Эрвина возникло странное впечатление, что именно музыка подстегнула природу. Заснеженное поле впитало вечерние тона, унылый мир преобразился и стал возбуждающе цветным, но музыка не гармонировала с радостной игрой красок. Сибелиус был Сибелиусом, он не дарил особой надежды, а вовсе ставил трудные вопросы, которые с последними звуками симфонии так и оставались висеть в воздухе.