я которой нет ничего тайного, такой умеренный антисоветизм и консерватизм организаторам заговора показался недостаточным, и мистера Мартина-младшего попросили «подвинуться» в пользу временного президента Сената Генри Стайлза Бриджеса — республиканского функционера, придерживавшегося агрессивных реакционных взглядов по большинству вопросов внутренней и внешней политики…
С самого начала своей политической карьеры этот деятель вел упорную постоянную борьбу с американскими профсоюзами, семьей Рузвельтов и Союзом Советских Социалистических Республик. В послерузвельтовское время сенатор Бриджес был убежденным защитником Джозефа Маккарти и одним из двадцати двух сенаторов (все республиканцы), проголосовавших против осуждения Маккарти за его страх перед «красной угрозой» и вызванные им антикоммунистические расследования. После Второй мировой войны, когда правительство США вербовало нацистских ученых, инженеров и врачей, еврейские сотрудники Государственного департамента США препятствовали натурализации и политической реабилитации этих лиц. В связи с этим 18 июля 1950 года Бриджес сделал заявление в Сенате, что Государственному департаменту нужна «первоклассная работа по фумигации цианидом», чтобы устранить сопротивление программе, что является частью расширенной метафоры «уборки дома», ссылающейся на обычное использование цианида в качестве фумиганта. Шутник, однако, хотя, в соответствии с решениями Нюрнбергского трибунала, юмор у него вполне висельный.
Впрочем, все шутки закончились, когда из поднебесья на Вашингтон буквально обрушились большие десантные челноки, выбросив десантно-штурмовые бригады на Пентагон, Капитолий и Белый дом. И тут же в воздухе стало тесно от нескольких десятков барражирующих «Шершней», а над национальным аэропортом Вашингтона, совмещенной армейско-морской авиабазой Боллинг-Анакостия, а также авиабазой Эдвардс в небо поднялись столбы чёрного дыма, что означало объявление бесполетной зоны. Никто никуда не идет, то есть не летит, а если кто-то припрется с баз, расположенных на некотором отдалении от Вашингтона, на то на этот случай на звенящей высоте дежурят четыре «Стилета», что даже более чем достаточно для начала агрессивных переговоров в воздушном пространстве.
Вот так, с подкованным сапогом, поставленным на стол, я закрыл вопрос американской гегемонии раз и навсегда. Мир с позиции превосходящей силы, он такой — не предусматривающий никаких компромиссов, тем более что за все надо платить, и за план «Дропшот» с маккартистской антикоммунистической истерикой тоже. Страшнее был бы только вариант с оккупацией американской территории советскими войсками, но я на него не пошёл, по крайней мере, пока. Когда американские конгрессмены со всеми их прихвостнями и блюдолизами были переправлены на ещё один необитаемый остров в том мире, куда я когда-то сослал крымских татар, у меня с президентом Эйзенхауэром состоялся серьёзный разговор.
— Послушай, Айк, — сказал я, — мне известно, что ты не хотел этой президентской работы и что тебя уговорили. Это правильно, потому что человека, который сам изо всех сил рвется к власти, подпускать к ней нельзя и на пушечный выстрел. Окажись на твоем месте кто-то другой, и дело с планом «Дропшот» могло закончиться для Америки гораздо хуже, потому что с тобой я договориться могу, а вот Макартура или Тафта мне пришлось бы смещать точно так же, как и Конгресс, оставляя Америку вообще без легитимной власти.
— Дуглас (Макартур), — угрюмо произнёс Эйзенхауэр, — не хотел этой работы ещё сильнее меня, а потому увертывался от неё как намыленный. Что касается мистера Тафта, то о нём в республиканской партии сложилось мнение как о вечно проигрывающем президентские выборы, а таких у нас в Америке не любят. Одно дело — уступить тому, кто превосходит тебя на две головы, и совсем другое — потерпеть поражение от равного или нижестоящего. И к тому же разве вы, мистер Сергий, не могли бы в таком случае назначить кого-нибудь на президентскую должность своей властью агента самого Творца Всего Сущего?
— Последний вопрос просто глупейший, — вздохнул я. — Есть такое понятие — «легитимность», и оно требует, чтобы американского президента назначал американский же народ. Иначе это будет уже оккупация, или, того хлеще, завоевание, но, как мне кажется, в данном случае такие методы станут излишними и для американского народа, и для моей молодой ещё империи. У вас пока сволочи, мерзавцы и человеконенавистники сосредоточены в верхнем околовластном слое элиты, а основная масса вашего народа и в самом деле верит в незыблемость американской мечты, свободы и демократии, воспринимая все гримасы маккартизма как временное досадное исключение на пути к идеалу. Госпитализация, то есть оккупация, с целью изменить сознание вашего народа, в данном случае избыточна, да и у меня нет ни одного лишнего солдата под эту задачу, поэтому предписано амбулаторное лечение, под руководством такого хорошего парня, как ты. Жить вам теперь какое-то время придётся без Конгресса, и любую оппозиционную деятельность давить без всякой пощады — ну ничего, я думаю, что вы справитесь. Жило человечество с начала цивилизации несколько тысяч лет без моральной распущенности и плюрализма безумных мнений — если надо, проживет и ещё столько же.
