— Представляете, внуки аж пяти моих знакомых ни слова не говорят на эстонском! — неподдельно возмущалась соседка.
На первых порах женщина, имени которой — как бы странно это ни выглядело — Вильмер не знает по сей день, ему не понравилась. Она показалась ему небрежной и суетливой, и ощущение усугубилось, когда женщина, роясь в сумочке, вывалила себе на колени часть ее неописуемого содержимого. Вильмер отвернулся, у него возникло чувство, будто он стал свидетелем чего-то неприличного, и только тогда, когда уловил движение соседки и услышал щелчок замка, он нашел в себе силы взглянуть на женщину и увидел на ее лице растерянное выражение провинившегося ребенка. Сумочка хоть и была закрыта, но часть ее содержимого лежала на сиденье, а другая часть рассыпалась по полу. Подбирая вместе весь этот хлам, они на миг соприкоснулись руками, отчего Вильмер вздрогнул, а женщина только улыбнулась, но именно эта улыбка странным образом запала в онемевшую душу Вильмера.
Сейчас Вильмер испытал неловкость от того, что не знает имени женщины. Или, вернее сказать, не запомнил его. Сдается, что сев рядом с ним, женщина вроде бы сразу представилась, но тогда Вильмер пропустил — и очевидно, вполне сознательно, — ее слова мимо ушей. Вильмер решил, что как только гостья выйдет из ванной, он шутливо представится ей, как бы знакомясь заново, либо открыто признается, что забыл, как ее зовут. Иначе в разговоре ему придется лавировать, а это очень хлопотно.
Но вот он узнает ее имя, и что из того? — думал Вильмер, все сильнее ощущая в себе растущее и непреодолимое искушение впредь называть женщину этой.
Он представил себе ситуацию, что они уже много недель как близки, а у него за это долгое время так и не возникло ни малейшей возможности узнать имя этой. Вильмер ухмыльнулся, но тут же вернулся к только что мелькнувшей мысли, вновь обдумал ее и вдруг все увидел в новом свете.
Он думал о близости. Думал о еще не произошедшем как о свершившемся.
Поначалу это вызвало у него улыбку, но почти сразу Вильмер помрачнел. До него дошло — он все время считал само собой разумеющимся, что уже сегодня они станут по-настоящему близки. Сейчас именно однозначность этой ситуации никак не желала укладываться в голове.
— Смех, да и только! — пробормотал он, но шепот прозвучал неожиданно громко, улетел к ванной комнате и смутным бурчанием просочился через закрытую дверь. В очередной раз Вильмеру пришлось представлять себе, как женщина воспримет это бурчание — наверняка замрет, перестанет подкрашивать ресницы или губы, мгновение-другое будет напряженно прислушиваться в ожидании продолжения, после чего вернется к прерванному занятию, думая при этом непонятно о чем.
Если по правде, ведь именно такую близость я и подразумевал, когда в Хельсинки, в аэропорту Вантаа, сунул ей в ладошку свою визитку, подумал Вильмер и увидел всю цепь событий, подчиненных совпадениям и случайностям, как собственную строго определенную подсознательную программу действий.
— Природа не терпит пустоты, — холодно пробормотал он.
— Не знаю, как это тебе объяснить, — после приезда Вильмера в Торонто при первой же возможности начала разговор Кристи. — Я обнаружила у себя в душе чувства, которые в нашей совместной жизни уже давным-давно не испытывала. Вдруг стало ясно, что у меня всего одна жизнь, и я буду просто дурой, если не проживу ее в полную силу.
— Ну, — произнес в ответ Вильмер, — твоя речь очень даже удалась… видно, ты подготовилась и прекрасно знала, как мне это объяснить. — Его подмывало продолжить в том же ироническом тоне и добавить что-нибудь резкое, но он вовремя прикусил язык.
— Ничего не могу с собой поделать, — жалобно сказала Кристи, и, похоже, в эту минуту она была искренней и даже слегка несчастной, как это бывает, когда какая-нибудь дешевая чашка выскальзывает из пальцев и разбивается вдребезги.
Угрюмо всматривался Вильмер в свой тусклый портрет, за которым был виден пейзаж сумеречного парка. Что ему хочет сказать этот человек? Какие чувства он испытал, когда услышал, что жена, с которой бок о бок прожито больше половины жизни, бросает его?
В то мгновение, изменившее его жизнь, Вильмер не чувствовал ничего, кроме жгучей обиды, тут же сменившейся надменным превосходством, чтобы ни в коем случае не выглядеть смешным в глазах жены.
Все это происходило совсем недавно, а сейчас его оглушило сознание того, что в квартире он уже не один, что через мгновение-другое из ванной выйдет женщина, имени которой он не знает, и с этой незнакомкой придется начинать какую-то новую историю. Ему привиделось, что он как писатель-романист, который выбирает среди десятка вариантов развития сюжета, позволивших бы написать еще сотни страниц, но который решает резко оборвать повествование, поскольку не может найти подходящего продолжения.
Как это все смешно, подумал Вильмер, но не смог или не захотел объяснять себе, что же ему опять показалось смешным.
