Настроение Эрвина свелось на нет. Приступ бешенства, захлестнувший его дома, казался теперь чем-то далеким и противоестественным. Он не мог поверить, что это он недавно испытал дикое, безумное чувство, которое под видом вспышки гнева, послало его убить свою жену. Душа Эрвина постепенно начала наполняться тяжким грузом вины, избавиться от которого было не так-то просто.
— Чертова баба! — клял он финскую подругу жены, явную алкоголичку, с которой Хелен познакомилась пару лет назад, когда ей приходилась по работе часто бывать в Хельсинки. Недавно та переехала жить в Таллинн. Эрвин считал, что не будь этой финки, все бы не зашло так далеко. Как Хелен сама-то не понимает, что эта тянет ее за собой в пропасть, с возмущением думал он.
На следующее утро — от того утра в памяти Эрвина отпечатался необыкновенно яркий солнечный свет, словно бы за ночь в мир ворвалась настоящая весна, — они впервые заговорили обо всем, называя вещи своими именами. Хелен казалась раскаявшейся, была очень тихой и выглядела больной. Какой-то осунувшейся. Но когда разговор коснулся необходимости обратиться за помощью к врачу-наркологу, она с неожиданным пылом принялась утверждать, что на самом деле алкоголь для нее никакая не проблема.
— Нет, проблема, — ледяным тоном возразил Эрвин. — Пора взглянуть на себя со стороны. Не за горами время, когда ты превратишься в такую же, как эта пьянь через дорогу.
— Пойми, никакая я не алкоголичка! — воскликнула Хелен с истеричной горячностью. — Обещаю, что не буду больше пить, и увидишь, я свое слово сдержу.
В глубине души Эрвин осознавал, что вполне возможно он и впрямь перебарщивает в своих оценках. Действительно, что общего у Хелен с этой старухой, живущей через улицу в деревянном доме и ковыляющей с детской коляской в постоянных изнурительных поисках опохмелки. Когда они после переезда в новую квартиру впервые увидели, как эта нетвердо держащаяся на ногах и испитая женщина гуляет с младенцем, они даже испугались, но, приглядевшись, поняли, что коляска забита пустыми бутылками и наверняка только благодаря этой коляске старуха удерживалась в вертикальном положении. Зрелище было удручающим и наводило тоску, оно повторялось из недели в неделю, а прошлой зимой внезапно прекратилось.
А тем утром Эрвину показалось, что Хелен всерьез согласилась со всем, что он запланировал на их совместное будущее. Они пришли к выводу, что Хелен надо опять пойти на работу и любыми способами избегать своих нынешних подружек-выпивох, а поскольку к врачу идти она отказывалась, то было решено обратиться за помощью к альтернативным целителям.
Следов пьяной гульбы к этому утру уже не наблюдалось, радостное весеннее солнце заглядывало в кухонное окно прибранной квартиры, и создавалось впечатление, будто ничего особо ужасного, тем более непоправимого не произошло. Даже банковские карточки жены были целы. Вечером того дня от Хелен уже не разило ни пивом, ни вином, ни водкой. Она мучилась похмельным синдромом и молча терпела, а Эрвин не мог, да и не хотел через силу ложиться в супружескую постель. Недавняя картина, как оттуда выкарабкивается жена в разорванном платье, каменным изваянием стояла перед глазами и была до ужаса похожа на юношеское воспоминание об одной тартуской потаскухе, пару дней прослужившей подстилкой в их комнате в студенческой общаге. У той тоже одна нога была в сапоге с высоким голенищем. В тот раз.
Эрвин постелил себе на диване в кабинете, и это было впервые за все время их супружества, когда оба были дома, но спали порознь.
Целая неделя прошла спокойно, и Эрвину уже показалось, что жизнь начинает входить в наезженную колею. Тут наступил день их свадьбы, двадцать шесть лет, и когда вечером он пригласил жену поужинать в ресторане, то почти без колебаний заказал бутылку шампанского. Все же дата, и ее следовало отметить. В тот вечер он не стал стелить у себя в кабинете, но его неприятно поразило то напряжение, что гнездилось в супружеской кровати, словно за это короткое время они стали друг другу совершенно чужими, а когда, наконец, он отважился коснуться жены, та отпрянула.
— Не надо, — будто испугавшись, сказала Хелен. — Я заразная…
Эрвин задрожал всем телом, как человек, выкинутый нагишом на мороз. Больше жена ничего не добавила. Эрвин расспрашивать не посмел, словно боясь услышать самое ужасное.
Когда на следующий день он вернулся с работы домой, Хелен была вусмерть пьяна. Издавая нечленораздельные звуки и выдавливая слова, понять которые было невозможно, натыкаясь на стулья и стены, она, как заведенная гигантская игрушка, безостановочно ковыляла из комнаты в комнату. Поначалу Эрвин, онемев, наблюдал за непонятными манипуляциями, но потом до него дошло, что жена пытается одеться перед уходом из дома. Уже готовая выйти, она своим одеянием напоминала огородное пугало, вдобавок и шагу не могла ступить, чтобы не пошатнуться. Эрвину пришлось очень постараться, чтобы удержать ее. После возни, показавшейся ему бесконечной, жена выдохлась и уснула прямо в прихожей.