— И что, — продолжал упорствовать президент Эйзенхауэр, — вы не могли бы привлечь для оккупации Америки солдат мистера Сталина? После нашего поражения и оккупации Европы свободных войск у Советов будет более чем достаточно.
— Во-первых, — вздохнул я, — Европа с прилегающим Ближним Востоком — это весьма жилистый и жесткий кусок. Во-вторых, Советы тоже нужно лечить от самоуверенности и марксистского догматизма. По счастью, фракцию догматиков в большевистском ЦК совсем недавно получилось истребить под корень, а товарища Сталина мне удалось убедить, что так дальше жить нельзя. Да и он сам уже понимал, что красный паровоз заехал куда-то не туда. Однако как раз за это направление я не беспокоюсь, ибо любая почва для разворота на прежний путь там уничтожена необратимо. Ещё лет двадцать-тридцать — и все в Союзе будет хорошо. Ваша Америка — совсем другое дело. Не только вас могут попытаться подвинуть с должности, но и вы сами можете взбрыкнуть, решив сделать Америку снова великой. Не думайте, что такая попытка может пройти у вас незаметно. На орбите вокруг планеты вращается несколько десятков малозаметных сканирующих сателлитов военной модели, которым просто начхать на любые средства вашей маскировки. Любой позыв к ремилитаризации Соединенных Штатов — и я возвращаюсь, чтобы проделать работу над ошибками. И тогда не обижайтесь ни на оккупацию, ни на сортировку вашего населения, с депортацией непримиримых в такие дали, откуда иди хоть сто лет, все равно никуда не придёшь. Есть у меня и такие возможности. И вообще, если хватит терпения просидеть на попе ровно год-два, пока я добираюсь до двадцатых годов двадцать первого века, я возьму вас за руку и натыкаю носом в то, от чего сейчас с таким усилием отвращаю, и тогда вы сами станете моим самым искренним союзником и сторонником. А пока терпите и ждите, ибо быстро такие дела, боюсь, не делаются.
— А на словах рассказать нельзя? — с интересом спросил старина Айк.
— На словах нельзя, — ответил я, — так вы мне поверите только разумом, но не сердцем. Но одного разума в этом деле будет недостаточно. Я, например, могу почувствовать, если человек рассказывает о событиях, свидетелем которых был он сам, а вам такая способность не дана. К тому же это времена, будущие даже для меня, и знаю я о них с чужих слов, хотя и полностью уверен в их истинности. Есть у меня и такое свойство. Я всегда знаю, когда человек мне врет, когда честно пересказывает то, что слышал от других, и когда излагает историю, в которой он сам принимал непосредственное участие. Но слышать истину и щупать её своими руками — это совсем не одно и тоже. Одно могу обещать лично вам — приятного в той Америке вы для себя найдёте совсем немного, а все остальное будет такого свойства, что только проблеваться. Одним словом, этот разговор лучше прекращать и браться за работу. Её у вас столько, что позавидует любой уборщик авгиевых конюшен.
Словом, на этом рубеже все прошло хорошо. После нашего разговора старина Айк выступил с обращением к нации, где объяснил поражение тем, что Америка пошла поперек Божьей Воли, причём цитатами из Библии сыпал будто заправский пастор. Потом он рассказал почтеннейшей публике, что по условиям капитуляции в обмен на быстрое возвращение домой американских военнопленных и из Европы и из Кореи жить Соединенным Штатам придётся без Конгресса и без Законодательных Собраний Штатов. И так будет продолжаться до тех пор, пока не будет сочтено, что Америка излечилась от того, что вызвало на её голову ярость Божьего Бича. Те, кто не желают подчиниться этой замечательной программе, благодаря которой на американскую землю не упала ни одна бомба, ни атомная, ни обычная, должны быть готовы воссоединиться с конгрессменами, интернированными императором Сергием, на необитаемом острове в другом мире. Там, подальше в океан все острова необитаемые — просто выбирай любой и живи в своё удовольствие, не мешая жить другим.
В мире семьдесят шестого года провернуть подобное будет уже немыслимо, ибо баллистические ракеты — как в шахтах, так и на подводных лодках — нейтрализовать будет гораздо сложнее, чем медленно ползущие над океаном межконтинентальные бомбардировщики с поршневыми моторами. Авиационную компоненту американской стратегической ядерной триады мы считать не будем, потому что разработка крылатых ракет воздушного базирования для бомбардировщиков Б–52 пока только в самом начале, а пробиться к целям на территории СССР через районы ПВО для сброса свободнопадающих бомб физически невозможно — многочисленные развернутые на позициях комплексы С–25, С–75, С–125 и С–200 не дадут соврать.
Ожидаемая дата принятия на вооружение — начало восьмидесятых годов. Однако это слабое утешение, потому что на территории США находятся девятьсот развернутых ракет шахтного базирования, из них триста пятьдесят — Минитмен-II с моноблочными боевыми частями в одну мегатонну и пятьсот пятьдесят — Минитмен-III, каждая с тремя разделяющимися боеголовками по сто семьдесят килотонн. Общее количество боезарядов в залпе — до двух тысяч штук.