Когда их пути в Финляндии разошлись, незнакомка исчезла из его памяти. Улетучилась или растворилась в будничной суете. После недельного отсутствия накопилось немало срочных и неотложных дел, поэтому, когда женщина неожиданно позвонила и предложила встретиться, он вежливо извинился и сказал, что по горло занят и на этой неделе не сможет выкроить даже часа.
— У меня есть предложение… но это не телефонный разговор, — произнесла женщина после короткой заминки. В ее голосе слышались слезы разочарования, будто она все поставила на одну карту и проиграла.
— Или, все-таки… погодите, я сейчас посмотрю… если только в обеденный перерыв… — бормотал Вильмер. Отчаянье женщины напугало его, и неожиданно для себя он договорился о встрече.
Спустя несколько минут Вильмер начал понимать, насколько этот телефонный разговор выбил его из колеи. В голове наперегонки проносились десятки мыслей и предположений, образ женщины, ее улыбка и тембр голоса ожили перед глазами, и все это обрушилось на него, точно песчаная буря.
Он сожалел, что тогда в порыве откровенности рассказал женщине о себе неосмотрительно много. Это было чем-то вроде досадного насморка или словесного поноса, но от души отлегло. Он словно выздоровел, причем выздоровел окончательно и довольно быстро. Встреча, что должна была состояться в обед, никоим образом не могла стать похожей на предыдущую. Вильмер знал, что на этот раз он покажется ей совсем другим человеком. С почти садистским удовольствием он предвкушал это предполагаемое недоразумение — ее удивление, изумление, возможно, даже подавленность.
— Из моего мужа и клещами слова не вытянешь, — имела привычку с нарочитой гордостью говорить Кристи, и Вильмер был весьма доволен такой славой молчуна или тормоза, так как она освобождала его от утомительной обязанности участвовать в светских беседах.
Время свидания приближалось, и он без устали проклинал тот чудной порыв, что заставил его в Хельсинки дать женщине свою визитку, — очевидно, это было однозначно расценено, как желание продолжить знакомство. Но если подойти трезво, что бы еще это могло означать.
Сам заварил кашу, злорадно думал Вильмер, сам теперь и расхлебывай.
С каким удовольствием Вильмер стер бы из памяти весь тот перелет вместе с утренним телефонным звонком. Женщины вообще его не интересовали, а тут еще придется иметь дело с человеком, перед которым под настроение распахнул душу и вывалил самое сокровенное. Совсем как… Вильмер как раз подыскивал подходящее и точное сравнение, когда перед глазами вдруг всплыла картина уроненной в самолете сумочки с интимным содержимым, и тотчас возникло воспоминание о том мимолетном прикосновении. И тут Вильмер опять увидел улыбку женщины, отозвавшуюся в душе тихим звоном.
Этот звон в душе был сущим наказанием.
Но что вообще такое — душа человека. Только лишь метафора? Или и впрямь есть нечто такое, чего нельзя потрогать руками?
Как шут гороховый, корил себя в ресторане Вильмер, нервно теребя салфетку и тарахтя безумолку. Разумеется, у женщины не было никакого предложения или конкретного дела. Она болтала о том о сем, но при этом слово за слово опять вытащила Вильмера из скорлупы, и, вместо того чтобы после обеда со всех ног без оглядки бежать из этой западни, он позвал женщину к себе на бокал вина.
Уже несколько лет Вильмер не думал о женщинах как о женщинах. Жизнь и люди были расставлены по своим местам и обрели правильные пропорции. Физиология больше не вызывала в нем дурманящих мыслей и не порождала чувственных образов. Женщины способны прекрасно выполнять свои рабочие обязанности — и точка. Женщины перестали быть чем-то особенным. Такая позиция давала Вильмеру покой. Уход Кристи, в конечном счете, был не более чем болезненным ударом по самолюбию, довольно быстро потерявшим остроту, а вскоре и вовсе переставшим чувствоваться.
Изменения в психике, вызванные, как полагал Вильмер, возрастом, начались у него довольно давно. Подобно бенгальскому огню вспыхнул и рассыпался искрами его последний левый заход, потом огонек еще тлел недолгое время, после чего Вильмер понял, что убравшись в свою раковину, прекрасно проживет и без всего этого. У него не было ни малейшего желания что-либо предпринимать. Будто кто-то испортил в нем устройство, рождающее эротические фантазии, и он убедился, что женское тело уже не только не возбуждает его, а вызывает какой-то непонятный страх. Но ведь было же, было то мимолетное прикосновение в полете, заставившее его вздрогнуть и отдернуть руку, как-то слишком похожее на ожог от раскаленного утюга, ожог, который волей-неволей напоминает о себе все снова и снова.
Случай в самолете был лишь стечением многих обстоятельств, убеждал себя Вильмер, а то, что он позвал женщину в гости — так это только потому, что она явно ждала приглашения. Может, она еще пригодится мне, мелькнула корыстная мысль, но ею он, скорее, оправдывался в собственных глазах.
Да и что плохого в дружеских отношениях с женщиной, чье общество, по всему судя, ему так подходит. Вместе обедать, ходить в театр или на концерты. Может, даже вдвоем отдыхать на теплом море? И чувствует он себя с этой женщиной хорошо — у него развязывается язык, а потом приходит что-то вроде облегчения. Или это облегчение всего лишь химера? Ему вспомнилось, как он упрекал себя после того полета. С ощущением стыда и чувством вины.