Мне надо было дать ей уйти, поймал себя Эрвин на недоброй мысли. Плевать на то, что могло бы с ней случиться.
Назавтра Хелен ничего не помнила. Чувствуя смутную, но тяжкую вину, она была тише воды, ниже травы, уверяла, что ничего подобного больше не повторится. Что это было в последний раз, что она возьмет себя в руки и…
Эрвин поверил или сделал вид, что поверил, и больше они к этому разговору не возвращались. Когда дней через десять им пришлось пойти на юбилей к брату Эрвина, он измучился от панического страха и сомнений, что Хелен опять наклюкается, а он потом будет сгорать от стыда перед родными и знакомыми. Но ничего страшного не случилось, напротив — Хелен вела себя достойно и лишь пригубливала рюмку. Домой они добрались после полуночи. Уставший Эрвин тотчас завалился спать, а когда проснулся от ужасного грохота, увидел лежащую на полу пьяную жену со здоровой ссадиной на голове.
— Видал, как я держалась перед твоей родней, — лепетала Хелен. — Я ведь могу себе позволить за это маленькую премию.
В первый момент Эрвин не понял, где среди ночи жена раздобыла алкоголь, потому как, по его мнению, дом был от пойла очищен. В последнее время он как ищейка постоянно обследовал все мыслимые и немыслимые места, и что правда то правда — именно в последних иногда спиртное и обнаруживал. Оставался вариант, что Хелен стянула с праздничного стола одну-две бутылки. Точнее, своровала их. Такая вероятность перепугала Эрвина, он уже представлял, что кто-то из родственников вполне мог заметить то, что делала Хелен, и разнести сплетню в сильно раздутом виде.
Такие, значит, наши дела, думал он, ощутив настоящий ужас и унижение.
Этот эпизод — по сути, незначительная мелочь — в каком-то смысле был настолько выразительным, что стер в душе Эрвина последнюю крупицу надежды. Дальше приукрашивать действительность он не мог. Внезапно в оболочке Хелен стали жить две абсолютно разные женщины. Ласковая, заботливая и милая, с которой только и радоваться жизни, и непредсказуемая запойная пьяница. Эрвин ничего не мог поделать с тем, что перед его глазами неотступно и все более угрожающе маячил отталкивающий образ спившейся развалины — женщины, толкающей перед собой детскую коляску с пустыми бутылками из-под пива.
Эрвин понял — деваться некуда, теперь придется что-то предпринимать, ибо дальше так продолжаться не может.
Вообще-то он задумывался о необходимости решить проблему и найти какой-то выход только тогда, когда — образно выражаясь — жареный петух клевал в одно место, но если Хелен не пила несколько дней, а повседневная суета поглощала время и было не до размышлений, все текло по-прежнему. До следующего раза, который не заставлял себя долго ждать. Однажды вечером Хелен не вернулась. Ее телефон лежал дома на столе. Эрвин не знал, что и думать и где искать жену. Когда Хелен не объявилась и к следующему вечеру, Эрвин поймал себя на мелькнувшей мысли, что, возможно, это к лучшему…
Мысль его ужаснула. «Возможно, это к лучшему…» означало, что если с Хелен что-нибудь случилось, это разрешило бы проблему.
Ему вспомнилось, что когда-то, в детстве, по соседству с их квартирой жила семья, и ее глава почти еженедельно спал в подъезде. Жена не пускала его в дом, и он проваливался в пьяное забытье прямо на лестнице. Как-то зимой дверь подъезда внизу оказалась запертой, и мужик тут же у дома насмерть замерз в сугробе. В тот раз Эрвин понял, что их семья, да наверняка и соседские вздохнули с облегчением, даже с радостью.
Одноклассник Сийм, с которым Эрвин сидел за одной партой, уже много лет назад спился до смерти. Довольно много знакомых алкоголиков влачили жалкое существование. Им никто не сочувствовал, скорее относились с укоризной или, качая головами, говорили, что сам, мол, виноват.
Когда Хелен через пару дней появилась как нашкодившая собака и попыталась в свое оправдание что-то беспомощно соврать, Эрвин, скрепя сердце, обошелся с женой так, как обходятся с пропойцами или преступниками. Погода была уже более или менее теплой — все-таки май на дворе, — и без особых надежд и иллюзий он отвез Хелен на дачу, где ей предстояло выживать без денег, банковских карточек и телефона. Забил холодильник недельным запасом продуктов, а там — пусть сама справляется. Это была словно ссылка на поселение, домашний арест или что-то в этом роде. Хелен не сопротивлялась. Апатично, будто не в силах даже подумать о чем-либо, тем более что-то сделать, она беспрекословно подчинилась всем требованиям Эрвина.
Через неделю Эрвин приехал с провизией на дачу и застал там Хелен с ее финской подругой, они пили и веселились. Он выгнал финку и дал себе зарок, что отныне будет относиться к жене-алкоголичке без всяких поблажек. Но наутро Хелен было настолько худо, что Эрвин не выдержал, смягчился — не смотреть же, как она подыхает, — и принес из магазина пару пива. Хелен уверяла, что опохмеляется в последний раз, что никогда в жизни такого больше не будет, что только теперь она поняла — жена впервые признала это, — что алкоголь превратился для нее в серьезную проблему и она сделает все от нее зависящее, чтобы больше не пить.